Сейчас на сайте

Петр Бутов

Перейти в раздел "Диссидентство" >>>

Воспоминания об одесских диссидентах

<<< Части 5 и 6

Часть 7. Караванский и Строката

 

1.

Двух известных диссидентов, Караванского и Строкату, я лично не знал. Я только о них слышал. Кроме того, они, сторого говоря, не принадлежали к числу диссидентов. Их следует причислить скорее к национальному украинскому движению. Диссиденты, независимо от национальности, занимались проблемой прав человека, то есть каждого человека.

Строгую границу между диссидентами и представителями национального движения не всегда можно провести. Тем не менее, такое различие существует.

В рассказе о Караванском и Строкатой я опираюсь в основном на «Хронику», как источник. Другие источники мне не известны. Часто я беру целые цитаты не изменяя, иногда только перелицовываю предложения. И, конечно, кое-что добавляю от себя.

Станислав Караванский родился в 1920 году в Одессе. Одесса была освобождена от оккупации в 1944 году. В том же году он был арестован и осужден на 25 лет заключения за участие в молодежной организации в период немецко-румынской оккупации. Лозунг этой организации был «Долой кровавый террор Гитлера и Сталина». Больше об этой организации ничего «Хронике» неизвестно, источник информации «Хроника» не указала.

Караванский прошел лагеря Колымы, Печоры, Тайшета, Мордовии. Амнистия 1954г., по которой срок его уменьшался вполовину, освободила его лишь в 1960г., на 17-ом году заключения. Как пишет Хроника, «около 5 лет Караванский провел в заключении "даром"».

Караванский был амнистирован, но не реабилитирован. Остается не ясным, подавал ли он заявление на реабилитацию. Дело в том, что по советскому закону вопрос о реабилитации мог быть рассмотрен только на основании соответствующего заявления.

В лагерях Караванский усиленно занимался литературным самообразованием, писал стихи. На свободе он приготовил к печати обширный "Словарь украинских рифм", высоко оцененный специалистами, неоднократно публиковал стихи и научные статьи.

Усматривая в национальной культуре Украины глубокий процесс русификации, Караванский счел своим долгом выступить против него и написал ряд статей на эту тему, - что повлекло за собой вызовы в КГБ и прокуратуру. В 1965г. он выступил с протестом против преследований украинской интеллигенции и адресовал его главам компартий Польши, Румынии, Чехословакии и Югославии с просьбой обсудить проблему. «Хроника» № 7 уточняет, что Караванский указывал на проблему национальной дискриминации при приеме в вузы. Генеральный прокурор СССР Руденко опротестовал применение амнистии в случае Караванского. Мотив: Караванский находится на свободе незаконно, так как не отбыл срока, к которому был приговорен в 1944г., - хотя по закону 1959г. наибольшим сроком является 15-летний (Караванский же, как сказано выше, отбыл в лагерях 17 лет). В октябре 1965г. он был арестован и осужден. Кстати в лагере я познакомился с Литовцем Жепре. Он так же был приговорен к 25 годам и просидел свой срок полностью, так что случай Караванского не исключение.

После осуждения Караванский был этапирован в Мордовские лагеря. Арест не сломил его, и он продолжал писать жалобы в официальные инстанции. Летом 1967 г. Караванский с 11 лагпункта мордовских лагерей за жалобы и за чтение материалов о положении на Украине на три года переведен во Владимирскую тюрьму.

На суде, который должен был решить вопрос об изменении режима, Караванский потребовал переводчика. Суды внутри лагеря всегда проходят без адвокатов, подсудимые лишены права на защиту, но зато, как ни странно, известны случаи отмены приговора в результате того, что дело слушалось без переводчика. В ответ на требование Караванского судья Равенкова сказала: "Дайте ему хохла!". Караванский заявил отвод судье. Прокурор удивился: "Ну, женщина оговорилась". Отвод не был принят.

Вот такие моменты и разрушали Союз.

В 68 году летом я работал экскурсоводом на Каховской ГЭС, подрабатывал на каникулах. Однажды появилась группа из Эстонии, из рыболоветского колхоза. Я им сказал, что если кто-то русский язык плохо понимает, то пусть переспрашивает, я, к сожалению, по-эстонски говорить не умею. Я думал, что я сказал что-то совсем само собой разумеющееся, а оказалось – нет, совсем необычное. Эстонцев глубоко тронуло неожиданное уважение к их языку и право не знать или плохо знать русский. Они подписали открытку для меня и пригласили к себе в колхоз в отпуск. До сих пор сожалею, что не поехал. Не потому, что это должен был быть хороший отпуск, а потому, что это было невежливо - не приехать по такому приглашению.

 

2

Я читал эти «Хроники» как раз в те летние дни 1974 года, когда жил у Вячека. Может быть, даже как раз в ту ночь, накануне прихода Алексеева. Информация, которая публиковалась в «Хронике», не была обширной. Редакция как могла сокращала текст. Содержание было ударным.

Я, конечно, многие детали позабыл из того, что читал, но не все, и теперь, когда я перечитываю «Хроники», я читаю о некоторых описанных событиях, как о давно знакомых.

А эту фразу - "Дайте ему хохла!" – я хорошо запомнил. Судья, прокурор чувствовали себя безответственными за свои слова. Они чувствовали себя представителями сверхсилы. Но они и растрачивали эту силу понапрасну. Дело не в том, совершил Караванский преступление или нет. Но это был человек, который был достоин уважения. Он был личность. На эту тему я несколько раз говорил с сотрудниками КГБ после ареста, о том, что им не хватает уважения к их противникам и что это ослабляет нас всех вместе.

