Сейчас на сайте

Петр Бутов

Перейти в раздел "Диссидентство" >>>

Воспоминания об одесских диссидентах

<<< Части 7 и 8

Часть 9. Сколько стоит книга

1.

В одесском университете было много интересных людей. Но в те времена, когда я учился, мне казалось, что все самые главные события происходят на физфаке. Мои знакомые и друзья были необычайно активны. Поэтому мне удалось как бы случайно познакомиться со многими интересными людьми в Одессе.

Разговаривать, обсуждать различные проблемы принадлежало к нашему образу жизни. Разговоры были источником информации, но не только. Таким образом, мы становились сообществом.

Вести беседы было естественно. В студенческие времена я и некоторые мои соученики по университету часто были вместе и после окончания занятий говорили о физике, но не только. Литература, поэзия, политика так же были темами наших разговоров.

Мы не только читали и обсуждали, многие мои знакомые сами писали, в том числе и стихи. Из-за этого и я пристрастился к поэзии, выучил большое количество стихов, а потом и сам стал писать. Это произошло совершенно неожиданно для меня.

Нам было непонятно, почему было запрещено творчество некоторых поэтов и писателей. Было непонятно болезненное, подозрительное отношение власти к творчеству вообще. Упорное стремление власти - государственной власти – ограничить писателей рамками соц. реализма не отвечало духу нашего времени.

Мы хотели получить ответы на наши вопросы, а ответов не было. Общество и государство было в движении - но куда? Власть потеряла контакт с нашим поколением, с большой ее частью.

Государственная и партийная пропаганда вызывала у нас аллергию. Это не значит, что она была совершенно неправильная, просто она создавалась не талантливыми людьми. Причем даже поверхностный анализ показывает, что не сама партийная верхушка была столь консервативной, сколько около партийные круги. Некоторые идеи хрущевской модернизации страны были сформулированы еще до смерти Сталина. Консервативные писатели и иделогические круги партии были правее, чем политбюро. В конце концов, политбюро должно было решать конкретные задачи. Но что творилось там, на верху, мы не могли узнать. Все было засекречено.

Существование самиздата было совершенно естественным – в первую очередь из-за интереса к литературе и поэзии.

Ruge, немецкий журналист, проживший много в Союзе и написавший биографию Горбачева, отметил, что Горбачев выучил наизусть много стихов. Это поразило Ruge. Я так же был здесь поражен тем, как мало здесь, в Германии, в школе учат наизусть.

Я хорошо запоминал формулировки теорем. Стихи учить для меня было делом мучительным. Но теперь я не жалею о том, что мне приходилось учить стихи и отрывки прозы.

Отношение к языку в Германии и в России совершенно различное. Я здесь, в Германии, не учился, заводить близкие отношения трудно. В моем возрасте и в России или на Украине я бы вряд ли имел такие отношения с людьми сейчас, какие я имел в студенческие годы в Одессе. Поэтому мое суждение о немецком обществе не может быть глубоким. Я его плохо знаю. Но тем не менее, здесь, как правило, разговоры носят поверхностный характер. Так что мне остается только сказать, что здесь не принято свободно выражать свое мнение. Здесь принято поддерживать беседу. Никого не задеть. Обойти острые углы. Мир наоборот. Мне один мой знакомый здесь как-то сказал мне - Смотри-ка, ты приехал из тоталитарного государства, а так свободно критикуешь нашу систему. Я привык ко всякой системе относиться критично. Люди, которые выражают свое мнение открыто, здесь есть и такие, выглядят чудаками. А у нас было иначе?

2

Rolfnd Haug, корреспондент ARD (центральное немецкое телевидение) в России, написал статью Alltag in Russland (Будни в России).

Факты, которые он описывает, заслуживают доверия. Но ему трудно уловить смысл нашей жизни и наши проблемы, поскольку он рассматривает только часть фактов, которые ему кажутся необычными. Наш опыт трудно нам самим освоить.

