|
Петр Бутов.
Воспоминания об одесских диссидентах.
Части 15 и 16
<<< Части 13 и 14
15. Разные случаи
1
Мы занимались, на первый взгляд, безнадежным делом – пытались пробить головой
стенку. С другой стороны, я был уверен, что все-таки большинство населения
должно быть на нашей стороне. Это придавало силу и иногда удавались дела,
которые не должны бы были удастся. Я уже не говорю про мастерскую Игрунова. К
таким случаям я отношу и следующий, который был мне пересказан, но случился с
человеком, которого я знал. Не знаю, хочет ли он, что бы я упомянул его имя как
героя этой истории. Я назову его условно Олег.
Так вот, Олег летом решил поехать в Москву. Его знакомая Ольга (имя так же
условно) была студенткой и подрабатывала летом тем, что работала проводником
поезда. В этот раз поезд должен был ехать в Москву. Ольга, естественно,
согласилась взять Олега с собой.
В хороший летний день Олег сел в поезд и в купе для проводника залез на
верхнюю полку, вынул книгу и стал читать. Обстановка была самая мирная. Пришел
контролер. Неожиданно он потребовал билет у Олега. Ольга пыталась объяснить, что
это ее знакомый, который с ней едет в Москву.
Контролер не уступал и потребовал, что бы Олег вышел на следующей станции из
поезда. Ему пришлось подчиниться.
На следующей станции, а это был областной центр, он вышел из поезда, но не
отходил от вагона. Вдруг он увидел, что из здания станции вышел контролер в
сопровождении двух милиционеров. Это выглядело очень плохо. Собственно, проехать
зайцем не было большим преступлением, но в портфеле Олег вез самиздат. Долго не
раздумывая, Олег побежал вдоль поезда по перрону. Милиционеры рванулись за ним.
За вокзалом начались частные дома. Убежать от двух тренированных милиционеров у
Олега не было никаких шансов. Пробежав короткое расстояние по шпалам, он добежал
до калитки в заборе, окружавшей один дом, не открывая ее перескочил через забор.
В этот момент милиционер даже успел схватить его за ногу, но не смог удержать.
Олег стрелой промчался через двор дома.
Милиционер попытался последовать за ним. Но, пробегая по двору, Олег разбудил
собаку. Его собака не успела догнать, разразилась громким лаем и попыталась
укусить милиционера, который вынужден был ретироваться.
Олег выскочил на улицу. Здесь совершилось другое чудо. Мимо проезжало
свободное такси. На такси Олег приехал в аэропорт. Касса была закрыта, и он
заглянул к администратору.
Ты имеешь счастье, - сказал администратор, высунулся в окно и закричал
летчику:
- Пассажир!
- Это самолет в Москву? – спросил Олег.
- Нет, - сказал администратор и назвал другой областной город, - это в
направлении Москвы.
С этого аэропорта летали только маленькие самолеты, которые обслуживали
местные линии.
Прилетев в другой город, Олег из аэропорта поехал на вокзал. На вокзале он
увидел московский поезд и заплаканную Ольгу, которая стояла возле своего вагона
на перроне. После бурного приветствия Олег зашел в вагон в купе для проводников,
залез на верхнюю полку, открыл книгу и продолжил чтение.
2
Мы и сотрудники КГБ жили в одном и том же мире. Сотрудники КГБ так же были
часто в городе по делам и мы, возможно, даже сталкивались с ними случайно. Когда
меня арестовали, к тете моей жены пришел сотрудник КГБ, причем одет был в
хорошую дубленку.
- А я Вас, кажется, знаю – сказала она. – Я работала в горсовете и Вы
приходили ко мне. Только тогда у Вас не было такого дорого пальто.
По работе я не сталкивался с сотрудниками КГБ. Однажды я посетил своего
друга, с которым в те времена уже встречался редко. Мы с ним в свое время
неплохо проводили время, но он с тех пор женился. Многое изменилось и в моей
жизни. Он в политику не вмешивался, но в общем-то, достаточно много обо мне
знал.
Через несколько дней я встретил его случайно в научной библиотеке им.
Горького. Я часто там бывал. Как теоретик, я нуждался в математической
литературе, которой у нас на работе не было. Он рассказал мне, что один его
сосед по дому увидел нас вместе (мы тогда вместе вышли из его дома) и
предупредил его:
- Я тебя видел с Бутовым. Имей в виду, он очень опасный человек. Мы
посмеялись с ним не без горечи над этим происшествием.
Я стоял в то время в списке КГБ, поскольку за мной было установлено
наблюдение. Я полагаю, что в этом случае о таких людях как я было
проинформировано большое количество сотрудников, если не все. Кроме того, по
существу никто не знал, помимо тесного круга, в чем дело. Насколько я знаю, к
этому я еще вернусь, сотрудники 5 отделения КГБ («Борьба с антисоветчиками»)
пытались придать себе вес и придумывали о диссидентах всякие небылицы и
безнаказанно их распространяли. А в то время, в 1980--1981 годах КГБ пыталось
диссидентскую активность объяснить как акцию ЦРУ. Об Андропове существуют
противоречивые сведения, но эта выдумка КГБ под руководством Андропова была не
лучшей акцией властей. Я думаю, что сегодня было бы хорошо, чтобы в свое время
ответственные сотрудники тогдашнего КГБ высказались по этому поводу и
объяснились по этому поводу.
В 1980 году в Хронике номер 60 была упомянута статья Геннадия Перькова
«Осторожно, сталинизм»:
«Автор заявляет об успехах партии в развитии народного хозяйства, но считает,
что "партия действует в нарушение законов общественного развития". В конце
статьи он пишет:
Нежелание однопартийного правительства расстаться со сталинскими методами
руководства пугает всех честных людей и убивает в них всякую надежду на то, что
им когда-нибудь придется заговорить во всеуслышание без страха быть за это
наказанными. Подрывает веру в саму идею коммунистических
взаимоотношений....»
Можно привнести много других примеров тех идей, которыми руководствовались
диссиденты. В основе лежало естественное стремление к свободе.
