Из воспоминаний Вячеслава Игрунова, 2002 год.

Вячеслав Игрунов о своих одесских друзьях - Анне Голумбиевской и Татьяне Рыбниковой

Игрунов: В рассказе Тани содержатся маленькие неточности. С Аней Голумбиевской меня познакомил Леня Тымчук¹. С Анной Васильевной Михайленко я знаком не был, и уже с Анной Васильевной меня познакомила Анна Викторовна Голумбиевская. А с Голумбиевской меня познакомил Леня Тымчук как раз тогда, когда готовилось ее исключение из школы, причем как психически больную. Предполагалось, что будет организована насильственная медицинская экспертиза, и ее исключат, то есть не дадут работать в школе по инвалидности.

Это было прекрасное время, я очень благодарен судьбе за то, что она нас познакомила, потому что я согласен с Таней, Анна Викторовна действительно была восхитительным человеком, блестящим и прекрасным, действительно жизнелюбивым, оптимистом. Даже когда она умирала от рака, и знала, что она вот-вот умрет, она сохраняла, в общем, завидную твердость духа, хотя при этом она жила в полной нищете, как мог жить пенсионер в момент распада Советского Союза, во время Перестройки. Это была ужасная тяжелая жизнь.

Когда ее решили провести на экспертизу, мы быстренько начали собирать досье. Понятно, что насильственной экспертизы быть не могло, надо было только по постановлению суда это делать. Мы бы вряд ли допустили такую экспертизу, но чем черт не шутит. Это все-таки Советский Союз, и там могло быть все что угодно. И я начал собирать информацию о психиатрической экспертизе в Одессе, о врачах для того, чтобы каким-то образом оказывать на них давление и помочь Ане пройти эту экспертизу достойно. Самым большим и точным информатором для меня оказался Борис Херсонский². Он тогда был студентом, но в этой среде у него были друзья и знакомые, и, прежде всего, у его отца. Так вот, он мне рассказал и о том, что Джон Иосифович Майер³ является председателем комиссии, он рассказал о Кравцовой, которая возглавляет это отделение, он рассказал и о некоторых других врачах. Но Ане Голумбиевской это не оказалось полезным, потому что никакой психиатрической экспертизе ее не подвергли. И, я думаю, что как только узнали, что мы с ней знакомы, а это, безусловно, отследили, стало понятно, что неправовые действия в отношении нее были сильно затруднены. И, я думаю, что это ей помогло. Но сведения о психиатрической больнице оказались полезны мне: когда я попал на экспертизу, я уже знал об этих людях, и я был готов. По крайней мере, я был готов к работе с Джоном Иосифовичем Майером. Если бы Херсонский мне не дал этой информации, я думаю, мне бы было много сложнее. Был это 74 год.

После того, как мы познакомились, естественно, я стал довольно часто бывать у Ани. Дом у нее действительно был открытый, действительно много народу туда приходило, и в этом доме Аня меня познакомила, в частности, с Таней Рыбниковой, которая была самым любимым учеником Голумбиевской. Она тогда училась в 11 классе, или даже в 10.

Таня стала одной из читательниц нашей библиотеки. В одной Одессе их было всего человек 200, а одно время даже гораздо больше, но немногие из них так как она к этому относились – трепетно…

Самое интересное, что я помню из этого времени – день рождения у Тани Рыбниковой на Ленпоселке, на котором я познакомился с Беллой Бартман-Тульчинской - тогда она, может быть, еще не была Тульчинской – у которой потом хранился мой архив. Там же я познакомился с Мишей Кордонским, который активно рассказывал, что диссиденты – это как бы не очень великая вещь, а есть гораздо более великая вещь, более значительная, которую даже рядом ставить нельзя - это КСП. Он рассказывал мне о величии КСП и о том, какая это замечательная штука. Я с ним, конечно, соглашался насчет КСП, но что касается диссидентов, у меня были какие-то свои соображения. Я точно не помню какие, но точно помню, что они отличались от Мишиных.

Вскоре я сел, и никакой особой такой дружбы с Таней у меня не было. Когда я вернулся, понятно, что Таня уже закончила школу, уже училась где-то в высшем учебном заведении и оказалась для меня очень важным человеком. Дело в том, что ее мама торговала цветами, которые сама же и выращивала. В основном это были гладиолусы. И по нашим меркам, они жили неплохо. У нее и отец неплохо зарабатывал – 200 рублей заработка мне казались вообще фантастической цифрой. А мама, которая выращивала цветы, конечно, зарабатывала гораздо больше. И, в общем, семья жила неплохо. По моим представлениям, повторяю, по моим представлениям.