Режим во Владимирской тюрьме имеет гораздо больше ограничений, чем лагерный. О режиме во Владимирской тюрьме написал А. Марченко в книге «Мои показания». Владимирскую тюрьму впоследствии закрыли и открыли тюрьму для политических в Чистополе. Письма принимаются только от прямых родственников, письма на украинском языке предварительно направляются на перевод, книжные бандероли заключенным не разрешены, родственники заключенных имеют право на два получасовых свидания в год, и всем разговаривать на свиданиях можно только по-русски.

Но и в этих тяжелых условиях, где каждое лишение может стать особенно ощутимым, Караванский нашел в себе силы для выражения политического протеста. В конце октября 1968 г. он объявил голодовку, требуя отставки правительства за неправильную внутреннюю и внешнюю политику. Голодовка продолжалась 28 дней. Обстоятельства прекращения голодовки неизвестны. За голодовку Караванский был наказан 15-ю сутками карцера.

 

3

В 1969г., когда истекало 25 лет со дня 1-го ареста, адвокат, приглашенный во Владимирскую тюрьму для того, чтобы указать Верховному Суду на незаконность дальнейшего заключения Караванского, отказался сделать это, ссылаясь на "традиции юридической практики".

В том же 1969г. против Караванского было возбуждено новое дело по ст.70 УК РСФСР (антисоветская агитация). На этот раз ему инкриминировались: статья о примирении Запада с Востоком и история расстрела польских офицеров в 1940г. в Катыни, записанная со слов лиц, сидевших в заключении вместе с участниками расстрела бывшими советскими гражданами Андреевым (ныне покойным) и Меньшагиным.

23 апреля 1970г. суд приговорил КАРАВАНСКОГО к 5 годам заключения. Ему оставалось еще отбывать в заключении 9,5 лет. Общий срок - 30 лет.

Накануне последнего суда Председателю Президиума Верховного Совета УССР т. Ляшко и прокурору УССР т. Глуху было направлено письмо в защиту Караванского под названием "Снова "камерные" дела?", подписанное 16-ю бывшими политзаключенными, среди которых В.Черновол, В.Мороз, Б.Горынь.

 

4

«Украинский вестник», который аннотировался «Хроникой», широко освещал дело Святослава Караванского. Ко мне в свое время попал только один номер "Украинского вестника". Наша библиотека была связана с Москвой. С украинцами у меня почти не было связей. То есть возможность установления связей была, но это не входило в мои планы. Я узнавал о событиях на Украине только из «Хроники». Еще у меня был один знакомый, который регулярно слушал «Голос Америки», «Свободу» и другие радиостанции.

О суде над Караванским во Владимирской тюрьме «Украинский Вестник» сообщал, что подсудимый пользовался исключительно родным языком, переводчиком была "жена следователя или тюремщика", "родом полтавка", "которая очень плохо знала и понимала украинский язык". Рядом с информацией о суде - ходатайство Караванского председателю Верховного Совета СССР от 19 марта 1967г., написано в лагерной зоне в Явасе (о проекте закона "Предоставление гражданам СССР узурпированных прав человека"). Следующий номер "Вестника" сообщает о преследовании Нины Строкатой, жены Караванского, ученого-микробиолога, работающей в Одесском медицинском институте. Владимирский облсуд после приговора Караванскому вынес частное определение о поведении Строкатой на следствии и на суде (она была свидетельницей). Определение было послано на работу Строкатой, которая была оставлена в институте при условии, что она изменит свое поведение.

В газете "Знамя коммунизма" 6 марта 1971 г. помещена (за подписью И.Петренко) статья "С кем же вы, Строкатова?", в которой сообщается, что Нина Антоновна Строкатая, жена Святослава Караванского, отбывающего второй срок во Владимирской тюрьме, - собиралась защищать диссертацию в Центральной научно-исследовательской лаборатории Одесского мединститута, где она работала (в настоящее время - уволена) младшим научным сотрудником. Однако ее планы были нарушены бдительностью одесских ученых-медиков, принявших за директиву к действию частное определение Судебной коллегии Владимирского облсуда, которое "доводит до сведения ректората Одесского мединститута ряд фактов для принятия мер общественного воздействия в отношении Строкатой Н.А. в целях воспитания у нее чувства высокого патриотического долга как гражданина СССР". Факты эти состоят в том, что "Строкатая... давно зная об антисоветской деятельности своего мужа Караванского, поддерживая с ним связь письменно и при встречах, не принимала никаких мер воздействия на него с целью прекращения с его стороны антисоветской деятельности и по существу своим поведением способствовала ее проведению". Автор статьи одобряет действия ректора Одесского мединститута, приостановившего дальнейшее продвижение диссертации Строкатой, отказавшейся отречься от своего мужа, обвиняет ее в соучастии и угрожает: "Еще не поздно - выбирайте, по какую сторону вам оставаться. Неумолимое время не ждет".

 

5

8 декабря сотрудниками Одесского УКГБ была арестована Нина Строкатая. Ее арестовали по дороге из Нальчика в Одессу, куда она ехала, чтобы окончательно оформить обмен квартиры. В тот же день был произведен обыск в ее одесской квартире. Изъяты два стихотворения С.Караванского, старая книга по этнографии и книга сонетов Шекспира с дарственной надписью переводчика Д.Паламарчука, в которой Н.Строкатая названа декабристкой.

Обыск произвели и в квартире Строкатой в Нальчике. В Одессе по этому делу обыскали матроса порта Л.Ттымчука, у которого ничего изъято не было. Как я уже писал, Тымчук стал в последствии законным представителем Нины Строкатой.