Диссидентов же без разбора обвинили в газетах в сотрудничестве с ЦРУ. Я помню
одну такую статью в «Известиях» за 1981 год. Это было тяжелое обвинение. Как
теперь видно, это было ложное обвинение. По тем временам ложное обвинение в
совершении особоопасного преступления было наказуемо и, кстати, закон
предусматривал наказание до 5 лет лишения свободы. В обвинении по 70 ст. УК
РСФСР КГБ как бы не виновато. Но ложное обвинение в сотрудничестве с ЦРУ - это
нечто совсем иное. Здесь есть место для разбирательства для прокуратуры. Дело не
в наказании – я думаю, что прошло уже много времени, и никто не может быть
наказан из-за истекшего срока давности. Но речь идет об исторической правде.
Тема диссента еще не закрыта. Для многих эта тема и сегодня должна быть
болезненна. А что делать? Горбачев и Ельцин обошли эту тему. Дело не в
диссидентах. Дело в отношении государства к диссидентам. Было оно разумным?
То, что США пыталось использовать существование диссидентов в своей
пропаганде, и были времена, когда США рассчитывали ослабить государство с
помощью диссидентов, это правда. Правда так же и то, что многие диссиденты
видели в США пример демократического государства, однако, плохо себе
представляя, что такое США. Правда и то, что диссиденты постоянно стремились
установить контакты с корреспондентами западных СМИ. Но правда и то, что страна
имела много проблем, которые коммунистическое правительство не могло разрешить.
Конечно, эти проблемы были известны, но их обсуждение из идеологических
соображений правительство, партия, КГБ, старались держать под контролем. Был
узкий круг специалистов, в котором было разрешено читать все, всю
«антисоветчину». Но только в узком кругу доверенных и проверенных.
Атаки на диссидентов были обусловлены страхом представителей правящей группы.
Они боялись, что ситуация выйдет из-под контроля. Они очень гордились
стабильностью системы. Но эта стабильность была куплена дорогой ценой.
Диссиденты пытались систему привести в движение.
3
В Одессе КГБ в их борьбе с диссидентами проявило себя довольно беспомощно, к
его чести. Именно беспомощно, потому что им плохо помогали. Свою беспомощность
они объясняли особой хитростью одесских диссидентов и умением конспирировать.
Это было не так. Мы были достаточно беззаботны, но в отличие от КГБ могли
рассчитывать на помощь большого количества людей. В 1978 году, когда, как я уже
писал, я был вызван в КГБ и отказался от общения, после первого разговора я
передал литературу, которая была у меня дома, соседке. И книги некоторое время у
нее лежали. Я мог обратиться ко многим людям за помощью. Не все, конечно,
помогали, но из этих, случайно выбранных в минуту необходимости людей, никто в
КГБ не обратился. Да, не все одобрительно относились к самиздатовской
литературе, иные боялись, но никто не рассматривал распространение, например,
«Архипелага ГУЛаг» как преступление. Тут власть контакт с народом, очевидно,
потеряла.
Даже мои друзья считали, что я веду себя очень легкомысленно. Но если долго
заниматься литературой, то приходишь к выводу, что вести себя нужно максимально
свободно. Беречь книги и людей – да, но если только конспирировать, то дело с
места не сдвинешь. Конечно, лучше всего начинать с обычного самиздата – «Мастер
и Маргарита», «Доктор Живаго», «Четвертая проза», неопубликованные стихи.
Один мой знакомый, бывший соученик по университету, очень хотел почитать
«Архипелаг». Я дал. Потом мы еще по его инициативе книгу обсуждали. Физики все
стараются делать основательно. Потом я ему дал почитать Марченко «Мои
показания». Вдруг его отношение к самиздату изменилось. Он вернул книгу и
остался ей недоволен. Обозвал Марченко уголовником и сказал, что ему читать
книги уголовников не интересно, а вскоре стал неодобрительно говорить и о
Солженицыне, поскольку Солженицын – миллионер. Подробности мне были не нужны,
чтобы понять, что человек напугался. В дальнейшем с ним произошла совсем плохая
история. У него испортились отношения с женой, он с ней стал разводиться. Его
жена, не думая о том, что она делает, из мстительных чувств к мужу, не желая
сделать мне ничего плохого, в острые моменты их отношений, стала ему говорить,
чтобы переспорить, что вот я пойду в КГБ и о тебе и о Петре там все расскажу. И
вот меня арестовали, а его вызвали действительно в КГБ. Он, конечно, решил, что
виновата его жена. И там рассказал о том, что я давал ему книги, поскольку
считал, что КГБ уже все известно. Конечно, он рассказал и о своих знакомых,
которым сам дал почитать «Архипелаг».
Однажды один мой знакомый также захотел почитать «Архипелаг», и я дал ему
книгу, изданную на Западе, не наш, самиздатовский экземпляр. Такие книги были
особенно ценны, поскольку их можно было дальше использовать для копирования.
Они, кроме того, и стоили дорого. Прошло время, он книгу не принес. Я подождал
еще.
У нас был общий знакомый, с которым у меня были особо доверительные
отношения. Я рассказал ему о происшествии.
- Все понятно - сказал он и через два дня принес мне книгу. Я его не
расспрашивал, он ничего не объяснял. Мне ситуация была понятна и так. Многие
боялись провокаций КГБ.
Некоторые интересовались – а почему я вообще даю книги читать? Этими людьми
руководил страх – а не является ли все это провокацией КГБ? Так было и в этом
случае.
Однажды к нам пришла в гости наша старая знакомая, актриса, между прочим. Мы
как всегда, сидели на кухне и разговаривали о том, о сем, пили чай.
Вдруг она совершенно неожиданно спросила меня:
- Петр, скажи правду, ты - агент КГБ?
Я совершенно спокойно ответил ей:
- Нет, я не агент КГБ. И мы, я, она и другие собеседники продолжали
беседовать как ни в чем не бывало. Я ей был, конечно, благодарен, за этот прямой
вопрос, хотя это был неприятный для меня момент. Я полагаю, она потому и пришла,
что не верила в распространяемые слухи.
Когда я занялся литературой, об этой неприятной стороне диссента я не думал.
Мне говорили также о том, что вообще все движение - провокация КГБ. Было и такое
мнение.
Я в это не верил, потому что не хотел верить. Такой образ мышления не
отличается от кэгебистского. КГБ утверждало, что диссиденты – агенты ЦРУ, а
пугливые люди говорили, что диссиденты – агенты КГБ. Хорошо, говорил я сам себе,
нет другого пути, как вести дело дальше, чтобы выяснить, где же истина. О
себе-то я знал, что я ни с одной организацией не связан.