Для немцев, особенно для немцев послевоенного поколения, мир видится совсем иначе, чем нам. В России привычно рассматривать мир в его динамическом развитии и во взаимной связи. Немцы привыкли жить в стране без проблем, в стране без значительных политических и экономических проблем. Они сравнивают уровень жизни отдельных людей. Немцы привыкли к уютной расслабленной жизни.

Я здесь встречаю иногда русских переселенцев, этнических немцев. Любое политическое событие они могут понять и коротко объяснить. Сейчас идет предвыборная кампания. Все понимают, что Германия находится в тяжелом кризисе. ХДС опубликовывает программу. Содержание ее заключается в том, как перераспределить груз налогов. Никакого представления об интересах государства, цели развития. Делать нужно только то, что диктует рынок. Только чистый эгоизм богачей и власть имущих.

Наши реформы были очень трудными, но они были подчинены государственным интересам. Не всегда это было ясно. Например, приватизация и образование слоя олигархов выглядят как явление случайное и хаотическое. Но это было необходимо.

Мало кто знает, что Черноморское морское пароходство вне Союза было представлено как частная фирма. Поэтому, например суда ЧМП не могли задержать за государственные долги. Это было удобно. Приватизация была необходима для того, чтобы создать слой богатых людей, которые не имеют интереса за маленькие деньги проталкивать западные интересы. А за большие – кому они нужны. Приходит время, когда нужно уже не перераспределять собственность, а зарабатывать. Я помню, в "Правде", это было лет 25 тому назад, была опубликована информация, что одного чиновника приговорили к расстрелу, поскольку он за взятку в 300 000 рублей подписывал очень невыгодные для Союза договоры . При условии открытия границ Союз не мог существовать без приватизации.

Последние 10 лет дела в Германии идут все хуже, сильно выросла безработица, тем не менее, и сегодня Германия производит на приезжего хорошее впечатление. Человек, приехавший в Россию, сталкивается со многими проблемами, которые ему не знакомы или не столь ярко выражены на его родине.

Но что собственно отмечает Haug в характере наших людей? Добросердечие, готовность помочь. Он отмечает, что люди не столь поверхностны, как люди в средней Европе и добавляет, что эти качества его так же не оставляют равнодушными. Но его еще больше впечатляет плохая организация работы в бюро. Он пишет объективно и даже подчеркнуто объективно.

Для меня особенно интересно его впечатления от общения с российскими интеллигентами. Некоторые из них, по его словам, находятся в состоянии постоянного творческого кризиса и кризиса, который затрагивает основы их существования. Некоторые пытаются решить мировые проблемы и умрут от мировой боли, ничего не изменив в этом мире. Неограниченно выражает он свои чувства, это русский интеллигент. Он философствует и жалуется, но ему не хватает мужества приблизиться к реальности и что-то создать. Все еще действует превосходство пассивного страдания от действительности над стремлением жизнь изменить. Многие живут иллюзиями. Они бегут от требований жизни. Многие любят ленивое мечтательное философствование.

И так далее.

В этих наблюдениях все верно. Но эти наблюдения не полны.

Что не замечает Haug в нашей жизни? Почему он не может охватить нашу жизнь в ее полноте? Он, профессиональный журналист, смотрит на нашу жизнь под очень определенным углом зрения, рассматривает с точки зрения экономики и экономической выгоды. Когда ему читают стихи, философствуют, дискутируют - он перестает понимать этот мир. Он пишет «Только о серьезном деле, об одержимой качественной работе понимают не так много». Когда-то, в диссидентские времена, наши философствующие и читающие интеллигенты пользовались спросом у западных корреспондентов. Теперь нет. Времена изменились, а наши интеллигенты, к счастью, нет. Конечно, и здесь есть таки люди, подобные нашим интеллигентам. Чудаки, которые украшают мир, есть и здесь, только им тоже трудно жить. Haug здесь, видимо, с такими людьми не общался, они не принадлежат к его кругу.

