|
Петр Бутов.
Воспоминания об одесских диссидентах.
Части 17 и 18
<<< Части 15 и 16
Часть 17. Арест
1
После обыска я ходил по Одессе и на ходу думал о предстоящем аресте. Опыт нашей жизни говорил о том, что меня скоро арестуют. Но умом я это понять не мог. Я не думаю, чтобы в наше время вообще кто-то понимал, что происходит. О Кулябичеве я не думал вообще. Но теперь я могу себе представить, что он получал от всей процедуры подготовки моего ареста удовольствие и был уверен, что делает полезное государственное дело.
Я напомню. О библиотеке КГБ стало говорить году в 1972. Потом арестовали Вячека, но библиотеку найти не удалось. Впоследствии КГБ на обысках находило литературу, причем иногда сразу по нескольку книг.
Но кто после ареста Вячека стал ключевой фигурой в деле, КГБ долгое время не могло установить. Теперь я могу восстановить путь, по которому КГБ пришло ко мне и связало меня с дииссидентами и библиотекой. Только я не хочу этот путь описывать.
Как профи Кулябичев мог гордиться своей работой. Представляю себе, как он рисовал себе свое будущее в связи с разоблачением антисоветчика Бутова.
Я ко времени ареста, и даже раньше, просто устал от библиотеки. Теперь я понимаю, что влияние библиотеки было большое. Уже подержать в руках самиздат для многих было событием. Но это был медленный процесс – распространение литературы и усиление влияния библиотеки. Я имел уже давно дело с людьми, которые привыкли к самиздату. Я имел дело в основном с одним и тем же кругом людей. Я не видел уже новых результатов своей деятельности. Кроме того, мой интерес к научным исследованиям вновь возрос, поскольку мне пришли в голову интересные идеи.
Кулябичев всего этого, конечно, не знал. Я этими мыслями ни с кем не делился. Он себе, видимо, все иначе представлял, чем это было на самом деле, потому что хотел видеть дело иначе. Ему хотелось большого успеха, известности в определенных кругах, продвижения по службе. Он, наверняка, с таких позиций рассматривал и меня. Хотя я не могу в деталях представить себе ход его мыслей, мне понятно направление, в котором он думал. Ему хотелось видеть в библиотеке больше, чем она была иа самом деле и во мне большего «злодея», чем я был.
Я знал, что он существует, поскольку он разговаривал с моими знакомыми. Больше я ничего о нем тогда не знал.
Стал бы он так активно действовать против меня в свободное от его основной работы время? В этом была разница между нами. Мне известна точка зрения таких людей - какой-то практический интерес должен быть всегда. Что человек может действовать только ради идеи - им непонятно. Так же дело рассматривали и коммунисты, номенклатурные работники. Они смотрели на диссидентов как на людей, таких же как они, но которые были не столь удачливы как они, не смогли сделать карьеру и озлобились.
Мотив озлобления, особенно среди "пострадавших", то есть репрессированных, был базисом для обьяснения возникновения диссента. Сотрудники КГБ спрашивали и мою жену после моего ареста - что ему было нужно, чего ему не хватало? Хорошая работа, хорошие перспективы - что ему было нужно? Спрашивали по обязанности. Для того, чтобы обвинить меня за проведение антисоветской пропаганды, они должны были найти мотив моих действий. И не могли найти. Когда меня уже арестовали, одна наша знакомая, не очень близкая, сказала моей жене, что я занимаясь литературой, просто самоутверждался. Человек просто хотел оправдать свое бездействие, или оправдать отсуствие мужества действовать. Моя жена сказала в ответ, что лучше так самоутверждаться, чем иначе.
Каждый самоутверждаеться через свою деятельность. Но у меня не было цели, самоутверждаться именно за счет работы с книгами. Мие бы больше понравилось, если бы кто-то сказал, что я самоутверждаюсь, занимаясь наукой и это было бы ближе к истине. Да, людям, оказавшимся рядом с диссидентами и оставшихся рядом с ними некоторое время, часто было нелегко. Эти люди оказываясь под давлением КГБ и, в большинстве своем, они уступали давлению. Но каждый человек имеет чувство собственного достоинства и должен себя оправдать. Очень часто бывает так, что человек оправдывая себя должен унизить других.
Другой мой знакомый пришел к моей жене и сказал:
- Петр. Ну что Петр, занимался физикой, но даже диссертацию не защитил.
Моя жена просто выставила его из квартиры. Если я не защитил диссертацию, то это основание считать, что КГБ может меня арестовать? А если бы я защитил? Один мой знакомый говорил, что он не может заняться диссидентскими делами, поскольку он еще не окончил институт.
Конечно, случись так, что я защитил диссертацию, или, что еще лучше, стал бы, например, академиком, мое влияние как диссидента было бы выше. Но по существу речь идет не об этом. Речь должна идти о том, оправдано было то, что меня арестовали за распространение самиздата или нет, независимо от того, какой я человек, независимо от того чего я в жизни достиг.