В той области, где мои знакомые соприкасались с КГБ, а это могли быть,
например, и их родственники, и рождались такие слухи. Конечно, КГБ проникало в
среду диссидентов и я не сомневаюсь, что некоторые вещи они инспирировали. Но
суть была не в этом. Речь шла о моей личной свободе. А в этой области я мог
полагаться только на свои чувства, как это я решил делать с самого начала, с
того момента, как я занялся библиотекой. Есть слух – хорошо, случай нужно
исследовать. Но мне боятся нечего – с самого начала я арест не исключал.
4
Я начал заниматься библиотекой с 1974 года и давал читать книги многим моим
знакомым. Одни продолжали интересоваться дальше литературой, другие нет. Один
мой знакомый рассказал мне гораздо позже, в 1988 году, прочитав мои, наскоро
написанные после освобождения воспоминания, что первую самиздатовскую книгу он
читал, надев перчатки – что бы отпечатки не оставались. А потом, ничего, привык.
Занимался он в жизни своей карьерой, в основном. Был членом партии. Как и
большинство моих знакомых. Его также вызвали в КГБ после моего ареста. Там ему
стало дурно. Его отвели в туалет, его вырвало и его отпустили, в предположении,
что он бы непременно все рассказал, если бы что-то знал.
Люди не боролись с КГБ, но они жили в ненормальных условиях. Но даже
осознавая это, они часто не могли найти правильное решение, найти правильный
выход из неправильной ситуации. При всем при том нормальному человеку было
трудно сориентироваться, находясь в КГБ, если он не был к этому готов. Ведь там
работают тоже люди и когда с ними разговариваешь, трудно отделить человеческую
сущность от служебной. Для этого нужен навык. Они–то тренированны, у них высшее
существо – их начальник. Он определяет, что хорошо и что плохо. Он разрешает
врать во имя высшей и благородной цели, ради спасения отечества. Но обычному
человеку трудно. В отношениях с КГБ ему никто не может помочь. Все вопросы нужно
решать самому. Его спрашивают представители Государства. Он говорит правду. В
одном из таких случаев один человек нам рассказал о том, что произошло с ним в
КГБ. И возник вопрос, почему он сказал, так сказать, правду. Он ответил:
- Я же не мог соврать, иначе я бы выглядел как идиот.
Врать, конечно, не хорошо. Но если человек слаб и не может отказаться с КГБ
разговаривать, то он не должен о других людях говорить. Только о себе. Ведь
каждый из нас знал, что мы никакого преступления не совершаем. Нет состава
преступления, значит, и говорить не о чем. И лучше уж выглядеть как идиот, чем
как умный в таких ситуациях. Ведь разговаривая с друзьями, получая от них книги,
он знал, что ни он, ни его друзья не совершают преступления. На этом и нужно
было настаивать. Не нужно думать, что где-то есть рай и живут другие люди.
Один мой знакомый встретил меня на улице в 1988 году и рассказал, как он
поступил в КГБ, когда его туда вызвали после ареста.
Его спросили обо мне. Он сказал:
- Бутов? Бутов просто мерзавец, - ответил он с негодованием. Сотрудники КГБ
были в восторге и спросили его – почему.
- С ним невозможно играть в шахматы, этот мерзавец во французской партии
делает всегда одну и ту же ошибку.
А что еще можете Вы сказать о Бутове?
- Что еще? Ничего. Человек устроил небольшой театр. А почему бы и нет, если
он сам имеет дело с актерами? В шахматы, кстати, я никогда с ним не играл.
До какой степени сотрудники КГБ были серьезны, вылавливая диссидентов? Я не
знаю. Наверное было по-разному. Проводя большую часть времени в коридорах
власти, люди должны были потерять представление о реальности.
5
Моя жена еще пятнадцатилетней школьницей оказалась в кружке сверстников,
которые интересовались политикой (это кажется наша национальная болезнь –
интерес к политике и стремление улучшить человечество). Она, соответственно,
много об этом писала. Ее мама нашла тексты, они вызвали у нее подозрение. Это
было около 65 года. Что делать? Девочка попала в плохую историю. Наверное, ее
втянули какие-то враги власти. Она пошла к папе соученика, который был также в
этом кружке. В этой ситуации у того не оставалось выхода, и он решил пойти в КГБ
( анекдотическая ситуация – ведь и маме моей жены он не мог доверять – а вдруг
ее подослало КГБ?)
С детьми ничего не произошло, им даже ничего не сказали, но еще много лет
сотрудники КГБ регулярно приходили к маме – нет ли чего-нибудь новенького. Меня
они как-то просмотрели.
В художественном училище, в котором она училась, произошла следующая история.
Как-то она принесла в училище газету 37 седьмого года. Как раз одну из тех, в
которых публиковалась информация о процессе Рыкова и Бухарина. Об этом стало
известно. Директриса стала вызывать слушателей училища и требовать от них ответа
на вопрос:
- Кто принес газету?
Опрашивали весь курс. Это, наверное, самое примечательно в этой истории –
никто не ответил на это вопрос. Ответы были разные. Никто не скрывал, что газета
была, но как она появилась и куда исчезла - никто не говорил. Вдруг появилась
газета на столе, а потом исчезла. Всему курсу директор угрожала исключением.
Способов давления было много. Тогда, чтобы прекратить эту историю, моя будущая
жена Таисия пошла к директриссе и сказала, что ей стало известно, что из-за
газеты вызывают всех студентов. Ее, кстати, еще не вызывали, поскольку она после
этого случая заболела.
- Что Вы можете по этому поводу сказать?
- Газету принесла я.
Директриса встала, закрыла двери поплотнее и сказала:
- Рассказывайте.
А мне нечего больше сказать.
- Нет, подождите, меня интересуют все подробности.
Но Таисия поднялась и ушла. После этого одна из студенток заявила, что Таисия
на нее плюнула. Собрали собрание, чтобы исключить Таисию из училища. Но собрание
встало на ее сторону – Таисия не тот человек, который может кого-то оскорбить,
тем более оплевать. Директрисса снова вызвала ее. Таисия пришла и спросила,
зачем и почему на студентов оказывается давление. Директрисса честно ответила,
что она сама находится под давлением и от нее самой требуют отчета с
приложением. И тут она для Таисии превратилась из человека, с которым надо
бороться, в человека, которому надо помочь, и она написала короткую записку,
буквально два предложения – газету нашла в бумагах (уже умершего к тому времени)
отца и уже сожгла ее. Все было враньем. Газету она получила от знакомого. А
после этой истории газета попала библиотеку, в которой ей было место. Но в мое
время этой газеты, среди материалов, которые попали ко мне, я не видел.