Нине Строкатой предъявлено обвинение по ст. 62 УК УССР (соотв. ст. 70 УК РСФСР). Есть основания полагать, что поводом для ареста стали показания арестованного 9 июля врача Алексея Притытки. (Кроме нее по показаниям А.Притытки арестован также литератор Алексей Ризникив (9 ноября 1971 г.). Следствие по делу Н. Строкатой вел следователь Рыбак.

С Рыбаком я тоже познакомился, только гораздо позже, через десять лет. В это время Рыбак был уже заведующим следственного отделения. Первые 10 дней после ареста следователь Мережко терпеливо слушал мои рассуждения о том, что я не являюсь преступником и почему. В это время я официально был подозревемым. Затем мне было предьявлено официальное обвинение в присутствии прокурора Садиковой. Тогда я уже стал обвиняемым. При следующем допросе Мережко сказал мне, что время разговоров прошло и пора давать показания. После этого и пришел Рыбак в сопровождении других следователей. Рыбак был плотный человек среднего роста, но очень широкоплечий. Я держал руки на столе. Вдруг он подошел ко мне и навалился своими руками на мою правую, чтобы оказать давление не только морально, но и физически. Наверняка это был его прием, чтобы припугнуть допрашиваемого. Я молчал и не протестовал, хотя это было очень неприятно. Я в общении со следователям старался не реагировать непосредственно. То есть не делал того, что они непосредственно ожидали. Но потом, при удобном случае, припоминал такие факты.

Рыбак, положив свои руки на мою руку и низко наклонясь к моему лицу, стал говорить, что ему моя позиция непонятна, ведь мы же учились в одном и том же университете и должны понимать друг друга. А конец его речи был обычный. Я должен, наконец, начать говорить, давать показания, помочь следствию и советской власти. Я спокойно и без возражений выслушал его. Остальные присутствующие следователи как завороженные смотрели в мое невозмутимое лицо.

Когда он закончил свой монолог, я сказал, что я вообще отказываюсь давать показания.

Представляю себе, как должно было быть неприятно Нине проводить время в кабиненте с Рыбаком.

 

6

Суд проходил с перерывами с 4 по 19 мая. Подсудимым Алексею Притытке, Алексею Резникову, Нине Строкатой предъявлено обвинение по ст. 62 УК УССР (соотв. ст. 70 УК РСФСР). На суде фигурировали, в частности, работа Венцова "Думать!", письмо Желудкова Сахарову, два выпуска "Украинского вестника", запись суда над Погружальским и листовка, распространенная неким голландским гражданином в Москве.

Обвинение опиралось, в основном, на показания Притытки, признавшего себя виновным. На суде Притытка заявил, что давно понял антисоветский характер своей деятельности и преступную сущность своих друзей, но не явился с повинной в КГБ лишь по причине крайней трусости, хотя и был уверен в прекрасной работе органов безопасности и знал, что возмездие неизбежно.

Уже находясь под следствием, в заключении, Притытка послал жене записку с просьбой принести в КГБ оставшиеся после обыска папки с самиздатом, которые, якобы, во время обыска лежали на подоконнике. Жена оказала требуемую помощь следствию. Кроме Притытки на суде в качестве свидетелей обвинения выступили друзья Притытки, двое из которых ранее были осуждены по уголовным статьям, а о третьем сам Притытка заявил на суде, что тот подлец и негодяй и неоднократно был уличен им, Притыткой, в воровстве.

Известно, что сотрудница Строкатой подтвердила на суде показания Притытки о распространении Строкатой листовки и письма Желудкова. Однако сам Притытка никогда не видел у подсудимой инкриминируемых документов. Все его показания были основаны на предположениях, что Резников получал эту литературу у нее.

Поскольку главным мотивом обвинения были "буржуазно-националистические настроения" Строкатой, "попавшей под влияние" своего мужа, "шпиона и рецидивиста" (выражение прокурора), Святослава Караванского, суд велся демонстративно на украинском языке. Тем не менее, все вопросы Строкатой и Резникова свидетелям, касавшиеся положения украинцев и других национальностей в СССР, судом отводились, как "не имеющие отношения к делу". Примером может служить следующий вопрос Строкатой:

- Помнит ли свидетель, что до 1941г. в Одессе были школы с преподаванием на украинском, армянском, еврейском языках? Поскольку я убеждена, что школы с преподаванием на родном языке должны быть открыты по всему Советскому Союзу, не считают ли меня на этом основании еврейской националисткой?"

На вопрос Строкатой свидетелю Пархоменко (редактор Балтийской районной газеты "Народная трибуна"), употребляет ли он выражение "украинский патриотизм", тот ответил, что "такого патриотизма нет, есть - советский". Он же вместе со своим заместителем Цыганом дал суду следующие "уличающие" показания: Резников, услыхав на концерте самодеятельности "Интернационал" сказал, что эта песня "хорошо звучит на украинском языке".

Уже в конце суда Резников отказался от адвоката. В ходе суда Строкатоя также отказалась от защитника, когда он, вместо оправдания, потребовал переквалификации обвинения - замены ст. 62 УХ УССР на ст. 187-1 УК УССР (соотв. ст. 190-1 УК РСФСР).

Друзей и знакомых обвиняемых в здание суда не пускали, две неизвестные особы комментировали это, называя их "изменниками" и "бандеровцами" ("самостийности захотели") и ругаясь матом. Эти две дамы присутствовали затем и на заседании суда.

Обвиняемый Притытка покаялся настолько последовательно, что перешел на чистый русский язык. Это дало повод прокурору заметить: "Вы самi цураэтесь рiдноi мови". Притытка приговорен к 2 годам лагерей. Резников и Строкатая виновными себя не признали. Получили соответственно 5,5 и 4 года лагерей строгого режима.