3

В российском диссенте соединились две стихии. Без поэтов, писателей, без художников, диссент и самиздат не мыслим. Но и не удивительно, что многие известные диссиденты были физиками или математиками. Развитие науки было в Союзе результатом разумной политики государственных руководителей, которые хотели руководить сильным государством. Но сама политическая система с сильной концентрацией власти и тенденцией держать под контролем каждого человека находилась в противоречии со стремлением развивать науку. Не каждый ученый является философом, но развитие науки влечет за собой и развитие философии, свободы мысли. Система была обречена. Хотя в первоначальной стадии она дала возможность концентрировать довольно скромные ресурсы для достижения крупных результатов.

Мы жили в удивительном мире. Если отбросить многие детали – нас судили за слово. Слово, как и в патриархальные времена, имело в нашем обществе вес. Разрушив старый мир, Россия оказалась в каменном веке. Но за какие- то десятилетия она прошла все ступени духовной истории заново. А мне все казалось, что это движение слишком медленное.

20 столетие было столетием борьбы за власть в мире. Каждая власть стремилась доказать, что только ее противники стремятся к господству. Но разделение шло не по моральному принципу, а по принципу наступающий и обороняющийся. Государства образовывали блоки, искали союзников. Россия не могла оказаться в стороне от этих событий. Россия была поставлена под сильное внешнее давление еще до первой мировой войны. В ряду крупных государств Россия действительно была тогда отстающей в техническом отношении. К первой мировой войне она не была вполне готова - перевооружение закончилось уже в процессе войны, когда армия уже была сильно морально разложена.

Из поражения царской России сделали выводы руководители послереволюционной России. Сделали верные выводы. Подавление политических свобод и создание сильного индустриального государства с развитой наукой. Без этого создать быстро государство, которое готово успешно воевать в войнах 20 столетия, было невозможно.

К власти после 1917 года пришли люди, которые до того сами разваливали государство и знали, как это делается. Они исходили из этого опыта. Они не собирались отдавать завоеванную власть. Не было лучшей стороны в гражданской войне. Я не могу считать себя сторонником ни одной стороны в этой войне. Но большевики победили и восстановили Россию как государство. Им удалось преодолеть центробежные политические силы. Это их несомненная заслуга. Возникает вопрос цены существования сильного государства, не переплатили ли они? Это нужно объективно подсчитать. Но одно несомненно, в следующей войне страна выстояла.

Да, и ко второй мировой войне страна еще не была готова, перевооружение заканчивалось уже в процессе войны. Но в принципе, политические установки, судя по результатам, были верные. Тем не менее, вопрос цены остается. Была она соответствующей?

Две войны и их последствия были ужасающи. Но Россия как сфинкс, каждый раз возрождалась в новом историческом качестве. После второй мировой войны Союз стал сверхдержавой, страной с высокоразвитой наукой и технологиями, сильной и достаточно хорошо вооруженной армией. С тех пор страна обезопасена от внешней агрессии. Это много. Цена этому была – сильна концентрация власти.

Я опасался усиления тоталитарных тенденций. Но перестройка показала, что тоталитарное государственное оформление России не свойственно. Россия способна к самоорганизации.

Ответов на все вопросы я так же не имею. Но я все же склонен сейчас считать, что та система концентрации власти, которая была создана в 30 - 40 годы была в целом оправдана и соответствовала внешней угрозе.

Многие государства переживали такие периоды, когда в целях выживания государства и народа власть переходила в руки одного человека. После же снятия особого положения и восстановления демократических форм власти происходила переоценка действий правителей времен особого положения. Их часто обвиняли в превышении власти. Только и сегодня не существует точной меры для оценки того, насколько нужно было усилить власть.