Надо сказать, что до конца учебы у них сохранились хорошие отношения.
6
Прошел 1980 год. Наступил 1981. Я замечал слежку, был менее активен в работе
с книгами, но по-прежнему хранил их дома. Когда имеешь одну книгу, то много
переживаешь, но если их много, то к ним привыкаешь. Тем более что все привыкли
обращаться ко мне за книгами. Я продолжал, конечно, их давать читать и, конечно,
держал их дома. Дело было совершенно рутинное. Редко происходило что-то
необычное. Один раз из Москвы приехал к моему другу брат. Он его привел ко мне.
Я его спросил, что он хочет почитать. Он сказал: «В круге первом».
- Хорошо, - сказал я – это не сложно. И мы продолжали беседовать. Когда
разговор закончился, и мои гости стали уходить, я, проходя по коридору, взял
книгу в руку, поскольку она там лежала на полке. Это была фотокопия, причем не
переплетенная. В таких случаях я, как это делал еще и Вячек, заворачивал пакет
фотокопий в газетную бумагу. Такой пакет и был, собственно, книгой. Внешне это
не было похоже на обычную книгу, изготовленную на бумаге и переплетенную, но это
была книга и все буквы были на месте. Я открыл дверь на площадку и попрощался с
каждым, а брату моего друга протянул еще газетный пакет:
- Бери.
Он ничего не понял и спросил меня:
- Что это такое?
Ты же хотел «В круге первом» почитать? - ответил я вопросом на вопрос.
- Он развернул слегка пакет и увидел титульную страницу книги и почему-то
немного истерично расхохотался. Он совсем не ожидал, что так легко и быстро
получит желаемую книгу. Да и для моих друзей это было похоже на фокус, потому
что в комнате у меня не было книги, и они не заметили, как я проходя мимо полки,
взял ее в руки.
Моя жена, конечно, ко всему давно привыкла, но впоследствии уже начала
беспокоится. Изменить было уже ничего нельзя. Я годы тренировал себя не бояться
КГБ. Не бояться не в душе, а практически, чтобы никакая встреча с сотрудниками
КГБ не была неожиданностью и, конечно, потерял осторожность. В марте 1981 года
поступило первое предостережение. Мне рассказали, что на одном обыске в Москве
по делу журнала Поиски была найдена рукопись, написанная моей рукой, то
есть моя. Я с Поисками, как с журналом, дела не имел, но там работал Глеб
Павловский и в разговорах он, конечно, упоминал о своей литературной
деятельности. В это время слежка за мной активизировалась и была довольно
назойливой. Это надоедало. Так что однажды мы с Таисией стали ходить за дамой,
которая, как показалось, за нами следила. Проходя один перекресток, она сделала
вид, что не имеет к нам отношения и изменила маршрут. На самом же перекрестке
стоял человек, который посмотрел на часы, когда мы проходили мимо, и которого мы
так же заподозрили. Мы тоже изменили маршрут и перешли улицу вслед за дамой. Она
заметила это, повернула обратно и вновь перешла улицу. Мы последовали за ней.
Она – в магазин, мы вслед. Она выскочила из магазина, мы не отставали. Она впала
в панику и вызвала машину. К ней подъехала «волга» и подобрала ее.
Барладяну быстро ходил по улицам и его преследователи как-то сказали ему, что
они его побьют, если он не перестанет быстро ходить. Со мной в контакт никто не
вступал. Но как-то произошла следующая смешная история. Я любил Одессу.
Студентом я ходил по дворам и дворикам города. Там было много всяких интересных
вещей. Ну и, конечно, я знал проходные дворы. Однажды, зная, что за мной следят,
я зашел в проходной двор. Причем я зашел в подъезд одного дома, в котором был
еще один выход. Так что я прошел дом и вышел на соседнюю улицу, а потом вернулся
и зашел в тыл к своим преследователям. Они меня заметили, но не поверили, что
это действительно я. Старший из них пошел за мной. Я прошел скверик и вошел в
булочную. Пока я стоял за хлебом, этот старший вошел в магазин и уставился на
меня, чего обычно преследователи не делали. Я ему, конечно, улыбнулся, а он
просто повернулся и ушел явно с плохим настроением. А почему, собственно? Я
купил хлеб и пошел домой. Больше они меня не интересовали. Но была ли эта
история действительно смешной?
Вскоре ситуация изменилась. Однажды я ушел с работы во время обеденного
перерыва и опоздал при возвращении. На это никто не обращал обычно внимание. Но
в этот раз мне сказали, что меня разыскивает зам. руководителя отделения, в
котором я работал. Я понял –это звоночек. А произошло следующее. Я ушел с работы
и поехал к своему знакомому. На Куликовом поле я сделал пересадку. Я вышел из
трамвая и собирался сесть на троллейбус, но подходя к троллейбусу, заметил
случайно стоящее такси.
- Свободно?
- Свободно.
Преследователи потеряли меня из виду, поскольку пропустили момент, когда я
сел в такси. Пока я разговаривал со своим знакомым, прошел хороший весенний
дождь. Так что когда я вышел на улицу, было много луж. Вдруг вижу, на большой
скорости проезжает мимо «волга» и попадает прямо в лужу. Я успел, правда,
прикрыться зонтиком, иначе меня сильно бы забрызгало. Улица была мощеная и
какому бы нормальному водителю пришло в голову поворачивать в эту лужу? Ну а
меня уже в это время искали на работе. Кто-то, видимо, позвонил туда.
7
Однажды в начале осени 1980 года к двери моей квартиры подошел Кувакин и
позвонил. Я открыл дверь.
- Здравствуйте.
- Здравствуйте.
- Вы Бутов?
- Да, я Бутов.
- Меня зовут Кувакин. Я приехал из Москвы. Я представитель независимых
профсоюзов… Можно я зайду?
- Заходите.