Стало уже обычным, что на политические процессы попасть невозможно. Этот суд проходил в 30-местном зале, из которого к тому же вынесли часть скамей. Однако, несмотря на это, часть мест в зале пустовала. Администрация ссылалась на то, что эти места зарезервированы за представителями прессы. Тем не менее, вопреки обычаю, в областных газетах не появилось ни строчки об этом процессе.

 

7

Остается еще обьяснить, с какой целью Нина Строкатая поменяла свою квартиру в Одессе на квартиру в Нальчике. Ее арест был уже предрешен с того момента, когда она отказалась отречься от своего мужа, Караванского, за которого она вышла замуж в тот период, когда он был на свободе, то есть между 1960 и 1965 годом.

Нина была поставлена под сильное давление и выдержала его без видимых колебаний. Она не собиралась отступать, знала, что в Одессу ни ей, ни Караванскому уже не вернуться. В Нальчике жил в то время Юрий Шухевич со своей семьей. Он был арестован в первый раз в 14 лет, поскольку он был сын начальником Украинской повстанческой армии, и приговорен к 10 годам заключения. Во Владимирской тюрьме он был приговорен ко второму сроку. Повидимому, после освобождения он поселился в Нальчике. У него было двое детей.

Я не могу найти подтверждения этому в «Хронике», но в третий раз его арестовали за то, что он стал писать воспоминания.

Нина Строката обменяла свою квартиру в Одессе на квартиру в Нальчике, чтобы в этой квартире могла жить семья Шухевича. Вернуться в Одессу у нее не было шансов. Сама она после освобождения жила в г. Таруса, как и некоторые другие диссиденты. Когда вышел на свободу Караванский, они вместе уехали за границу.

В лагере Нина занимала жесткую позицию и подорвала свое здоровье, так что на свободу она вышла из онкологической больницы в Ростове 6 декабря 1975. Насколько я помню, встречать ее поехала Света Арцимович, жена Игрунова. Администрация обманывала Свету и не выпускала Нину, пока Света ее ждала. Но Света перехитрила их. Она отошла от больницы, так чтобы ее не было видно, и продолжала ждать. Вскоре Нину выпустили из больницы на свободу. Тогда Света опять показалась. Но что было администрации делать – не забирать же Нину обратно.

Света так же посещала и семью Шухевича в Нальчике. Они жили в той квартире, которую им оставила Строкатая. Собственно из ее рассказа о поездке я и узнал о Шухевиче.

 

Часть 8. Студенты

 

1

Приговор в моем случае начинается словами: «Бутов Петр Алексеевич, проживая в городе Одесса, на почве антисоветских убеждений, сложившихся в результате увлечения буржуазной философией, встал на путь антисоветской деятельности и т. д.» При желании эту фразу можно понять и так, что в городе Одессе Петр Алексеевич проживал на антисоветской почве, если слово «почва» понимать не в переносном, а в прямом смысле.

Раньше я не придавал этому значения, но среди людей, о которых пишет Игрунов в связи с библиотекой, упоминаются Владимр Кириченко, Валерий Резак, Олег Курса. Все они являлись моими сокурсниками. Это было не случайно. Преподаватели физического факультета после отмечали, что студенты наборов 1965 и 66 годов выделялись на фоне студентов последующих наборов. Был живой интерес к учебе и к познанию вообще.

Профессор Авенир Иванович Уемов появился в университете в это же время. Сам он занимается, насколько я помню, вопросами неформальной логики (многозначной логикой). Кроме всего прочего, он вел философский семинар, на который могли приходить все желающие и со всех факультетов. В конце концов, стали приходить желающие и из других институтов. Там было интересно. Я философом не стал, но интерес к философии у меня остался с тех пор. Дискусси там проходили в свободной форме, каждый, кто хотел, мог высказаться. Политические темы тогда еще не затрагивались, дискуссии не касались «марксистско-ленинской» философии. Они просто были о другом. Это была хорошая школа. Некоторые студенты потом стали с Уемовым работать.

Дух свободомыслия царил в университете.

Это не значит, что все подряд были диссидентами или «антисоветчиками», но было большое количество независимо мыслящих студентов, которые к официальной пропаганде относились с иронией. Так что почва была достаточно «антисоветская».

Но что означает это понятие – «антисоветский»? Это было магическое слово, которым пользовались партаппаратчики, чтобы пресечь всякую критику тех, кто не имел права критиковать. Но с другой стороны, в это слово вкладывался и другой смысл. «Антисоветчики» были все те, кто был против государства (советского). Получалось так, что все критики сразу становятся и врагами государства. С одной стороны, это отпугивало людей, с другой стороны, это подрывало доверие к государству.

Для всех непосвященных это понятие - антисоветский - было неопределено. Я уверен, что был круг доверенных лиц, у которого было более или менее точное определение этого понятия. Но для нормальных людей слово «антисоветский» было просто пугалом. Если кто-то говорил: "Это похоже на анитисоветчину", все замолкали. За фразой: "Это вопрос политический" также должно было следовать молчание.

«Политика» была магическим явлением в нашей жизни. Ее не было и в то же время она присутствовала всюду. Государство не только олицетворяло абсолютную власть, но и претендовало на непогрешимость. Государство декларировало себя как носителя абсолютного знания. Исторически это объяснимо. Но это нас не интересовало. Мы жили в стране, в которой перемены происходили с очень большой скоростью. То, что было 20 лет назад, уже казалось ветхой стариной. Тот вид традиций, который культивируется в некоторых странах Запада, для нас мало приемлем. Мы очень критичны, потому что любознательны. Это Достоевский заметил, что русскому мальчику стоит дать карту звездного неба, как он тут же начнет ее изменять. Что уж тут говорить о государстве? Это началось задолго до нас и с нами не закончится. КГБ все пыталось объяснить диссент влиянием Запада. Это влияние, конечно, было. Но не оно было решающим. Решающей была наша внутренняя динамика. После войны государство инвестировало в естественные науки, и это была абсолютно верная политика. Не только потому, что это сделало наше государство сильным, но это и соответствовало нашим внутренним побуждениям. Конфликт между политической и интеллектуальной элитой был неизбежен. Но надо отдать должное политикам – в этой области они вели себя достаточно сдержанно и их желание удержать власть (желание стабильности власти) не шло в ущерб развитию государства. Академия Наук обладала реальной властью.