4

Мы с Вячеком когда- то разговаривали о дуализме нашего мира. Есть правда и есть истина, есть нравственность и есть мораль, есть материя и есть дух. Есть ценности и есть идеалы. Эти понятия неразрывно соединены, но и самостоятельны. Человек владеет чувством истины, т.е. непосредственной способностью узнавать истину, истину, которая непосредственной стоимости не имеет.

Ничего нового. Но это было ново для нас. Мы заново открывали мир, который уже уходил за горизонт. Мы философствовали и наш дух укреплялся. Мы чувствовали, что слова создают новые государства. По модели Haug можно сделать свою жизнь уютней, исходя из несомненной истины, что то что хорошо для меня, хорошо и для остального мира. Но мы к этому не стремились. Мы были молодыми и чувствовали себя очень сильными. Нас не интересовало, что думают о нас власть имущие. Мы спорили друг с другом, но не спорили с системой. Кто читал Синявского, Амальрика и многих других диссидентов, их последнее слово в судах, тот знает, что к 1976 было сказано все, что можно было сказать. С огромной морализирующей силой обрушился на систему Солженицын, Сахаров искал модель развития будущего – система не вступала в дискуссию. Система имела курс.

Идея параллельной культуры витала в воздухе. Художники писали картины и устраивали выставки на дому. Поэты писали стихи и не хотели их печатать в советских издательствах. Они читали свои стихи друзьям, или передавали рукописи для прочтения. Сочинялись песни, которые не могла остановить никакая цензура. В основном это была культура ради культуры.

Люди писали и создавали картины без большой надежды заработать деньги. Это были хорошие времена, потому что художники находили почитателей, поэты – читателей, а сочинители песен – слушателей. Это не был политический процесс, но это был процесс, который менял и политическую культуру.

Это была «антисоветская почва» – естественное проявление чувств, изложение свободных мыслей. Мы верили в то, что весь Западный мир нас понимает, потому что поддерживает. Мы ошибались. И это было хорошо, наша наивность позволяла нам быть щедрыми в растрате наших сил. Протест был невозможен - его часто заменяла ирония и иносказание.

Для системы, которая не очень доверяла лояльности своих граждан и стремилась контролировать каждого человека, это было непереносимо

Я помню толстые пачки фотобумаги с копированными текстами Архипелага ГУЛаг. Само прикосновение к книгам, которые ходили в самиздате, уже действовало на людей освежающе. Мы как сумасшедшие в святое время, в конце недели, когда западники едут за город отдыхать, забирались в маленькие и душные ванные комнаты блочных домов и отпечатывали при свете красной лампы разворот за разворотом (при фотокопировании обычно фотографировались сразу две страницы) и бросали проявленные листы фотобумаги в ванну, наполненную водой для отмывки от фотохимикатов. Затем их сушили. К рассвету книга была готова.

Качество было далеко не всегда хорошим. Только Валера Резак делал идеальные книги. Но читатель был благодарен за любой самиздат. Часто читатели собирались группами, так же в конце недели и, если книга была не переплетена, делили книгу на маленькие пачечки, которые прочитывались и их передавали их по кругу. Иногда получали книги на один день и читали всю ночь напролет, а потом шли на работу. Это было очищение.

Никакая книга не действовала так, как Архипелаг ГУЛаг. Я для себя почерпнул из нее много полезной информации, которая мне затем помогла вести ровную линию в отношениях с сотрудниками КГБ.

5

Гулаг был для нас историей. Система лагерей, а главное система законодательства, были реформированы. Репрессированные были реабилитированы. Но подходящего объяснения происшедшего в те трудные времена не было. Сотрудники Сталина всю вину возложили на него. Зло было персонифицировано. Тема, в сущности, была закрыта.