Я занялся библиотекой, поскольку оказался в определенный момент на определенном месте и в определенной политической ситуации. Иначе я бы остался диссидентом "в душе", как многие. Судьба предложила мне такую возможность - стать диссидентом - и я от нее не отказался. Но речь должна идти не обо мне. Речь должна идти о свободе. Сотрудники КГБ, партийные работники тоже были только люди. Им тоже была нужна внутренняя убежденность для того чтобы преследовать диссидентов. Поэтому они распространяли клевету о диссидентах. Поэтому они персонифицировали проблему. Переносили акцент с проблемы на человека, который на эту проблему указывал. Мы не были источником проблемы. Мы указывали на нее, и это было нежелательно. Неважно, каковы были диссиденты на самом деле. Среди них были разные люди. Диссидентов в какой то степени создавали сами кегебисты. Если бы меня не арестовали, я остался бы, скорее всего человеком, известным в своем кругу. Но я был арестован, моя фамилия была опубликована и попала в узкий круг фамилий диссидентов. Даже если я себя и не причислял к диссидентам, поскольку не имел склонности к политике, я пережил все, что положено диссиденту. И теперь, кажется, даже понял, что политика может доставлять удовольствие.
Однажды в 1983 прибыл в лагерь Томояну из Молдавии. Он был сектант. У нас на юго-западе эта секта, к которой он принадлежал, была известна, но она была региональной сектой. Сотрудники КГБ пришли арестовать его брата, но брат был готов к этому и скрывался.
Сам Томояну встретил кегебистов агрессивно, и они арестовали его вместо брата. Логику в действиях КГБ зачастую трудно было установить.
2
10 февраля 1982 года в 6 часов 10 минут утра по московскому времени зазвонил дверной звонок. Я подошел к двери и спросил - кто там.
- Телеграмма
Я посмотрел в дверной глазок и увидел мирно стоящего человека. В субботу должен был приехать мой брат, и я решил, что телеграмма от него. Но как только я открыл дверь, я увидел толпу, которая рванулась на меня. Я постарался дверь прихлопнуть, но кто-то уже успел вставить ногу в дверь. Тогда я опять распахнул дверь и видимо выглядел довольно решительно, поскольку капитан КГБ Мережко поспешил поднести свое удостоверение к моему лицу
- КГБ.
Я впустил всю банду в квартиру. Они разбудили семью. Мы не обращали на них внимания и занимались, поскольку это было возможно, своими делами. Сварили кашу для младшего сына, и я накормил его. Капитан стоял в дверном проеме кухни и наблюдал весь процесс, пока остальные занимались обыском. Искать в этот раз было, собственно, нечего. После первого обыска я литературу в доме не держал. Но им все-таки повезло. Все-таки они нашли машинописный текст "Четырнадцать последних слов" и впоследствии Мережко иронизировал:
- Что, готовились к суду?
Время пролетело незаметно. К половине десятого все закончилось. Обыск они проводили аккуратно, и все вещи ставили на их место назад. Мережко сказал моей жене, что завтра она может принести передачу. Я же ей сказал, что она должна дождаться официального извещения. По сути, это ничего не меняло. Но я хотел получить все положенные бумаги. Мережко воспринял это агрессивно
- Что, собираете материал для "Хроники текущих событий"? - они хотели по возможности скрывать свою деятельность, делать так, что бы никто о ней ничего не знал и не говорил. Арестовали человека, он исчез и все о нем забыли. Было видно, что своей деятельностью они не гордились.
Нам же прятаться было не от кого, мы старались все делать как можно более открыто. Как раз гласность была нашей силой. Уже сопоставление этих двух фактов было в нашу пользу. Нам не нужно было прятать свою деятельность от людей. КГБ же должно было действовать так, что бы быть как можно более незаметным. Рассчитывать на понимание им не приходилось.
Я попрощался со своей женой так, как будто просто шел на работу, и они увезли меня на белой "Волге" в КГБ, в дом на улице Бебеля 43. Об этом здании в Одессе ходил анекдот: «Это здание самое высокое в городе, потому что оттуда Сибирь видно».
КГБ так и не прислало извещения о задержании. На третий день пришел Мережко лично и сообщил то, что и так было ясно.
3
Я тогда еще этого не понимал, но я действительно уехал на работу. Это был диссент, продолженный другими методами. Тогда я называл это экспедицией. Я как бы отправлялся в тот мир, который уже стал прошлым. Это было своеобразное путешествие во времени. Не все мне верят, но мне было интересно. То есть, мне было действительно интересно. Мне хотелось увидеть то, о чем я много читал. Всегда интересно то, о чем много читаешь. Хотя я без этого мог бы и обойтись.
Долгое время я все же хотел рассматривать происходящее со мной как мое частное дело. Перед арестом я говорил своим друзьям
- Человек слаб. Я ничего не обещаю. Постарайтесь сделать так, чтобы КГБ не смогло найти книги, даже если я дам показания.
Случаи бывали разные. До конца никто не может быть ни в чем уверен. Когда мне кто-то говорил, что уж но-то ни за что и никогда не даст показания, я не спорил и не говорил, что зарекаться не стоит. Но мне всегда казалось, что так люди говорят от неуверенности в себе.