Я видел его в первый раз в жизни, он меня также. Но от кого-то из москвичей
он получил мой адрес. До этого момента я о нем ничего не слышал, хотя в Москве
он был известен. Я только слышал о самом профсоюзе СМОТ и о том, что КГБ
довольно энергично пытается профсоюз подавить. В Одессе было два или три члена
этого профсоюза и Кувакин приехал к ним. Тем не менее, остановиться он решил у
меня и я, конечно, принял его. Это был наш стиль жизни – наш дом был открыт. К
нам приходило много людей, и иногда засиживались до глубокой ночи. Мы обычно
сидели на кухне. Квартира была на втором этаже. И, если у нас был свет, то ночью
можно было услышать «Алле, Петр». Я высовывался из окна - «Заходите». Летом было
особенно много гостей, поскольку много людей приезжало в Одессу на отдых.
Итак, пришел Кувакин. К этому времени его уже неоднократно допрашивали в КГБ,
и он нам рассказал об этих допросах. Это были всегда интересные рассказы.
Сотрудники КГБ говорили на суконном языке и эти допросы-разговоры внешне часто
выглядели очень смешно и мы действительно слушали и посмеивались.
Только впоследствии диссидентов все же арестовывали.
Кувакин приехал из Москвы и был рад побродить по берегу моря. Мы поехали к
морю и там он стал говорить о том, что у него возникает чувство одиночества,
жаловался на московских диссидентов. Это чувство возникало не только у него
накануне ареста.
В Москве о нем распространялись слухи, что он провокатор КГБ. Причем был даже
написан текст и отправлен – трудно понять логику авторов – в Президиум
Верховного Совета. Коротко эта история описана в 60-м номере Хроники.
Весной 1981 его арестовали. Его приговорили к одному году лишения свободы и 5
годам ссылки. Он попал в Среднюю Азию, в Каракалпакию. В деревне, в которую он
попал, почти по-русски не понимали. Он был чужаком. Затем он заболел
туберкулезом. Состояние здоровья его ухудшалось. Его положением воспользовались
кэгебисты и склонили его к раскаянию. Я был уже в лагере и это, наверное, был
1985 год, когда это произошло. Сотрудники лагерного КГБ побеспокоились о нас и
на доске объявлений вывесили вырезку из газеты с публикацией о раскаянии. Больше
я о нем ничего не слышал.
В ссылке часто было труднее, чем в лагере. Но что такое арест, лагерь,
ссылка? Это, прежде всего, потеря здоровья.
Тема диссента не очень популярна. О диссидентах знают все. У для большинства
слово «диссидент» означает нечто хорошее. Мало кто знает, что это было на самом
деле.
Диссент был нужен всем. К сожалению, диссент и диссидентов плохо
поддерживали. Когда я начал заниматься библиотекой, я был уверен, что мне легко
будет найти много людей, которые мне будут помогать. Ведь с кем ни поговори,
каждый был критиком системы. Когда же дело доходило до конкретных дел, то
желающих оказалось очень мало.
КГБ как организация – это одно, сотрудники КГБ – это другое. Конечно, все они
имели погоны на плечах и на груди партбилет. Но известны случаи, когда на обыске
сотрудники КГБ не выдавали найденные при обыске книги, скрывали это. Тут еще
сказывается и доверие, которым пользовались диссиденты, уверенность, что
диссиденты – люди надежные.
Совсем анекдотический случай произошел в следственном изоляторе. Когда меня
увезли на слушанье приговора в суд, в камеру заглянул совсем молодой надзиратель
и сказал:
- Ну, где наш антисоветчик? Увезли в суд? А кто теперь не антисоветчик?- и
рассказал анекдот: «Что такое коммунизм» – это когда заказывают по телефону и
получают по телевизору.
Система, как иногда говорили, заржавела, и была в тягость многим, даже из
тех, кто, собственно, принадлежал к системе и ее олицетворял. Но трудно и даже
опасно было это сказать вслух, как это сделал мальчик из сказки Андерсена – а
король-то голый. Это делали диссиденты, все равно, какие у них были мотивы,
какие цели они ставили и чем руководствовались. А правящая группа отвечала
лапидарно – клевета, все клевета.
Идеи диссента проникли всюду. Диссидентов же собственно поддерживали плохо.
Некоторые знакомые переставали брать книги, когда я начинал просить деньги за
чтение. Но как без денег могла существовать библиотека? Конечно, большинство
охотно вносило деньги и некоторые буквально жертвовали суммы, для нас
значительные, на библиотеку. Это было взаимосвязано, личное пожертвование или
личное участие и определенная стойкость в защите интересов библиотеки.
Для меня диссент был идеей. Диссиденты были люди, не больше. Поэтому диссент
имел свои светлые и свои темные стороны. Это не могло изменить моего отношения к
идее. Диссиденты, как люди, имели большой потенциал. Но они были недостаточно
поддержаны.
Перестройка открыла для многих новые возможности и диссент был как бы забыт,
хотя в начале перестроечники все выдавали себя если не за диссидентов, то за их
сторонников.
Часть 16 Обыск
1
В эту весну я чувствовал себя очень плохо. В июне заболел. Температуры не
было, но я был очень слаб. Я сделал несколько ошибок, которые можно было бы
избежать. Например, летом 1980 года Павловский оставил мне машинописную статью,
написанную для Поисков с его собственноручной правкой. Весной 1981 года
он попросил меня эту статью уничтожить. Я это не сделал, как и много других
необходимых дел. Статья попала в мое обвинительное заключение. Но, наверное,
попала и в дело Павловского. Это моя вина. Почему так происходит? Нет такого
дела, в котором человек все делает идеально. Сказывается усталость и многое
другое. Только в той области, в которой мы действовали, ошибки иногда имели
очень тяжелые последствия.
Потом я вышел на работу, хотя и чувствовал себя плохо. Так я дожил до 30
июня. В этот день я рано ушел с работы. Домой пришел часов пять. Я как раз еще
забыл ключ и позвонил. Когда дверь была открыта, я увидел в коридоре толпу
людей. Среди них был капитан городской прокуратуры Непорада. Он пришел со своими
помощниками и понятыми проводить обыск. Сначала он приехал на работу, где меня
уже не было, а затем на квартиру. Когда я пришел домой, обыск уже заканчивался.
Мама моей жены получила сердечный приступ и к ней вызвали скорую помощь.
Капитан Непорада взял с собой пару каратистов, по крайней мере, двое молодых
людей вели себя демонстративно как каратисты. Видимо ему сказали, что обыск
будет проводиться у какого-нибудь агента какой-то разведки или что–то подобное.