Когда я освободился из сумасшедшего дома, так сложилось, что мне не на что было жить. Мои друзья заграничные присылали, конечно, мне какие-то деньги – не мне, а моей жене Светлане Феликсовне Арцимович, для меня. Но жена считала, что у нее была трудная жизнь со мной… В общем, она уехала в Москву жить… к Сане Даниэлю. Договорились мы об этом еще в октябре 76 года… А время, о котором идет речь – начало 77-го, январь 77-го. Жена не только не оставила мне ни копейки денег на жизнь, но и оставила сотни рублей долгов за свет, за воду, неоплаченную аренду за много лет. В общем, это была ужасная история. Когда я вышел и с этим столкнулся, я не очень себе представлял как можно жить. В это время у нее еще из посылок остались какие-то сапоги, шуба какая-то. И я договорился так, что она продаст, рублей 500-600 заработает, значит, в аванс она мне может оставить из тех 300 рублей, которые у нее есть в настоящий момент для жизни. Вот 150 рублей она мне оставила, и на эти 150 рублей я потом много месяцев жил. Но, естественно, надо было еще платить за энергию, рассчитываться по долгам, а эти деньги оказались теми 300-ми рублями, данные Андреем Сахаровым на лечение моей дочери Юли, которая болела отитом. И когда Светлана приехала в Москву, она тут же рассказала, что вот Сахаров дал деньги на лечение дочери, а плохой отец их отнял для себя. Это была, конечно, прекрасная репутация для меня, и Елена Боннер, с тех пор меня невзлюбила и у нас так никогда не сложились никакие отношения. С Андреем Дмитриевичем у нас были прекрасные отношения, а с Боннер у нас неприязненные отношения существуют и до сих пор. Они сдержанные, они корректные, но неприятные. Естественно, мои отношения с Ларисой Богораз или еще с кем-то не испортились, постольку поскольку они знали цену Светлане, но с некоторыми из диссидентских друзей они были испорчены.

Тем не менее, я возвращаюсь. Мне надо было погашать все эти задолженности, мне надо было как-то жить, кроме того, ко мне приехала жить моя дочь, мы жили с ней вдвоем. Работы мне никакой не давали. Меня просто не принимали. Более того, я семь месяцев искал свои документы. Они незаконно были изъяты из суда КГБой, и найти ни в каких инстанциях нельзя было, пока я не написал начальнику КГБ какое-то злобное письмо. И тогда вдруг выяснилось, что эти документы находятся в КГБ по Одесской области. А на протяжении всех этих месяцев мне жить никак было нельзя. Кроме того, я начал готовить Альманах-77, журнал, который был задуман еще в 74 году в Тарусе, когда я гостил у Ларисы Богораз⁴. Я начал его готовить, и понятно, что мне нужны были деньги и на журнал.

И вот нашелся один человек в городе, который стал мне регулярно помогать, и это была Таня Рыбникова. Конечно, мне помогала моя мать, это совершенно понятно. Но моя мать находилась тогда в довольно сложно положении, и она не могла помогать столько, сколько надо, тем более, погашать долги – она еще выплачивала мои долги за дом. Ведь я купил дом в долг и надо было погашать этот долг. Мама погашала долги и, естественно, много мне давать не могла. Нас было двое – я и дочка. И Таня была тем человеком, который фактически мне давал возможность держаться на плаву. Были друзья, которые иногда давали деньги, например, Шурик Чернов… Но сам Шурик Чернов был бедный, нищий, безработный часто, поэтому, естественно, что он не мог помогать. Иногда мне перепадало от других людей, по-моему, Боря Херсонский как-то дал что-то. Но вот Таня Рыбникова помогала мне довольно регулярно.

Позднее, когда мы начали готовить к изданию Альманах-77, Таня была тем человеком, который печатал на машинке. И она была удивительным человеком, потому что мои требования были чрезмерны: я хотел, чтобы журнал был эстетически достойным, и если было больше 2-х опечаток на странице, я работу не принимал. То есть, две опечатки можно было перебить, но если их уже было три, я работу не принимал - все, это предел. И Таня аккуратно эту работу делала. Жаль, что журнал не вышел, он был таким образцом для самиздата, но обыски помешали…

У Тани действительно была очень тяжелая история, она фактически осталась без работы, ее муж остался без работы, и хотя тогда еще этого не было, все последовало потом, но она вела себя достойно, она вела себя ОЧЕНЬ достойно. Да, она, в общем, перестала хранить самиздат у себя, она перестала печатать, но с материальной точки зрения ее жизнь стала намного сложнее, она не смогла мне больше помогать, но вела себя, я повторяю, очень достойно. Она немножко отошла от диссидентской деятельности, контакт у нас стал более редким, мы встречались иногда только у Голумбиевской… Впрочем, мы сохранили с ней дружеские отношения, она приходила в гости, всегда была рада меня видеть, и я всегда был рад ее видеть… Потом она устроилась в Литературный музей, потом я уехал в Москву, и, в общем, наши встречи стали очень-очень редкими…

Примечания:

1. Леонид Тымчук - о Леониде Тымчуке см.  в книге Людмилы Алексеевой "История инакомыслия в СССР"   (Глава "Хельсинкский период": "В петиционной кампании 1968 г., почти сплошь (на 70%) московской, были еще подписи участников украинского национального движения (139 чел.) и из Новосибирского Академгородка (46 чел.). Из 14 подписавшихся, приходившихся на всю остальную страну, двое были из Одессы — Л. Тымчук и В. Крюков." Далее>>)
Вернуться

Уважаемые читатели! Мы просим вас найти пару минут и оставить ваш отзыв о прочитанном материале или о веб-проекте в целом на специальной страничке в ЖЖ. Там же вы сможете поучаствовать в дискуссии с другими посетителями. Мы будем очень благодарны за вашу помощь в развитии портала!