У меня, как и у многих было смешанное представление о реальной работе КГБ. Мы приехали к зданию КГБ, и я с Мережко пришел в его кабинет, где мы проговорили до его обеденного перерыва. Разговор был сумбурный, и я его почти не запомнил. Мне был предъявлен список литературы, как утверждает Вячек, которому этот список так же впоследствии предъявили, в котором было около 200 наименований. История этого списка такова. Когда в 1980 году мне стало понятно, что меня вскоре арестуют, я стал составлять список литературы, которая хранилась у разных людей, чтобы ее можно было собрать в дальнейшем. Но, подумав, я понял, что эта идея абсурдна. Я рассчитывал на всякий случай на то, что мне дадут 7+5 и через 12 лет я все равно не смогу вернуться в Одессу. Кроме того, не было такого человека, который бы хотел дальше заниматься библиотекой. Поэтому я перестал дальше составлять список. Ведь для этого, кроме всего прочего, я должен был посещать людей, которых я при условии слежки, не должен как раз был посещать. Но список я почему-то не уничтожил. Так его и нашел Непорада во время обыска 30 июня. Наличие списка должно было быть козырной картой следствия. Следователи надеялись, что я расскажу о библиотеке.
Доказательство очевидное – список. Но что это за список – я не стал объяснять. И вот что интересно – следователи не внесли этот список в обвинительное заключение.
Только часа через полтора зазвонил телефон, и я услышал, как некто спросил Мережко:
- Ну как, он дает показанья? – усилитель телефона был хороший.
На что Мережко как-то неестественно засмеялся и сказал:
- Ну, ну, не так быстро.
Этот некто был, скорее всего, Кулябичев. Собственно, только его мое дело так глубоко интересовало. Правда, я еще полагаю, что наготове была бригада сотрудников КГБ, чтобы ехать на обыск, в случае, если бы я дал показания. Время было уже около 12 и, верно, людям хотелось пойти домой, пообедать. Вскоре меня отвели в камеру тюрьмы.
Тюрьма, т.е. следственный изолятор, был построен так, что это, примыкающее к главному корпусу КГБ здание, не было видно с улицы. Оно имело (наверное, правильнее сказать, имеет) форму буквы Т. Со стороны переулка Грибоедова к зданию КГБ примыкают ворота. Если заглянуть в них, когда выезжает машина и они открыты, то можно увидеть административную часть тюрьмы. Это крышка буквы Т. Она расположена параллельно пер. Грибоедова. Из нее можно перейти в главный корпус КГБ. Длинная палочка обозначает саму трехэтажную тюрьму, которая расположена параллельно улице Бабеля. Собственно следственный изолятор расположен не третьем этаже. На втором архив. На первом разные служебные помещения и, кажется, камеры для «бытовиков», которые обслуживают тюрьму.
В советское время было 4 вида лагерей, которые отличались по режиму содержания – общий, усиленный, строгий и особый. Кроме того, еще существовал тюремный режим. В лагере заключенные могут передвигаться по лагерю. Но в тюрьме они должны большую часть времени находиться в камере. Так что когда я пишу «тюрьма» вместо следственного изолятора я могу ввести читателя в заблуждение. Я в тюрьме не побывал, я был только в следственном изоляторе. Общее у этих учреждений только то, что заключенный проводит основную часть времени в камере. Но нормы питания, закупок в ларьке и условия получения передач совсем разные.
Меня поместили в камеру номер один. Камера была рассчитана на двоих человек, приблизительно 2х5 кв. метров. Когда я вошел, то в камере уже был один заключенный, Лев Д., офицер, арестованный за потерю секретного документа. Мы хорошо с ним посидели больше двух месяцев вместе, до того дня, когда меня отправили на психиатрическую экспертизу. Как более опытный заключенный, он объяснил мне основные правила отношений. Мы все время, пока были вместе, делились продуктами. Но в первый вечер, конечно, мы поужинали из его запасов. Как неопытный человек, я сначала отказывался от приглашения. Но он мне четко сказал, что так вести себя не годится.
Окно камеры выходило на южную сторону и в окно днем заглядывало солнце. Правда, большая часть окна была закрыта щитом, так что открыта была только полоса сантиметров 20 шириной. Но это было лучше, чем ничего.
4
«Хроника текущих событий» уже не существовала практически в это время. После моего ареста был еще издан 64 номер. Там появилось короткое сообщение о моем аресте. К тому времени уже была арестована Татьяна Великанова и после ее ареста «Хроника» все время несла потери. Великанову я видел один раз в жизни, но мне показалось при знакомстве, что она уже слышала обо мне, что и не удивительно, поскольку круг диссидентов был невелик. Информации в «Хронике» становилось все меньше. Сообщение обо мне было довольно коротким.
Арест Бутова
30 июня 1981 г. в Одессе у Петра Бутова (Хр. 51) был произведен обыск (Хр. 63). Среди изъятого: несколько номеров «Хроники текущих событий» и «Хроники ЛКЦ», фотокопии сам- и тамиздата, машинописные материалы (всего 41 одно наименование).
После обыска Бутова допросили. Он показал, что все изъятое принадлежит ему, интерес к такой литературе противозаконным не считает и убежден, что люди могут и должны получить любую интересующую их информацию. Конкретные вопросы, относящиеся к его деятельности, Бутов отклонил.
В июле – августе прошла серия допросов знакомых Бутова. Следователи оказались хорошо информированными о разговорах, проходящих в комнате, где работал Бутов. Одному из допрашиваемых предлагали вспомнить разговор с Бутовым об «Архипелаге ГУЛаг» (он не вспомнил), другому напомнили разговор о Новочеркасских событиях (в конце концов, он такой разговор вспомнил). Один из бывших сокурсников Бутова показал, что Бутов давал ему «Архипелаг ГУЛаг».