 

2

Лет в 14 я собирался образовывать новую партию. Нас было даже двое. Второй член был мой соученик. Но потом эта идея как-то заглохла. Мы даже программу не написали. Но партия ни в коем случае не должна была быть коммунистической. Почему мне казалось необходимым организовать новую партию, я не помню. Я просто был уверен, что партий должно быть много.

Во мне говорил дух противоречия и поиска.

Мой отец выписывал «Правду» и «Известия», и я их довольно внимательно читал, отдел международной политики особенно. Передовицы и прочую пропаганду я опускал. Газеты были сделаны на высоком уровне. Я читал газеты между прочим, просто было интересно. Потом выяснилось, что оттуда я почерпнул много политических знаний и знаний по новейшей истории. Некоторые темы были, конечно, полностью опущены. Эти пробелы я заполнил потом, в том числе с помощью самиздата. Об этих знаниях я вспомнил гораздо позже. В конце концов, меня больше всего интересовала физика, и только к физическим знаниям я относился серьезно. Поэтому я и поступил на физический факультет. Как выяснилось впоследствии, как раз на физическом факультете в Одессе и было серьезное отношение к политическим проблемам.

Наверное, многие думают, что эти давно минувшие времена были темные или скучные. Жили мы весело. Что касается преподавания общественных дисциплин, то в наше время считалось, что физики народ особенный, любят задавать всякие каверзные вопросы и с этим нужно переподавтелям считаться. Я помню только один случай. Тогда «освободили» от занимаемой должности одного из партийных лидеров, что бывало не часто, и студенты в перерыве спросили преподавателя истории КПСС Романовского, за что его сняли. Всем было ясно, что на закрытых партсобраниях были какие-то объяснения этого факта. Так просто никого не снимали. Это был очень добродушный человек. Читал лекции он упорно на украинском языке, хотя экзамены и зачеты можно было сдавать на выбор, на русском или украинском. Он ответил совершенно спокойно и политкорректно:

- Мабуть провинився (наверное проштрафился) – и неторопясь вышел из аудитории. Вопрос, конечно, был несколько провокационный и, понятно, что-то ответить было нужно.

Из других историй я помню только, что на лекциях по научному коммунизму в процессе лекции иногда задавались каверзные вопросы. Но тут на помощь преподавателю приходили коммунисты из числа студентов. Надо сказать, что на 4 курсе произошла существенная поляризация между студентами. Но об этом я расскажу позже.

 

3

1968 год для многих моих знакомых был шоком. Оккупацию Чехословакии они восприняли как возврат к диктатуре. Сейчас я не берусь судить, насколько эта акция была оправдана. Я был в Чехословакии с группой студентов в 1967 году. Обстановка была очень дружеская. Конечно, по сравнению с Союзом, страна была более ухоженная, было много уютных пивных подвальчиков, где мы так же сиживали в свободное время. Знакомства заводились очень легко. Обстановка была очень расслабленная. И вдруг – «Пражская весна». Я воспринял, как тогда говорили, с пониманием эти проявления свободы, как и многие мои знакомые студенты. Когда мы собрались на занятия после каникул, молодой преподаватель, который проводил семинары по научному коммунизму, стал ставить вопросы об оккупации, или, как тогда говорили, дружеской помощи чешскому народу. Все помалкивали, а я не утерпел и выступил. Обьяснил, что, на мой взгляд, это была ошибка. Чехословаки имеют совсем иную историю, чем мы, другой политический опыт, и мы не должны им навязывать сталинистские формы правления. Кажется, преподаватель не ожидал откровенного осуждения и как-то сник. Но, судя по тому, какие вопросы и как он ставил, именно эту линию он и собирался провести. Собственно я ожидал крупных неприятностей. Но ничего абсолютно не произошло.

Профессор Уемов, как он описывает это в интервью газете «Юг» в 2002 году, написал письмо протеста и отнес в Парткомитет. Он так же ожидал неприятностей. Вскоре его вызвал парторг и сказал ему, в том смысле, что «давай забудем это письмо, я бросаю его в мусорное ведро и ничего не произошло». Вячек в день начала оккупации ходил по городу с траурной повязкой, но его демонстрацию никто не понимал.

 

4

В то время я подружился с Александром Сергиенко. Он, по-моему, так же пытался экспериментировать с производством самиздата. Но мне об этом он ничего не рассказывал, а я не спрашивал. У него была фотолаборатория, и в ней он пытался снимать тексты и делать микрофильмы, между прочим, вместе с Кириченко. Но особенно сблизились мы по другому поводу. Кажется, это мне пришла в голову идея выпускать курсовую стенную газету. Но он ее подхватил и занялся делом с кипучей энергией. Он придумал название газеты - «Мы» (намек на книгу Замятина) и проявил свои организаторские способности и стал главным редактором. Чтобы меня не обижать, мне как стихотворцу была назначена должность художественного редактора. Саша был очень сильным студентом, пользовался большой популярностью, поэтому газету редакции удалось быстро организовать. На первый номер никто внешне особого внимания не обратил, хотя мы никого из официальных лиц не информировали о выпуске газеты. А это было совершенно необходимо – ничто не должно было быть опубликовано без разрешения парткома. Это был ноябрь 1969 года. Тем не менее, газета провисела 4 дня и мы сами спокойно сняли этот экземпляр. Но там были нестандартные материалы и газету читали активно. Партком отмолчался.