Вели они все себя, особенно в первые минуты после моего прихода, очень
напряженно. Перед приходом домой я еще купил детское сухое молоко. Но кроме
молока, в моей сумке еще лежал самиздат. Без самиздата я почти никогда не ходил.
Не знаю, чего они в действительности от меня ожидали, но мне удалось положить
сухое молоко на место в шкаф и рядом сумку с самиздатом. В сумку Непорада не
заглянул. Так что хоть что-то удалось спасти.
Потом мы сели на стулья, чтобы прочитать протокол обыска. Непорада предложил
это сделать мне, поскольку я был владельцем. Он привстал и протянул руку с
протоколом. Я тоже протянул руку, но все же между моей рукой и протоколом было
некоторое расстояние. Но я не привставал и Непорада тоже больше не хотел
двигаться мне на встречу. Тогда один из его помощников враждебно бурча, взял
протокол и передал его мне.
Мне самому это все не очень понравилось. Я не собирался задевать капитана
Непораду. Но и уступать я не собирался. Ни в чем.
Я начал читать протокол. Но Непорада не внес данные о себе в протокол
полностью.
На мое замечание он ответил, что это не важно. На что я ему сказал, что не он
придумал этот формуляр, не ему его и изменять. С одной стороны, он смутился, с
другой разозлился. Я сказал, что если он не дополнит данные, то я читать не
буду, и вернул ему протокол.
После зачтения протокола я с Непрадой поехал в прокуратуру, где он поставил
несколько вопросов об изъятой литературе и фотооборудовании. Я ответил, что все
это принадлежит мне. Было видно, что Непораду все это мало интересует. И вопросы
он ставит по обязанности, само дело выше его компетенции.
Придя домой, я посоветовался с моей женой – что делать. Все-таки у нас было
двое детей. Она сказала:
- Делай то, что ты считаешь правильным.
Кода меня вызвали в следующий раз на допрос, у Непорады вопросы уже были
записаны заранее.
Он спросил меня, не являюсь ли я корреспондентом Хроники текущих
событий, знаю ли я редакторов журнала Поиски и что я думаю о
Хронике текущих событий.
На сайте «Мемориала» в списке диссидентов написано, что я был корреспондентом
Хроники, но зачем же мне об этом сообщать Непораде? Но если посмотреть
чисто формально, я не был никаким корреспондентом. Многие вещи понимались без
того, чтобы о них говорилось вслух. Если я кому-то рассказывал о последних
событиях, и потом эта информация появлялась в Хронике, то это меня не
удивляло. Иногда непосредственно, то, что я говорил, записывалось. Я этого и
хотел. В общем, я ответил «нет, не был».
На вопрос о редакторах Поисков я ответил вопросом - а как отличить
редакторов Поисков от других людей. Есть ли у них удостоверение?
Непорада, конечно, был возмущен.
Он попросил меня охарактеризовать Хронику. Я сказал, что готов
написать рецензию на Хронику и готов это сделать с удовольствием, если,
конечно, мне заплатят гонорар. Непорада покивал мне ехидно но и с раздражением
головой в ответ – мол не сомневайся – гонорар ты получишь. Мы находились в
довольно большом помещении. Там были еще столы. За одним, который оказался за
моей спиной, сидело человека три. Я их не видел, но чувствовал, что они все
внимательно слушают. И мне даже показалось, что они довольно злобно реагируют на
то, что я говорю. Среди них была женщина, которая сказала, вот, мол, арестовать
его нужно, тогда иначе заговорит, будет ему не до шуток. Так мы и разошлись.
После этого на сцене появился Лев Валерьевич Кулябичев. До меня доходили
сведения, что он опрашивает моих знакомых. Возможно, даже он сам сидел за тем
столом, в прокуратуре и слушал, что я говорю.
2
Особенно обескуражило и огорчило КГБ то, что на следующий день после обыска,
т.е. 1 июля, я принес протокол обыска на работу и давал его читать всем
желающим. Я понимал, что моих сотрудников будут допрашивать и хотел, чтобы они
знали, о чем идет речь. Допросы моих сотрудников сотрудники КГБ проводили, как
правило, прямо на месте работы. Однажды я вышел покурить. Вдруг ко мне быстро
так подходит очень возбужденный Юра П. и говорит:
- Ты зачем кегебистам рассказал о том, что ты мне о событиях в Новочеркасске
рассказал?
Причем говорил он это с большой обидой.
Я сказал:
- Юра, кому ты веришь? Они тебя на пушку взяли. Все ерунда. Ничего я никому
не рассказывал. Я еще с кэгебистами и не говорил. Это верно, после разговоров с
капитаном Непорада меня никто до ареста не допрашивал. Это была для любого
человека трудная ситуация. Но он мне моментально поверил и теперь уже разозлился
на кэгебистов. Когда его вызвали на следующий допрос, он взял данные показания
назад. Показания, конечно, в деле остались. Официально его сделали свидетелем,
но к моменту суда отправили срочно в командировку. Так что он никак в суд прийти
не мог. В суде просто были зачитаны его показания. Причем КГБ постеснялось
написать в обвинительном заключении, что речь шла о событиях в Новочеркасске – я
рассказал правду. В обвинительное заключение и в приговор этот эпизод не попал.
Некоторые мои сотрудники вообще отказались разговаривать с Кулябичевым. Для
одной сотрудницы это закончилось большим стрессом. Ее мужа из-за этого не
отпускали за границу. Я ее потом, через много лет, встретил на рынке, конечно,
на Привозе. Он была в ужасе, увидев меня. Мы так и не поговорили.
3
Обвинительное заключение по делу я получил в конце июля 1982 года в
следственном изоляторе. Интересно, как следователи КГБ описывают то, что я
делал. Только вместо фамилий моих знакомых я ставлю одну букву. В остальном
выдержки я привожу без сокращений.
«Стоя на антисоциалистических позициях, разделяя антисоветские взгляды
отщепенца Солженицына, Бутов распространял и хранил книги и документы
Солженицына антисоветского, клеветнического содержания, а также книги и
документы других авторов.
Так, ноябре - декабре 1975 года, у главного корпуса Одесского
государственного университета, Бутов распространил изданную за границей книгу
антисоветского, клеветнического содержания «Архипелаг ГУЛаг» Солженицына, вручив
ее для прочтения полученную от неустановленного следствием лица фотокопию этой
книги бывшему своему однокурснику жителю г. Одессы М. который ознакомился с
содержанием книги.