10 февраля 1982 года у Бутова был проведен новый обыск. Его проводил следователь Одесского УКГБ капитан Мережко. Изъяли только машинописный сборник «17 последних слов». После обыска Бутова увезли на допрос, с которого он не вернулся. На следующий день жене Бутова сказали, что он арестован, т.к. отказался выдать «библиотеку и архив фотопленки с антисоветской литературой» и назвать человека, печатающего фотокопии с этих пленок.
Бутову предъявлено обвинение по ст. 62 УК УССР (= ст. 70 УК РСФСР).
15 апреля произведено несколько обысков: у врача-нарколога областного психоневрологического диспансера Одессы Л. Доброй, психолога того же диспансера В. Ланового, студентов медицинского института А. Ворошилова и С. Мазурца.
В апреле-мае по делу Бутова было проведено около 30 допросов (некоторых допрашивали по нескольку раз).
В июне один из следователей, ведущих дело Бутова, приезжал в Москву. Он приглашал по телефону в Лефортово Л. Вуля (см. «Беседы» в Москве) и С. Арцимович (Хр. 51). Оба идти отказались. Вызванный по повестке А. Даниэль (Хр. 63) сказал, что с Бутовым знаком, встречался в Москве и Одессе; никакой «литературы» Бутов ему не давал. Об общих с Бутовым знакомых Даниэль говорить отказался.
* * *
Петр Алексеевич Бутов (1946 г.р.) окончил физический факультет Одесского университета, работал в Институте гидроакустики. После первого обыска вынужден был уволиться. До ареста работал инженером по снабжению.
5
В «Хронике» не указано, что в день ареста 10 февраля 1982 было проведено еще 3 обыска у моих знакомых, в том числе у З., у которых я хранил некоторые свои бумаги и там же был обнаружен лист бумаги с заметкой, начинающейся словами «В Советском Союзе трудно найти человека, который не понимает, что правительство обманывает его» – вошел в обвинительное обвинение.
На обыске у Л. Доброй были найдены мои записные книжки и рукописные материалы.
Эти материалы оказались у Доброй уже после моего ареста. Она сообщила моей жене как-то, что ей принесли мои записи, и Таисия потребовала, чтобы Добрая сожгла все. Но та этого не сделала и объясняла потом, что не могла это сделать, потому что считала материалы интересными.
Перед арестом я был перегружен по горло всякими проблемами, но как раз еще начал писать. Я хотел написать повесть по мотивам биографий некоторых диссидентов и, во-вторых, стал писать текст под названием «Будущее - Россия». Я считал, что Россия должна стать независимой. В наше время Россия уже не нуждалась в дополнительных территориях, окружавших ее, чтобы обеспечить свою безопасность, как это было после войны. Даже большое число украинцев смотрели на Россию как на притеснителя их интересов. Поэтому, чтобы удерживать отношения в равновесии, необходимо было платить большие деньги за лояльность. Я был за пересмотр отношений как с восточно-европейскими странами, так и за пересмотр отношений с союзными республиками.
Союз в целом и каждая ее часть в отдельности, страдали не от дурной внутренней политики самой по себе, а из-за внешнего давления. Российская империя в свое время превратилась из окраины Европы в самостоятельную политическую и военную силу. Эту реальность не могли всерьез европейцы воспринять тогда, и до последнего времени они не поняли еще политическое развитие на востоке. В подсознании европейцев мир имеет и сегодня такое же распределение сил как 500 лет назад, то есть Европа находится, в их представлении, в центре.
Америка, которая уже после первой мировой войны смотрела на себя как на мирового лидера, просто физически страдала от военных и политических успехов Союза. Холодную войну развязала не Россия, она нуждалась в хороших отношениях со своими союзниками и соседями в Европе. Союз распустил Коминтерн. Это и многие уступки ни к чему хорошему не привели. Америка и ее европейские союзники старались Союз придушить. В результате страдали все союзные республики.
Но Союз выстоял. Перестройка была во многих отношениях своевременна и естественна. Но знак, который сделал Горбачев, не был понят Америкой. Уже находясь в Германии, я услышал слова Клинтона: «Мы победили в холодной войне». Я тут же сказал моей жене: «Американцы не поняли ничего, это им дорого обойдется».
Так же плохо понимают ситуацию некоторые нынешние руководители бывших союзных республик. В свое время они стали жертвами ошибочной политики своих собственных политиков, стали жертвами своих амбиций, которые не имели реальных оснований. И я только руками развожу, глядя на то, какую опасную политику они проводят сейчас. Просто поразительно, как некоторые политики не в состоянии учиться и находятся в плену опасной политической доктрины, несмотря на ясные исторические примеры. В свих несчастьях, которые последовали после окончания войны, они винят Россию. А напрасно.
Союз был распущен не из-за слабости России.
Я не помню, что я уже успел записать к моменту ареста и не знаю, что именно из записей попало в руки КГБ
Сам же текст «Будущее - Россия» был мне инкриминирован со следующим обоснованием:
« В период 1975-1982 годов Бутов на 31 листах бумаги изготовил для последующего распространения антисоветский документ под общим названием «Будущее - Россия». В нем он видит как одну из форм борьбы с советской властью неучастие в политической жизни, неподчинение властям; навязывает реформистскую мысль о государственном устройстве по образцу европейских капиталистических стран. И в этом, по его убеждению, будущее СССР.