Я не относился к тем диссидентам, которые больше всего беспокоились о том, чтобы не возвратился культ личности. Тоталитаризм я не люблю, во всех его формах. В то же время я понимаю, что без насилия государство существовать не может. Я не люблю армию, как и всякий интеллигент. Но я пошел служить. Это от отца. Он тоже не любил армию. Но когда было нужно, пошел добровольцем на фронт, хотя как физик мог получить броню. Это было даже глупо с его стороны, идти на фронт. Физики тогда были необходимы в военных лабораториях.

Идея, что существование государства и наше собственное существование связаны, образует почву для нашего государственного мышления. Поэтому необъяснимая жестокость системы, преследование людей «ни за что» меня глубоко возмущали.

Анна Ахматова 4 Марта 1956 года в канун годовщины смерти Сталина в присутствии Л.К. Чуковской сказала «Теперь арестанты вернуться, и две России глянут друг другу в глаза: та, что сажала, и та, которую посадили. Началась новая эпоха». Я воспринимал политические преследования очень эмоционально, но я не принадлежал к этим двум Россиям. Мир выглядел для меня уже совсем иначе, чем людям тех поколений. Новая эпоха действительно началась, и я принадлежал к ней. Со старой эпохой я не имел ничего общего.

И все же тайны тех времен, засекреченные механизмы власти, манили меня, как манят иных людей поиски сокровища. Кроме того, меня сильно раздражала система принуждения к доносительству. Сам я с ней почти не сталкивался, но мне рассказывали люди другого поколения об этом. Летчик был сбит за линией фронта, попал в плен. Жене объяснили, что она должна помогать, если хочет, чтобы ее муж вернулся. Она согласилась доносить и начала пить. Когда муж вернулся из лагеря, они поменяли место жительство, да и времена изменились. Их оставили в покое. Но она спилась. Они были сильно привязаны друг к другу. От алкоголизма он ее спасти уже не мог, но продолжал ее поддерживать и тоже ее не бросил. Так нужна нам госбезопасность, которая так разрушает людей и ради чего?

«Архипелаг Гулаг» написан очень молодым человеком, точнее сказать, человеком с молодой душой и развитыми чувствами. Он и действует очень сильно на чувства. Он призывает – прочь от этой подлой системы. Выходите из нее, освобождайтесь от нее. Для меня было не так важно, что книга документально верна, для меня было важнее, что она эмоционально правильно написана. Сколько людей было арестовано, расстреляно, реабилитировано – важно знать. Но мы не можем требовать всей правды от одной книги. Сколько бы неточностей не было в этой книге, эта книга заключала в себе истину. А ошибки должен исправить тот, кто правду лучше знает. Только те, кто знал или мог знать правду, молчали. А мы размножали книгу и ждали, как система будет реагировать. Система реагировала по старому – нас арестовывали. Мы были уверены - долго это продолжаться не может. И продолжали свое дело дальше.

Потом мне приходилось слышать, как «отсидентов» стали называть пострадавшими. Нам было не легко, но мы были одухотворены. Мы жили непрактично, но мы стремились к истине и я верил, что среди чувств, которые присущи человеку, есть чувство истины, которое позволяет ему узнавать истину. Ведь не на основании логики приходит к нам озарение. И логику мы познаем уже после этого, когда пытаемся объяснить другим, что мы познали. А под свободой мы понимали только свободу творить, свободу творчества.

Мы говорили. Это был наш образ жизни. Здесь я недавно по телевизору услышал, что американский образ жизни – деньги зарабатывать и деньги тратить. С правами человека в нашем смысле это не имеет ничего общего. Мы жили иначе. Маяковский писал «Мы сами держим в своей пятерне миров пристяжные ремни». Это выглядит очень наивно, но мы это чувствовали так же, хотя были перегружены разнообразными знаниями и не повторяли вслед за Маяковским «книги, что книги, над всем, что сделано, ставлю nihil»- Наше поколение опять научилось ценить книгу, не важно, когда она была написана – до или после. Для нас культура и история были непрерывным процессом.