По возвращении М. фотокопии названной книги, Бутов в феврале-марте 1976 года
снова распространил ее, передав для прочтения также возле главного корпуса
Одесского государственного университета другому бывшему однокурснику К. Через
2-3 дня К., прочитав фотокопию книги «Архипелаг ГУЛаг», возвратил ее
Бутову.»
Теперь-то можно сказать, что «неустановленное лицо», от которого я получил
тогда книгу, был Вячеслав Игрунов. Это был экземпляр, который изготовил,
по-видимому, еще Валера Резак. Поскольку я показаний не давал, КГБ пыталось,
сколько возможно, скрыть этот факт. Далее в тексте стоит:
«После возвращения К. фотокопии книги «Архипелаг ГУЛаг» Бутов хранил ее у
себя на квартире, где в июле 1976 года показал эту книгу Х. и частично ознакомил
его с содержанием, распространял при этом клеветнические измышления, порочащие
государственный и общественный строй, внешнюю политику Советского
государства.»
Неверно здесь то, что я якобы одну и ту же книгу давал М., К., и Х. Х. я дал
уже совсем другой экземпляр книги. Просто КГБ было удобно, чтобы не возникало
лишних вопросов, написать, что это был один и тот же экземпляр. Не буду же я
объяснять, истины ради, КГБ или суду, что это были разные экземпляры. Читателю
теперь я могу это объяснить. Книгу, которую я дал Х. сделал Фима Р. Правда, с
пленки, которую дал мне тот же Вячеслав Игрунов. Это было около 20 обычных
фотопленок, которые были склеены одна с другой и скручены в рулончик, который
занимал мало места. Фима надо сказать, мало интересовался политикой, а просто, в
первую очередь, захотел прочитать книгу.
Книга произвела на него сильное впечатление. Я не помню никого, на кого бы
эта книга так сильно эмоционально подействовала. Хотя события, описываемые в
«Архипелаг ГУЛаг», были отделены от нас большим отрезком времени, если иметь в
виду время нашей жизни, исторически этот отрезок был небольшой. Я и мои знакомые
тогда не имели достаточной информации, чтобы реально оценить политический
момент, да и правительство не стремилось нам эту информацию дать. Конечно, это
вызывало недоверие к официальной политике и инстинктивно мы связывали наши
времена с теми, давно пошедшими.
4
Собственно книгу «Архипелаг ГУЛаг» КГБ характеризовало так:
«В книге «Архипелаг ГУЛаг» опорочивается марксистско-ленинское учение о
социалистической революцию, диктатуре пролетариата и путях построения
социалистического общества. Возводиться грубая клевета на работу партийного и
государственного аппарата на всех этапах строительства социализма в СССР.
Извращается практическая деятельность КПСС и советского государства по борьбе с
разрухой, за индустриализацию и коллективизацию сельского хозяйства. Злобной
клеветой, ненавистью к КПСС, к ее политике, к отдельным членам разит от каждого
слова Солженицына, сказанного им в книге о КПСС.»
Эта цитата для меня в первую очередь интересна тем, что она выдает эгоизм
правящей группы. Ведь в центре политики должна стоять не КПСС, не советское
правительство, а народ. А книга написана с состраданием именно к народу,
пострадавшего от жесткой, целенаправленной и бескомпромиссной политики. До сих
пор я не чувствую в официальных трактовках именно этой связи. Я могу понять
многие политические шаги и решения того времени. Но мне не хватает признания
того, что народ, в общем, был жертвой этой истории. Еще остался, видимо, страх
того, что будут искать виноватых и их наказывать. Нет той человечности в
описании истории, которую проявил Александр Исаевич в книге «Один день Ивана
Денисовича».
Получается так, что все арестованные в те далеко еще не забытые времена были
арестованы неправильно или, наоборот, все арестованные были преступники. Еще
нет, на мой взгляд, уравновешенного описания и разумного объяснения трагедии,
которую пережил наш народ.
Критика же «Архипелаг ГУЛаг», которую делал КГБ, была для меня неприемлема. Я
не говорю о стиле и словарном запасе авторов Обвинительного заключения. Эту
лексику не они придумали. Это был штамп.
Мы все были заложниками пропаганды. Я хотел эту ситуацию изменить, связать
прошлое и настоящее. С этой целью я и начал читать самиздат. Но самиздат, сам по
себе, не давал ответа. Самиздат был сам в основном только поиск ответа на
стоящие исторические вопросы. Конечно, государство развивается и без
непосредственного и однозначного ответа на эти вопросы. Но они, эти вопросы, до
сих пор не дают мне покоя. А официальная пропаганда впадает из одной крайности в
другую в исторических оценках.
Далее речь идет о книге «Ленин в Цюрихе». В нескольких строчках КГБ оценивает
эту книгу следующим образом:
«В книге «Ленини в Цюрихе» Солженицын цинично опорочивает светлый образ вождя
партии и революции, возводит на В. И. Ленина грубую клевету, выставляя его
карьеристом от революции, который стремился в революционном движении не к
улучшению жизни трудящихся России, а к «власти ради власти». Ярый антисоветчик
Солженицын грубо искажает исторические события подготовки партией большевиков
Великой Октябрьской Социалистической революции (слово «революция» написано с
маленькой буквы - П.Б.) Не брезгуя ничем, он всю свою ненависть к Советской
власти переносит на образ вождя пролетариата, основателя Коммунистической партии
и Советского государства. Солженицын пытается дискредитировать, умалить и
очернить в глазах общественности Союз Советских Социалистических Республик в
лице его вождя.»
В том же духе пишут следователи КГБ и о других конфискованных книжках. Как
видно, заметки КГБ о книгах, ходивших в самиздате, довольно примитивны и
стереотипны. Я приведу только еще одну выдержку:
«В документе «К проблематике
общественного движения» возводиться грубая клевета на советскую
действительность, условия жизни в СССР, на деятельность государственного
аппарата, утверждается, что в СССР якобы идет «политическая борьба» между неким
«демократическим движением» и правительством, что работники государственного
аппарата, якобы пекутся только о своем благополучии, в результате чего созданы
«невыносимые условия жизни», якобы «...отсутствует свобода мышления ... нет
свободы слова и печати...» В документе злобно утверждается, что советское
государство якобы «терпит жестокий кризис...годы его сочтены». Документ содержит
призыв выработать программу кардинального изменения советского общества,
распространять антисоветскую литературу, создавать целые библиотеки
антисоветских изданий, вовлекать все большее количество морально неустойчивых
лиц к чтению клеветнической литературы; даются рекомендации по сбору средств на
содержание таких библиотек.»