В документе Бутов клевещет на советских людей, советскую власть, на заботу КПСС и Советского государства о ветеранах войны и труда, пытаясь при этом дискредитировать советскую власть; далее он с открытой враждебностью к Советской власти пишет: «... Идея о коммунистическом идеале оказывается просто удобным способом для обворовывания простофиль...»
Документ «Будущее – Россия» является антисоветским, в нем прямо призывается к изменению существующего строя в СССР, содержится клевета на советский государственный и общественный строй, направленный на подрыв и ослабление Советской власти».
Л. Добрая сказала следователям, что этот документ она получила от моей жены. Гораздо лучше было бы, если бы она сказала, что получила от меня. Это само по себе не повлияло бы на результат – я был уже арестован. А так получилось, что моя жена занималась распространением антисоветской литературы. При определенных обстоятельствах это могло бы сыграть плохую роль. Добрая пользовалась неправильной логикой – она пыталась облегчить мое положение. Уже нечего было облегчать. Моя жена отрицала, что передала документ – она его и не передавала.
Во время суда стали допрашивать Добрую по этому эпизоду и вызвали мою жену (она так же была вызвана в суд как свидетель по моему делу). Они вдвоем стояли как свидетели и тут судья неожиданно обращается ко мне с вопросом по этому поводу. Это был момент, когда Добрая вдруг испугалась. Это был очень острый момент – если бы я опроверг ее показания, ей грозил бы лагерь за дачу ложных показаний в лучшем случае. Пока я поднимался - длилось это секунду – она смотрела на меня не отрываясь. Я поднялся и сказал:
- Я отказываюсь отвечать на этот вопрос, поскольку он к моему делу не относится. В данном случае я могу быть допрошен только как свидетель. Для этого должно быть открыто дело. Дело пока что не открыто. Вопрос, поэтому, является незаконным.
Мой ответ вызвал заметное облегчение у Доброй.
Как-то в разговоре (точнее сказать: во время допроса) с Паранюком я сказал:
- Вы, коммунисты, оскорбляете мои религиозные чувства – на что он неожиданно ответил:
- А Вы оскорбляете мои коммунистические убеждения. Я остолбенел. Видимо, он имел в виду «Будущее - Россия».
Часть 18. Допросы
1
Сначала мне не было предъявлено обвинения, и мы с Мережко просто беседовали. Так продолжалось десять дней. Потом мне предъявили обвинение по ст. 62 УК УССР «Антисоветская агитация и пропаганда». Я виновным себя не признал. Начались регулярные допросы. Произошла уже описанная история, когда пришел Рыбак, начальник следственного отдела, чтобы оказать на меня давление. После этого я практически перестал общаться со следователями. Сначала были предъявлены показания свидетелей и, прежде всего, распространение. Я подтверждал показания, но не давал никаких дополнительных объяснений. Если бы я отказывался подтверждать уже данные показания, то должны были бы последовать очные ставки. Я не хотел усложнять положение свидетелей, которых должны были еще дополнительно вызывать в КГБ.
Так прошло приблизительно два месяца. В течение этого времени изменился состав группы следователей, которые вели дело. Вначале в группе были капитаны Мережко и Паранюк (руководитель) и ст. лейтенант Емец. Но, приблизительно через месяц, группу усилили следователем по особо важным делам подполковником Дурневым. Сначала допросы вел Мережко, а после появления Дурнева – Паранюк. Кстати, как раз Паранюк ездил в Москву и пытался там допросить Вуля, Свету Арцимович и Александра Даниэля.
Паранюк сначала был настроен очень агрессивно. Первое время он еще надеялся на то, что я буду давать показания. И как-то вечером, было уже темно, взорвался и стал взволнованно говорить о том, что мол, вы, диссиденты, вредите государству, берете деньги на Западе. Тут уж я изумился – о каких это деньгах он говорит? В целом же следователи вели себя корректно, и мы стали разговаривать довольно свободно. Возможно, это была тактика – давать выговориться, может, я где-то и проговорюсь. Так постепенно выяснилось, что Паранюк жил и учился в Березовском районе, в котором я в свое время работал директором школы, и у нас даже были общие знакомые, так что он даже иронизировал – работал бы директором и дальше, все было бы хорошо. Происходил он из крестьянской семьи. Закончил юрфак и работал как комсомольский работник, а потом ему предложили работу в КГБ. Как комсомольский работник, он подготавливал группы молодежи к поездкам за границу. И тут уж я его поддел и сказал, что мол врать-то не хорошо. Он так удивился и говорит:
- А когда это я обманывал?
- Ну Вы же при подготовке к поездке за границу учили людей не говорить правду о действительности – и тут уж ему возразить было нечего. Учил врать – это была правда.
Как-то он пошутил:
- Какой Вы скучный человек, так монотонно отвечаете: « Я на это вопрос отказываюсь отвечать. Можете Вы разнообразить репертуар?» Я согласился участвовать в этой игре и стал свой отказ отвечать на вопрос формулировать по-разному. И он действительно стал эти вариации записывать. Хотя для следствия это было – что в лоб, что по лбу.
Поскольку следствие было в тупике, я решил помочь следователям выйти из положения, но на свой лад. Я понимал, что Кулябичев продолжает давить на них и на свидетелей. Следователи меня не интересовали, но своим знакомым я искренне хотел помочь. И как-то я сказал Паранюку.
- Да Вы не расстраивайтесь. Собственно, вы, следователи, не виноваты, что все так для вас неудачно идет.