Я читал как-то, и по моему в следственном изоляторе КГБ в Одессе, один исландский рассказ. Старый человек говорит

Это Библия? Это не Библия. Ты ее купил в магазине и сколько ты за нее заплатил? - владелец называет цену.

Я тебе и говорю, что это не Библия, Библия стоит одну корову - он говорит это потому, что во времена его молодости Библия стоила столько же, сколько корова и покупатель Библии чувствовал, что он покупает нечто значительное. Не то что нынешние дешевые издания.

За познание мы готовы были платить высокую цену.

6

Для большинства КГБ было абстракцией. Для меня КГБ – это, прежде всего, конкретные люди, люди с которыми я разговаривал. В конце концов, когда все уже понимают, что от кого можно ждать, отношения перестают быть напряженными и появляются человеческие элементы. Однажды майор Гаврош меня спросил: «Честное слово, я Вас не понимаю. Как Вы осмелились против правительства выступить. Тут если идешь по коридору, а навстречу – генерал, уже чувствуешь». К счастью, мне генералы в коридорах не встречались, да против правительства я не выступал. Я общался с людьми, которые на мои вопросы могли ответить.

В те далекие времена меня познакомили с Олегом Соколовым. Одна студентка, которая его хорошо знала, привела меня в музей Восточного и Западного искусства, в котором Соколов работал научным сотрудником. Он рассказал о некоторых картинах, которые находились в музее, а затем привел нас в небольшую комнату, в которой он показал свои альбом, в которых он собирал свои абстрактные работы и в которые он записывал свои стихи. Альбом производил трогательное впечатления вещи, которую страшно брать в руки из-за страха, что она будет поломана. Дело было не самом альбоме, а тех работах, которые были в нем собраны. Но мой интерес к Соколову был больше связан с тем, что он был в Одессе легендарной фигурой, человеком, которым интересовалось КГБ. Насколько я помню, его работы вызвали интерес в Японии. И по моему меня привели к нему из-за моего участия в деле Сергиенко – ему было интересно.

В университете в то же время учился, а потом работал Василий Барладяну. Я о нем узнал позже, в те времена, когда Вячек уже был арестован. В Одессе был круг людей, которые интересовались историй, искусством и философией, поддерживали друг друга. Я с ними почти не общался во времена учебы в университете. К ним, по-видимому, принадлежал Василий Харитонов, с которым я познакомился летом 1974 и который вскоре уехал в США.

Но Гончаров, тот самый Гончаров, с которым меня спутал Алексеев в первый его приход к Вячеку в августе 1974, хорошо знал Барладяну. Гончарова я видел несколько раз, но о нем, как о диссиденте, я узнал только после его ареста. В первый раз его посадили за подделку документов – два года. Как мне рассказали, его исключили из института, а он еще некоторое время пользовался для покупки проездных билетов студенческим билетом, в который он внес запись, что билет продлен и поставил подделанную печать. КГБ следило за ним, и это было обнаружено. Его судили не в Одессе. На суд, по-моему, ездила неутомимая Голумбиевская. Запись суда она передала мне. Одна моя знакомая как раз в это время поехала в отпуск в Москву. Я договорился с членом редакции Хроники по телефону, и он встретил мою знакомую у какого-то известного памятника. Он держал в правой руке свернутую газету для опознания. Моя знакомая страшно трусила. Она читала иногда, но ничем серьезным не занималась. Но информацию передала. В то же время был проведен обыск у Барладяну и началось его дело. Для меня это было неожиданностью. Я стал встречаться с Василем Барладяну и познакомился с его женой Валей. Они тогда жили в собственном доме на Слободке, и я приезжал туда несколько раз и разговаривал с ним. Как правило, мы выходили из дому и гуляли, а он мне рассказывал о его деле. Я это делал для того, что бы что- то из его истории не затерялось во времени. Не должны люди исчезать без следа. Это была мечта КГБ – человек арестован – никто о нем не помнит.