Второй номер был уже довольно серьезным. Как раз кто-то привез кассеты с записями песен с фестиваля самодеятельной песни из Новосибирска, и мы прослушали некоторые кассеты по нескольку раз. Особенно ударными были песни А. Галича. Одну из его песен, а имеено «Старательский вальсок», мы опубликовали во втором номере. Кроме того, Сергиенко очень горячо взялся за дело и попытался обсудить тему воскресников и праздничных демонстраций.

Студенты ходили туда неохотно, но кто же это скажет вслух? Студенты просто пытались увиливать от этих мероприятий. Сергиенко по этому поводу даже ходил к ректору, тогда это был Богатский, и взял у него интервью. Потом мы эти материалы и опубликовали во втором номере. Мне бы такая мысль не пришла в голову, затрагивать такие острые темы, но раз Сергиенко это захотел сделать, я с ним согласился.

Это номер не провисел и двух часов как его сорвали. Причем это сделал сотрудник не физического факультета, а исторического. Специально пришла доцент исторического факультета Шиян и прочитала ее. Ей стало дурно. Она сорвала газеты и с криком:

- Это махизм! – и отнесла ее в деканат.

«Старательский вальсок» Галича и дискуссию о демонстрациях и субботниках она как бы не заметила. Магическое слово «махизм» относилось к статье от редакции, которая так же не была написана редакцией, а была перепечаткой из книги Дирака «Квантовая механика», к которой было добавлено несколько дискуссионных замечаний. Идеологического скандала не получилось, поскольку мы указали на то, что практически Шиян к махизму отнесла текст, который представлял цитату из официально опубликованной книги. Слегка заикаясь, секретарь парткома попросил нас следующй номер принести в деканат на проверку.

Мы могли бы на этом остановиться. Но мы это не сделали. Наоборот, мы сделали еще одну газету. В ней не было никаких текстов, к которым коммунисты могли иметь претензии. Лирика, информация на тему дня, много юмора, рисунки. Но по диагонали газеты мы расположили 3 фотографии. Слева вверху фото ребенка с широко открытыми глазами, в центре умное лицо молодого человека и внизу справа уютно сидели старички, один из них спал. Парторг и замдекана не могли найти причину, чтобы газету запретить, но и разрешить не могли. Сказали, что она им эстетически не нравиться. Мы ушли и оставили газету в деканате. Через несколько дней ко мне подошел доцент, который был в хороших отношениях с моим отцом и по-дружески попросил взять газету из деканата. Я это сделал. Как-то трудно было отказаться.

Прошло несколько дней. Вдруг заведующий кафедрой теоретической физики решил провести собрание нашей группы. Он пришел и стал что-то не очень внятно нам обьяснять. В том смысле, что наша задача - учиться, а не газеты делать. Тут Саша Сергиенко вступил с ним в дисскусию и затронул тему гражданской ответственности ученых. Когда он начал фразу:

- Если бы Вы были профессором в фашистской Германии... - но не успел ее закончить, как профессор вскричал:

- Он назвал меня фашистским профессором... – и выскочил из аудитории.

Так началось дело об оскорблении профессора. Надо сказать, что профессор просто напугался. Дело было необычное, он почему-то стал считать Сергиенко провокатором, участником заговора против него. Для него все произшло слишком быстро. Его сын учился с нами. Сергиенко поговорил с ним. Дело можно было бы закрыть. Но оно уже вышло из-под контороля. Сергиенко давно был на «учете» КГБ, поскольку регулярно ходил в Клуб Моряков, чтобы поговорить с иностранными моряками и улучшить свой английский.

Стало известно, что комитет комсомола намерен исключить Сергиенко из комсомола, что в этом случае должно было повлечь и исключение из университетеа.

Это меня уже серьезно задело. Я составил короткое обращение к администрации университета с протестом против исключения Сергиенко. На курсе было около 120 студентов. Подписало письмо 62 человека. Это стало заметным явлением в университете. Многие студенты при встрече выражали солидарность с нами.

На собрание пришел не только наш курс, но многие студенты со всего нашего факультета и студенты с других факультетов. Студенты-коммунисты нашего курса организовали настоящий заградотряд, и в большую физическую аудиторию пропускали только студенов нашего курса.

Пришел ректор Богатский со свитой, парторг университета со свитой, профессора с юридического и исторического факультета, декан физического факультета и парторг.

Первым выступил ректор. Он свое выступление начал словами:

- Мы не являемся молчаливым поколением. Вы знаете, я говорю много и открыто и т.д. - это был отклик на «Старательский вальсок» Галича. Потом было много выступающих. Некоторые студенты также нападали на нас, но в основном «против» выступали преподаватели. Но выступающих со сотроны Сергиенко было достаточно много. Пожалуй, выступающих с обеих сторон было приблизительно поровну.

Только один профессор выступил на нашей стороне – это был профессор Уемов. Пришел он не совсем добровольно. В те дни меня охватил подъем, и я делал то, на что бы в иных условиях не решился. Я чувствовал, что я не имею право пропустить это мгновение. И накануне собрания я пришел на кафедру философии, подождал пока все разойдуться. Авенир Иванович как бы чувствовал, что нужно подождать. История Сергиенко ему, конечно, была известна. Я все боялся, что он будет торопиться, и мне не удастся внятно сказать ему то, что я хотел. Он был очень внимателен к людям. Он не спешил в этот раз, и когда все покинули его кабинет, я сказал ему о собрании и спросил, придет ли он. Он помолчал несколько секунд и сказал:

- Я приду.