Он вдруг посерьезнел и спрашивает:
- Что Вы имеете в виду?
- Я имею в виду, что предварительное следствие было плохо подготовлено.
- Почему Вы так считаете?
- А потому, что обыски были проведены у людей, с которыми я практически дела не имел. Это были случайные люди.
- Ну не скажите. Вот, например о З. мы собрали материал еще в том городе, из которого она приехала и там она имела дело с самиздатом.
- Какое это имеет отношение к моему делу?
Моя цель была, собственно, снять давление с моих знакомых. КГБ проявило действительно довольно большую активность в моем деле, и один из следователей мне сказал, что они допросили более ста человек. Из них около тридцати они записали в свидетели, а из этих было выбрано судом чуть более 10 человек как свидетелей.
Может быть, я и ошибаюсь, но с тех пор напряжение в наших отношениях исчезло и следователи стали относится ко мне более спокойно и не питали напрасных иллюзий по поводу исхода дела.
2
Совершенно анекдотический случай произошел с Борисом Херсонским. Летом 1981 года я как-то встретил его в букинистическом магазине. Я рассказал ему о себе, об обыске, хотя он уже, конечно, об этом слышал. И я зачем-то сказал ему, что если его вызовут в КГБ, то он может спокойно сказать, что мы не знакомы, поскольку я все равно не собираюсь давать показания. Он мне поверил. Его действительно вызвали в КГБ, и он действительно сказал, что мы незнакомы. Весной же 1981 года ко мне приехал бывший соученик по школе с иконой и спросил меня, не могу ли ему помочь оценить икону. Я повел его к Херсонскому, который, на мой взгляд, мог ему помочь.
И вот Херсонский говорит в КГБ, что меня не знает. Как он потом мне рассказал, кегебисты ему говорят:
- А вот Ваш номер телефона у Бутова в записной книжке много раз записан. Боря им логично отвечает:
- Если бы мы были знакомы, то зачем ему было так много раз записывать мой номер телефона? Это как раз говорит о том, что он его не знал.
Ну и потом Паранюк задает мне вопрос
- Знаете ли Вы Херсонского?
Я спрашиваю его
- А что говорит сам Херсонский?
Паранюк пытается оказать на меня давление и заставить отвечать на вопрос.
Я говорю:
- Ну, в таком случае, я вообще отказываюсь об этом эпизоде говорить.
Тогда он мне говорит
- Херсонский сказал, что вы не знакомы.
Я отвечаю
- Значит мы не знакомы.
Тогда Паранюк зачитывает мне результаты следственного эксперимента. Мой соученик рассказал всю историю с иконой, и он с кегебистами прошел от моего дома до дома Херсонского и указал на дверь его квартиры. В квартиру они входить не стали.
Но на это я никак не отреагировал. Я думал, что нам устроят очную ставку. Но они это не сделали. Историю с иконой, я думаю, подстроил Кулябичев.
3
Потом мне стали предъявлять изъятые книги и материалы. Попросили для экспертизы образец почерка, хотя я и не отрицал, что некоторые тексты написаны мной. Это была особенно скучная процедура.
Паранюк печатал одним пальцем, и допрос длился долго, за пол дня ему удавалось записать едва одну страничку. Я даже посоветовал ему пойти на курсы машинописи.
Процедура была такой. Сначала он записывал, например:
- «На обыске 30 июня в квартире Бутова П.А. была обнаружена фотокопия книги «Ленин в Цюрихе». Вы признаете этот факт?
Затем шли один за одним вопросы: «От кого я ее получил, кто ее изготовил, как долго хранил и так далее».
Прошла зима. Стало тепло. Я с самого начала попросил Мережко дать мне бумагу и карандаш, но он отказал мне:
- Вы должны думать о своем преступлении.
Тогда я договорился с сокамерником Д., что я буду с ним заниматься физикой, а он принесет мне от его следователя бумагу. Мы разделили бумагу, и я стал довольно регулярно диктовать определения из школьного учебника по физике, которые я знал тогда наизусть. Другую же часть бумаги я использовал для своих целей. Я восстановил необходимые мне формулы и попытался продолжить мою научную работу. Так что все выглядело почти идеально. Льва Дувалова я так же подбадривал. Сначала он все приговаривал:
- Ох, дали бы мне три года (минимум по его статье). Я же ему говорил:
- Рассчитывай на 8 (максимум). Если получишь меньше, считай это подарком судьбы.
И ему действительно стало психологически легче.
Первые дни в заключении я и сам думал о том, нельзя ли из этой истории как-нибудь вывернуться. Но я не нашел красивого выхода и его не могло быть. Конечно, легко дома с друзьями рассуждать о стойкости. Но находиться в тюрьме – это всегда испытание. К тюрьме трудно привыкнуть. При всем при том всегда находишься в состоянии стресса, потому что ждешь всякие неприятности, опасности, неожиданности. Самая простая неприятность – это плохой сокамерник.
Правда, в этом следственном изоляторе прежде меня сидели Вася Харитонов, Вячек, Анна Михайленко. Конечно, Строкатая. Так что я чувствовал себя в этой тюрьме на месте.
Здесь мы могли следователям уже говорить то, что мы думаем. При появлении в тюрьме, в заключении, мы как бы получали новые права, становились признанными государством антисоветчиками. В Одессе мне был известен один сумасшедший, который сошел с ума на почве советской власти. Он выставлял в своем окне листовки, иногда он останавливался на улице и произносил короткие политические речи. Как сумасшедший он имел на это право.