 

Часть 10. Арест Василия Барладяну

1

Барладяну был человек активный. Он был искусствовед и по-видимому был хорошим специалистом. Он писал статьи по искусствоведению и стихи. Стихи он писал, кстати, на украинском. Ничего особенного в этом, собственно, нет, только Барладяну был молдаванин.

Абсурдно было КГБ обвинять его в буржуазном украинском национализме. Он был знаток древнеславянской, в частности, болгарской культуры. Знал несколько славянских языков. Его беспокоила судьба славянской культуры.

Он еще сам может написать о себе, что было бы очень интересно. Я не могу быть его биографом и не пишу обо всем, что я о нем знаю.

В августе 1968 года он как раз был в Праге. Был хороший вечер. Он со своими чешскими друзьями был, кажется в ресторане. И вдруг по улицам катят наши танки. Чехи в смятении, подозрительно смотрят на Барладяну. Тогда он встал и прочитал стихотворение о свободе известного чешского поэта и снял возникшее напряжение.

Я его узнал уже после того, как у него провели обыск в доме. Он был известен, но в узком кругу. Его знал профессор Уемов, его знал Олег Соколов. Неприятности у него начались в 1974 году. Он тогда заведовал кабинетом искусствоведения в университете и читал лекции по этике и эстетике в институте инженеров морского флота. На его лекции стали приходить подозрительные люди, очевидно не студенты, которые очень внимательно его слушали. Он понимал, что это означает, но упорно продолжал вести лекции по-своему. Насколько я помню, он просто связывал темы своих лекций с украинскими традициями и культурой. Но он упоминал и о Солженицыне. Ему запретили читать лекции и уволили из университета.

Он устроился работать в музей изобразительных искусств, где работал и Соколов. Это было типично для методик КГБ того времени. КГБ давало время человеку «одуматься». Многие отступали и нам о них ничего не известно. Может быть, они сделали хорошую карьеру и написали хорошие и интересные научные работы.

На Украине однажды первым секретарем Компартии был Шелест. Он собирался создать что-то вроде музея-заповедника Запорожской Сечи. Воспоминание о легендарной Запорожской Сечи конечно, должно было подстегнуть сепаратистские настроения. И хотя идея заповедника была внешне чисто культурной идеей, она, конечно, имела и политическую подоплеку. Это было скорее культурное явление, чем политическое. Конечно, он потерял свой пост. Ничего более страшного с ним не произошло.

Логично трудно объяснить дальнейшие поступки Барладяну. Диссент вообще вряд ли имеет логическое обоснование. Я с ним не обсуждал мотивы его действий. Тем более что я встречался с ним уже после проведенного у него16 июня 1976 года обыска. Мы ходили по улицам Одессы. Наверное, за нами так же следили, а он мне описывал происшедшее с ним. Может быть, самым интересным в этой истории был его мотив. Единственное, что можно утверждать, это то, что его действия основывались на его убеждениях. Но мотив очень трудно сформулировать. Это принадлежит к человеческой природе, стремиться к свободе.

Барладяну проявил большое упорство в сопротивлении КГБ и в отстаивании своих идей. Барладяну был членом партии и его из партии исключили. По крайней мере, из нескольких разговоров с Барладяну я получил ощущение, что его мотивы не имеют под собой ясной политической основы. Тем не менее, он производил впечатление человека целенаправленного, хорошо мотивированного. Скорее всего, его действия, как и действия многих диссидентов, были стихийными. КГБ обратило на него внимание и оказало давление - он не уступил, давление усилилось - он не отступал. Как он рассказывал, одно время за ним ходило сразу несколько сотрудников КГБ, не скрываясь, демонстративно очень близко от него, демонстрируя свое присутствие. Это делалось, что бы вызвать страх. Но Барладяну не был трусливым человеком. Над всем этим он только иронизировал.