Во время следствия у меня сложилось впечатление, что КГБ приписывало мне
авторство этой статьи. По крайней мере, следователь Мережко зачитывал из нее мне
целые куски и внимательно следил за моей реакцией. Я ко всему происходящему на
следствии стремился относиться неэмоционально. Особый акцент следователь сделал
на месте, где шла речь о сборе средств на библиотеку. Внимательный читатель
сайта Igrunov.ru должен был бы заметить, что автором упомянутой статьи, которая
в те стародавние времена была подписана псевдонимом «ЭГО», была в
действительности написана Вячеславом Игруновым. Я думаю, что КГБ тогда, по
крайней мере, еще не раскрыло его псевдоним.
Сейчас я могу спокойно сказать, что не все, что ходило в самиздате, я взял бы
в свою собственную библиотеку. Далеко не все я подписал бы. Но в библиотеку
самиздата я включал все, что ходило в самиздате, все, что попадало в руки. Но
если я включал какой-то материал в библиотеку, я нес ответственность за его
содержание. Редакционный нейтралитет не существовал в нашем деле.
КГБ пыталось меня втянуть в дискуссию по поводу содержания изъятых материалов
библиотеки. Я отклонял такую дискуссию и брал тем самым ответственность на себя.
Негативная оценка текста любой самиздатовской статьи с моей стороны могла
попасть в обвинительное заключение автора статьи в случае его ареста.
Язык, которым пользовался КГБ, был язык пропаганды. Это не был язык, который
способен кого-то убедить, это был язык, который должен был напугать. У разных
людей были разные мотивы быть критично настроенными по отношению к власти. Для
меня основная проблема была – проблема языка, тех языковых стереотипов и, как
говорили, штампов, которые использовала власть. Для меня было просто мучительно
слушать или читать официальные тексты. Но неподвижность языка тесно была связана
и с отсутствием внутреннего развития системы. Я не был в состоянии говорить на
этом языке и, таким образом, естественно исключался из этой системы. Многие
думали одно, а говорили другое. Конечно, это существует в любой системе.
Свободно говорить себе позволяют всюду немногие. И всюду критичные люди вызывают
озлобление власти против них. Но в Союзе система стремилась буквально каждого
держать под контролем, и наказание за неповиновение было непропорционально
большое. Пропорции были смещены. Исторически это объяснимо. Но одного объяснения
мало. В условиях мирного времени власть не должна проводить такие мероприятия,
которые допустимы только в условиях военного времени.
5
Кулябичев и его команда допрашивали моих знакомых, сортировали изъятую
литературу, подготавливали следствие. Я ходил по Одессе, дышал свободно воздухом
и не очень себя обременял мыслями о моем будущем.
Конечно, я стал как бы отделяться от своих знакомых. Некоторые из них стали
отделяться от меня.
В конце 1980 года – начале 1981 образовались контакты с Одесской лаврой. Моя
жена, художник-костюмер по специальности, шила по заказу священников ритуальную
одежду. Это был небольшой дополнительный заработок для семьи. Я не был крещен в
детстве. Мою сестру Татьяну моя бабушка крестила во время войны,
воспользовавшись тем, что мой отец ушел на фронт и Татьяна родилась уже в его
отсутствие. Я же родился в 1946 году. Отец вступил на фронте в партию и был
категорически против крещения. Кроме того, он был преподавателем института.
Вероятно, в институте было бы плохо воспринято крещение сына одного из
преподавателей.
Но к 1981 я уже решил, что пора креститься и даже договорился на конкретную
дату крещения с игуменом лавры. К сожалению, крещение должно было состояться в
июле – ведь я Петр и 12 июля – день Петра и Павла. Меня и крестили 12 июля,
только много позже. После обыска 30 июня я решил больше в монастырь не ходить,
чтобы не привлекать внимание КГБ. Так что я был арестован некрещеным.
Конечно, и до обыска КГБ следило за мной, но не официально. После обыска меня
включили в дело о журнале Поиски, как мне сказал Непорада. Так что
наблюдение могло уже быть произведенным с разрешения прокурора и к кому я хожу и
куда я хожу, становилось юридическим фактом. По крайней мере, я так думал.
Летом я подрабатывал обычно тем, что занимался с абитуриентами и работал на
подготовительных курсах разных институтов. В этом году мне предложили принимать
экзамены в медицинском институте. Я согласился. После обыска меня уже, конечно,
не пригласили. В остальном же жизнь продолжалась еще некоторое время без
изменений. В августе я с семьей еще съездил в отпуск. Все шло неплохо.
Но в администрации института стали меня ловить на ошибках. Как впоследствии
выяснилось, Кулябичев потребовал от администрации, чтобы меня уволили любой
ценой. Вопрос об аресте был решен и Кулябчев добивался моего увольнения,
поскольку КГБ не хотело, чтобы был арестован сотрудник Академии Наук. Так я
получил два выговора и решил уволиться сам. Некоторые мои знакомые говорили, что
я напрасно это сделал - нужно было сцепить зубы и оставаться в Академии до
конца. Они, скорее всего, были правы.
С середины декабря 1981 года я стал работать в Овидиопольском предприятии
«Райсельхозэнерго» и в момент ареста был электриком пятого разряда. Впрочем,
сначала я там числился инженером по снабжению. Но с 1 февраля 1982 года стал
электриком. В те времена КГБ разрасталось и даже в районных центрах появились
уполномоченные КГБ. И руководителю «Райсельхозэнерго» сказал уполномоченный КГБ
района, что вот, мол, работает у тебя Бутов – очень нехороший человек. Тот
поспешил меня перевести в электрики. Мне же это было все равно.
Части 17 и 18 >>>
Уважаемые читатели! Мы просим вас найти пару минут и оставить ваш отзыв о прочитанном материале или о веб-проекте в целом на специальной страничке в ЖЖ. Там же вы сможете поучаствовать в дискуссии с другими посетителями. Мы будем очень благодарны за вашу помощь в развитии портала!
|
|