Меня неоднократно во время следствия посещала мысль, что я имею дело с сумасшедшими. Правда, когда мне принесли в августе обвинительное заключение для прочтения, прежде чем мне отдать текст, подполковник Дурнев рассказал мне о одной серии картинок художника-карикатуриста Бидструпа (кажется, я написал фамилию правильно). Выступает адвокат – подсудимый ангел с крылышками, выступает прокурор – подсудимый черт с рогами. То есть они как бы просили извинение за то, что написали такое обвинительное заключение. То есть, ответственность лежит не на нас, служба такая. Так что они не были такими уж сумасшедшими.
4
Раз в месяц мне приносила передачу моя жена. Раз в месяц можно было закупать в тюремном магазине, если, конечно, на счету были деньги. Тюремная пища была часто мало съедобна. Особенно мне запомнился суп. Горячая вода, в которой были крупно нарезанные вареные огурцы. Основной пищей были каши. Конечно, ничего, что содержало бы витамины. Хлеб из отбойной муки. Но зато все бесплатно. Когда я был на психиатрической экспертизе и общался с уголовниками, то узнал, что там ходят легенды о следственном изоляторе КГБ. Они мне с трудом верили, что пищу туда привозят из кухни следственного изолятора УВД.
Кстати, однажды обед не привезли. Что-то сломалась, кажется, перегорела электропечь. Следователь передал через надзирателя – согласен ли я, тем не менее, не пообедав, прийти на допрос. Я передал – ни в коем случае, и в послеобеденное время остался в камере. Сами допросы длились не долго. Утром приблизительно с 10 до 12 и после обеда с двух до четырех.
Пока меня не арестовали я собирался вообще не ходить на допросы, то есть, поскольку возможно, оказывать пассивное сопротивление. Но в изоляторе эти детские мысли мне в голову не приходили. Я понял – впереди борьба, нужно беречь силы. Споров следует избегать. Достаточно того, что я не даю показания.
Сам арест я рассматривал как поражение – ведь КГБ от кого-то получило достаточно информации обо мне.
На первых допросах я был в напряжении – все время ожидал, что кто-то обо мне и библиотеке даст обширные показания. И это не смотря на то, что я себя все время убеждал – это не имеет никакого значения. Это все равно, что они нашли, какой информацией владеют.
Теперь я знаю, что КГБ было больше известно, чем та информация, которой располагало следствие. Кулябичев многое попридержал из собственных интересов. Ведь его цель была – дать необходимую информацию следователям, чтобы хватило на обвинительное заключение и приговор. Впоследствии я действительно стал равнодушно относиться к тому, что происходило на следствии. Вначале же нервы все же сдавали. Я думал – а зачем это все? Не глупо ли это – сидеть. На такие мысли и сомнения и рассчитывает следствие при аресте. Для того, кто находится в тюрьме, мир выглядит иначе, чем для того, кто находится на свободе.
К моему счастью, я не ощущал душевную слабость в самом кабинете следователя, а только в камере.
И все же, в длинные паузы, когда следователь печатал вопросы, я смотрел на решетку за его спиной – и хотел бы быть с другой стороны этой решетки. Особенно когда потеплело, светило солнце и было видно кусочек голубого неба. Я уже писал, что следствие было работой для меня и большей частью, это была работа над собой.
По крайней мере, я научился лучше контролировать свои чувства и эмоции и не спорить понапрасну. Надзирателей и следователей много. Я противостою не людям, а системе, которую они представляют.
О сложностях, которые испытывает семья, я запрещал себе думать. Об этом можно думать до того и после того, но не во время процесса.
Еще в самом начале процесса, когда отношения были довольно напряженные, я сказал следователю:
- Вы в конце концов должны быть благодарны диссидентам, поскольку из-за них у вас работа есть. Он обиделся и сказал, что диссиденты – это малая часть их работы. Я удивился – а что они еще делают? Оказывается львиная доля их работы – это экономические преступления, причем крупные.
Они хотели узнать все-таки, почему я не признаю себя виновным. Ведь книги – налицо, показания свидетелей налицо. Тем не менее, я себя виновным не признаю. Почему?
На такие вопросы я отвечал охотно. Я спросил Паранюка, мог ли я до ареста знать, что предъявленные мне книги считаются «антисоветскими»? Он сказал – «Нет».
Тогда я сказал:
- Если до ареста я не мог знать, что эти книги являются антисоветскими, то я не понимаю, в чем вы меня обвиняете. Вот если бы был список запрещенных книг, и каждый мог бы с ними ознакомиться, тогда другое дело. Я должен был бы признать себя виновным.
- Но это невозможно, опубликовать такой список. Мы только поможем буржуазной пропаганде.
- Но это ваша проблема. Список не был опубликован – я не виновен.
Еще в начале следствия Мережко зачитывал мне из одной книги в синей обложке, какие действия являются антисоветскими. Видимо, КГБ имело какие-то документы, на основании которых комитет действовал. Но эти документы не были доступны для нас.
Однажды они меня попросили в конце протокола собственноручно (!) записать, почему я не даю показания. Я это сделал. Я полагаю, все же, что их мало интересовало мое мнение. Скорее всего, это было подготовкой к психиатрической экспертизе.