Речь на собрании он произнес короткую. Сказал, что Сергиенко высокоодаренный студент, и он должен иметь возможность получить диплом. После этого он ушел. Вскоре ему пришлось уйти из университета. Он получил хорошее место в Академическом институте, но со студентами больше работать он не мог.

Потом был поставлен вопрос об исключении Сергиенко из комсомола. Подавляющее число студентов проголосовало «против». Но комитет комсомола университета все-таки исключил его из комсомола, и его так же исключили из университета.

Возмущение среди студентов не утихало. Однажды приехал даже представитель днепропетровского университета, поскольку там узнали о каких-то волнениях у нас. Информация стала расходиться кругами. Чтобы дело заглушить, ректорат принял решение иключить Сергиенко на год. Так что со следующего года он смог продолжить учебу.

Заведующий нашей кафедры впоследствии помог Сергиенко найти аспирантуру, и он защитил диссертацию и даже стал сам в дальнейшем завкафедрой в одном из вузов. Между прочим, произошло еще одно событие перед исключением Сергиенко из университета. Я однажды утром стоял у него на балконе и курил. У него очень часто ночевали его друзья. Он очень любил общение, разговоры, дискуссии. Вдруг в типичном дворике на Пересыпи появились два нетипичных типа. Я разу предположил, что это кегебисты. Мое предположение оказалось верным. Они прехали, чтобы забрать Сашу в КГБ и поговорить с ним. Я зачем–то влез в разговор, и они взяли и меня с собой. Я для них никакого интереса не представлял. Просидел в одном кабинете с одним молодым человеком. Он пытался завести тему об антисоветчиках. Я ему искренне говорю:

- А разве есть такие?

Он мне отвечает:

- Конечно, еще сколько. Вот на этом стуле вчера сидел один, - и показывает на тот стул, на котором я сидел, – бьет себя в грудь и говорит «Я – антисветчик».

Такой театр он передо мной разыгрывал. Я не знаю толком и сам, зачем я в эту историю влез. С одной стороны, было интересно посмотреть, что такое КГБ, с другой стороны, хотелось показать солидарность с Сашей. Он сам также не понял меня. Потом он еще меня спрашивал, зачем я вмешался.

Но с тех пор мне стало проще думать о КГБ. Мистики стало меньше. Организация была довольно таинственная. Провели мы тогда с Сашей там не более полутора часов, и нас после еще отвезли назад на автомашине.

В детстве Саша получил сильный ожег. Это влияло на его здоровье. Умер он как раз в феврале 1987, когда я вышел из лагеря. Я узнал о похоронах. Но не смог поехать, потому что очень плохо себя чувствовал. Вот такое стечение обстоятельств.

 

5

А вот и песня Галича, которую мы опубликовали. В ней ничего «антисоветского» как бы нет. Советская власть не задета ни прямо, ни косвенно. Речь идет о нас.

 

СТАРАТЕЛЬСКИЙ ВАЛЬСОК


Мы давно называемся взрослыми
И не платим мальчишеству дань
И за кладом на сказочном острове
Не стремимся мы в дальнюю даль
Ни в пустыню, ни к полюсу холода,
Ни на катере ... к этакой матери.
Но поскольку молчание - золото.
То и мы,безусловно, старатели.

 
Промолчи - попадешь в богачи!
Промолчи, промолчи, промолчи!

 
И не веря ни сердцу, ни разуму,
Для надежности спрятав глаза,
Сколько раз мы молчали по-разному,
Но не против, конечно, а за!
Где теперь крикуны и печальники?
Отшумели и сгинули смолоду...
А молчальники вышли в начальники.
Потому что молчание - золото.

 
Промолчи - попадешь в первачи!
Промолчи, промолчи, промолчи!

 
И теперь, когда стали мы первыми,
Нас заела речей маята.
Но под всеми словесными перлами
Проступает пятном немота.
Пусть другие кричат от отчаянья,
От обиды, от боли, от голода!
Мы-то знаем - доходней молчание,
Потому что молчание - золото!

 
Вот как просто попасть в богачи,
Вот как просто попасть в первачи,
Вот как просто попасть - в палачи:
Промолчи, промолчи, промолчи!

 

Поэтому ректор и начал свою речь словами – вы не молчуны, мы всегда говорим о том, о чем думаем. Но было ясно – он защищается. И надо сказать, может быть благодаря песне Галича так много студентов выступило на собрании в пользу Сергиенко, не промолчали.

Интересно отметить, что в этой песне нет привязки к определенному времени. Нет привязки даже к определенной стране. Мы, конечно, все понимаем о ком и о чем идет речь, но в то же время текст можно истолковать и иначе, привязать к другой временной точке или даже стране. У Галича есть более откровенные песни, но, по-моему, они не имеют той силы, как эта.

Галич смог уехать из СССР. Он уехал 25 июня 1974 и поселился в Париже. Но прожил недолго, умер в результате, по-видимому, несчастного случая от удара током. Сам он так же отсидел в свое время приличный срок [Галич никогда не сидел, однако, подвергался некоторым внесудебным преследованиям – прим. ред.]. Диссиденты старого поколения, в определенном смысле, являлись адвокатами тех заключенных, которые были арестованы во времена культа или уже в поздние времена.

Для меня мир выглядит несколько иначе, чем для них. Но я ценю выраженное ими стремление к свободе, котрое не было сломлено и во времена террора.