5
Время шло. Мы прошли показания свидетелей, мои тексты и конфискованный самиздат. Однажды в мае Паранюк мне сказал на утреннем допросе:
- Вот Вы отказывались говорить об антисоветской литературе. У Вас на квартире мы изъяли и другие материалы, которые не являются антисоветскими. Не хотите ли Вы рассказать о них, где Вы их взяли, кто их изготовил? Ведь это не вызовет ни для кого негативных последствий.
На это я ответил, что вообще не понимаю, почему я должен говорить со следователем о литературе, которая к следствию не имеет отношения.
После обеденного перерыва он мне зачитал постановление о направлении меня на психиатрическую экспертизу. Когда я вернулся в камеру и рассказал моему сокамернику об этом, ему стало нехорошо. Для него это было доказательством того, как мы все плохо защищены против произвола. Каждый заключенный является очень уязвимым, испортить ему жизнь очень просто. На следующий день меня отвезли на специальном микроавтобусе из следственного изолятора в 14 отделение судебной медицины Одесской психиатрической облбольницы.
Перед арестом я считал, что это все равно – попаду я в лагерь или в психиатрическую больницу. Мне всюду должно было бы быть интересно. Прочитать описание – это одно, но самому посмотреть – это совсем другое. Правда, меня всегда охватывало особенно неприятное чувство тогда, когда я читал о положении в спецпсихбольницах и об условиях содержания там заключенных.
Я понимал, что все привычные в обиходе представления об отношениях с людьми я должен, попав в КГБ, забыть. Я понимал, что я должен, прежде всего, понять, как строятся отношения между этими людьми. Особенно это касается врачей в отделении судебной медицины. Я всю свою диссидентскую жизнь пытался выразить себя как личность. Я говорил и спорил, я утверждался. Я доказывал, что я есть «Я». Без этого диссент невозможен. Я должен был показать, что в иерархии власти, на которую я вроде бы не претендую, мне нет соответствующего места. Я нахожусь вне этой иерархии. Система не хотела мне позволить такой вольности. Система должна была показать, что я все равно принадлежу к ней.
Теперь ситуация должна быть совсем другой. Я должен дать возможность моим оппонентам самоутвердиться. Я должен был показать, что я не ниже и не выше, я просто вне этой иерархии, что она, в конце концов, меня мало интересует, поскольку меня интересует моя внутренняя свобода. Но я это должен был не декларировать, а показывать. Поэтому в одном из разговоров с Паранюком я как-то сказал, что мы с ним люди маленькие и никакие проблемы не решаем. Я ставил его наравне со мной, что ему не очень понравилось, но и себя наравне с ним, а не выше. Я был диссидент, и в их системе мне просто не было места. Но они должны были все же оставить некоторое жизненное пространство вне их системы, но в том же государстве.
Я сам себя уговаривал, что это все равно, куда я попаду. В действительности это было очень не все равно. Поэтому я себя готовил к тому, чтобы войти в контакт с психиатрами на всякий случай еще до ареста. Мне помогало чтение самиздата, знакомство с психиатрической литературой и некоторые беседы с людьми, которые прошли экспертизу. Я представлял себе, что меня ожидает. Я знал, что мне нужно говорить с психиатрами, но не просто говорить, а формировать их представление обо мне. С убеждениями самими по себе эти разговоры не имели ничего общего. Кроме того, еще до ареста я старался выработать в себе нейтральное отношение ко всем, с кем мне придется столкнуться после ареста.
Попав в психиатрическое отделение и увидев, как легко с помощью препаратов манипулировать человеком и приводить его в полностью бесчувственное состояние, я просто испугался. Чему быть, того не миновать. Но по возможности я хотел все-таки избежать спецпсихбольницы. Я не впал в панику и не потерял контроль над ситуацией, но, наконец, стал серьезно думать, как из этого положения выйти. Разница между лагерем и спецпсихбольницей мне была известна, теперь же я эту разницу почувствовал.
Я имел дело с психиатрами, которые до того в своем большинстве не признали Вячека больным (См. рассказ В.Игрунова об этом - прим. ред.). Больным его признали эксперты института им. Сербского. Местные врачи, кстати, хорошо его помнили. Это также облегчало мое положение. И, я должен сказать, это были добросовестные люди. Они не пошли на поводу у КГБ, они действительно пытались меня понять. Самое главное было то, что они действительно пытались меня понять.
А наша встреча была столкновением двух разных миров. Мир, в котором я жил и общался, был так же чужд им, как и сотрудникам КГБ. Они не читали книги, которые мы читали, они просто очень многого не знали из того, что само собой подразумевалось в нашем кругу. Просто мы говорили на разных языках и пользовались совсем другой символикой. Кегебисты говорили на КГБ-русском, мы же на диссент-русском. Это были два разных языка. И как раз медики – психиатры, потому что они стремились меня понять, помогли мне определить проблему. После этого уже мне было легко войти с ними в контакт и более или менее понятно для них объяснить, почему я нахожусь у них.
Продолжение следует.
Уважаемые читатели! Мы просим вас найти пару минут и оставить ваш отзыв о прочитанном материале или о веб-проекте в целом на специальной страничке в ЖЖ. Там же вы сможете поучаствовать в дискуссии с другими посетителями. Мы будем очень благодарны за вашу помощь в развитии портала!
|
|