Впоследствии библиотека имела сборник его песен, и он даже был признан КГБ во время следствия после моего ареста «антисоветским», так что попал в приговор. Позже, в 1988 году в Одессе в газете "Вечерняя Одесса" была опубликована статья о Галиче. Я написал в газету, что она вводит читателя в заблуждение. Приговор суда в моем случае не отменен и творчество Галича до сих пор является запрещенным силой этого приговора. Газета отправила мое письмо в прокуратуру. Прокуратура ответила лапидарно, что я был правильно осужден, на основании существовавших законов. Потом был опубликован Архипелаг ГУЛаг, который был также в приговоре занесен в список антисоветских книг. Я не стал писать в издательство ничего, поскольку просто не было времени.

Это были парадоксы переходного времени. Но по этим и некоторым другим признакам можно уже было догадаться, что наступают времена некоторого хаоса. Начиналась ползучая революция. К революциям я отношусь двойственно, или даже тройственно. Их появление логично, это - проявление человеческого духа и стремления к свободе, но около революции копошатся люди, которые в революции видят лишь возможность перераспределить право на собственность. Эта сторона дела меня уже интересует мало. Но ведь это-то и является движущим мотивом революции - перераспределение собственности.

Продолжение следует.


 

Оля Ильницкая после прочтения текста:

Почти ничего из описываемых событий не знаю. В 1968 году, накануне ввода наших войск в Чехословакию, еще десятиклассница - выпускница, почти семнадцати лет, бегала по ул. Сегедской, разнося повестки военным, которых срочно мобилизовывали... Моя мама работала зав. библиотекой воинской части и я помогала ей в этом деле... Еще не понимала, что будет, но наша семья переживала похожие волнения в 1956 году, когда вот так же нервно разговаривала мама, и так же напряженно вели себя взрослые в военном городке молдавского города Унгены, где стоял папин полк. Детские страхи вдруг нахлынули на меня - тогда, во время венгерских событий, детей военнослужащих увозили в «лошадиных» вагонах из Молдовы на Украину... И мы были с сестренкой какое-то время в вагоне, на нарах, на сене (мне было пять лет, сестре десять), без мамы. Это было страшно, но мы не плакали, потому что папа, прощаясь, сказал нам, что мы должны быть опорой друг другу и маме, ведь мы уже большие. Помню, что поцарапала палец о звезду на его погоне.… Помню, ели холодную курицу и в косах у нас была солома…

Мама вернулась, оставив нас на соседей по военному городку, в Унгены, забыв в ящике письменного стола все семейные документы... (Смешно, что ей не пришлось добираться в военный городок, она увидела наш письменный стол под зеленым сукном почему-то прямо на привокзальной площади), открыла ключиком запертый ящик и высыпала содержимое в подол... Так вернулись к нам с сестренкой наши свидетельства о рождении)...

Позже мама догнала нас в пути... Папу и его часть повезли в противоположном направлении, на Чоп, но границу они так и не пересекли - события развернулись для папиного полка (и для семей офицеров этого полка) иначе, чем ожидалось.

В Унгены мы уже не вернулись, а нас поселили в военном городке Белгород-днестровского, небольшого городка на Днестровском лимане, под Одессой. Видишь, куда память зарулила...

Но настроения, тревожность 1968 года остро, вплоть до запахов, напомнила ситуацию 1956 года... Я еще не понимала политической ситуации, не могла оценить правильно происходящее, но я уже знала, что происходит плохое, что - это как война. А никакая не помощь другому народу... И я уже знала, что и в первом и во втором случае другие народы не захотели жить жизнью, которой жили моя семья, маленькая в 1956 году или юная в 1968 году я,  и все вокруг. Это меня потрясло. Потому что я была счастлива, у меня было прекрасное солнечное детство, и я не понимала, как можно не хотеть такой жизни, в которой много солнца, ветра, и всегда рядом мама и папа...

Взрослое понимание пришло быстро и сразу - именно летом в 1968 году умер внезапно папа, я поступила на исторический факультет университета и уже точно знала, что войска наши введены в Прагу так же неправедно, как и в Венгрию в 1956 году. Но это знание разнилось со знанием мамы, сестренки, и они меня осудили за такой неправильный разворот мыслей. Тогда впервые прозвучало дома слово "контра". И это было моим еще одним, уже не первым, потрясением за это жаркое лето 1968 года.

Оно потом все чаще звучало, это самое «контра», когда я переходила с курса на курс истфака, и когда появился в нашем доме Глеб, то мы с ним по этому пункту были объединены и заклеймены всеми родственниками. Для нас для обоих это было ужасно, но объяснения с близкими не привели к взаимопониманию и приятию. Линия гражданского разлома прошла внутри большой семьи Павловских и Гапеевых. Нас с Глебом плющили и родители, и деканат, и КГБ.…

Мы же искали больше всего на свете себя и смысл жизни, а находили друзей, правду этой жизни и неправды её, мы не соглашались делить правду на "уровни правды" и  вырабатывали совместно, или пересекаясь на время с другими, иными, чем мы сами, людьми, - свои собственные, не совпадающие с общепринятыми, смыслы жизни. Но оказалось, что все эти "смыслы жизни" - имеют общую для всех точку пересечения - неприятие "уровней правды". Мы  с Глебом и нашими друзьями  из СИДа и из группы Вячека,  заглатывали всю правду сразу, целиком. На этом многие из нас не раз поперхнулись...


Уважаемые читатели! Мы просим вас найти пару минут и оставить ваш отзыв о прочитанном материале или о веб-проекте в целом на специальной страничке в ЖЖ. Там же вы сможете поучаствовать в дискуссии с другими посетителями. Мы будем очень благодарны за вашу помощь в развитии портала!

 

Редактор - Е.С.Шварц Администратор - Г.В.Игрунов. Сайт работает в профессиональной программе Web Works. Подробнее...
Все права принадлежат авторам материалов, если не указан другой правообладатель.