2

Барладяну написал статьи "За и против", "Повесть о жизни и думах интеллигентов изгнанников", "Компромисса не будет". Я их не читал. Их изъяли на обыске. Были ли другие экземпляры, я не знаю. Мне он их не предлагал.

Я все думал - произойдут политические перемены, а я нисколько не сомневался, что они в обозримом будущем произойдут, тогда и подискутируем. Сейчас не это главное накануне неминуемого ареста. Мы ходили по улицам Одессы и Барладяну рассказывал и рассказывал о том, как и что происходило с ним, как развивался его конфликт в университете. Я думаю, что ему нужно было в первую очередь высказаться.

Иметь слушателя было равносильно тому, чтобы иметь сторонника. Перед арестом человек остается один. Он остается один в противостоянии против КГБ. Он остается один со своими мыслями и со своими аргументами в пользу занятой позиции. Это вопрос уже не политики вообще, это вопрос его личной судьбы. Хорошо знать, что где-то есть какие- то диссиденты, которые борются за права человека. Несколько иное ощущение жизни возникает тогда, когда тебя среди прочих выбирает КГБ как противника и на тебя обрушивается как на врага и из - всех сил стремиться разрушить твою жизнь. Конечно, в отличие от 30-х годов, всегда была у человека возможность уступить, отступить, раскаяться. Но Барладяну об этом и не думал. Он уступать не собирался.

Наоборот, он написал еще 17 июля 1976 года «Обращение ко всему Христианскому миру, ко всем людям доброй воли». Как цитирует Хроника, Барладяну написал в Обращении

«... Анализируя произведения К. Маркса и его последователей, я пришел к выводу, что у меня и мне подобных отобраны человеческие права лишь за то, что мы не умеем и не хотим стать безродными, что мы не в состоянии отказаться от национальных богатств, от святынь, от истории народов, детьми которых мы являемся...»

3

Такого понимания как с Игруновым у меня с Барладяну не было. Но я с большим уважением относился к нему. С Игруновым меня сближало то, что мы стремились видеть государство в его целостности. Политика государства создается из решения проблем, которые стоят перед государством или отсутствием мужества решать эти проблемы. Я думаю, Вячек подтвердит, что мы видели в тот момент у государства отсутствие воли для решения проблем, и это мотивировало нас больше всего.

Именно этого политического взгляда на положение дел я не видел у Барладяну. Я с ним не спорил и свое мнение не излагал. Это не значит, что я его обманывал. Я готов был его поддерживать не потому, что мы хорошо понимали друг друга во всех вопросах, а потому, что я считал, он имеет право на свое мнение и на право его высказывать. В этом я его полностью поддерживал. Мой принцип был – поддерживать каждого, кто стремиться быть свободным.

Я Барладяну этого, наверное, не говорил, но и тогда я придерживался принципа, что декларациями культуру не защитишь. Культуру нужно развивать, нужно писать и стремиться создавать произведения искусства.

Почему он не хотел уступать давлению КГБ?

Анатолий Марченко ставит такой же вопрос в книге «От Тарусы до Чуны» и признается, что не может на него ответить. Не мог он уступить и все. Так же, наверное, и Барладяну.

Я много беседовал с Алексеем Харсуном, моим соучеником по университету, в свое время о различных политических и философских проблемах. Одно время мы дискутировали проблему свободы. И однажды в отчаянье он воскликнул:

Но я не чувствую себя свободным!

Я же чувствовал себя свободным. На этом наши разговоры о свободе закончились. Вскоре я стал читать Канта и в его ранних произведениях нашел диалог о свободе, подобный нашему.

Это меня поразило. Не меньше, чем рассуждения Гегеля о свободе. В те стародавние времена эта тема была очень модной в связи с Великой французской революцией. И вот Алексей признается, что он не чувствует себя свободным. В дискуссиях о системе он стоял на стороне правительства.

То, что мы почти не сходились с ним почти ни в чем, не мешало нам беседовать и обсуждать различные проблемы в течение многих лет. Мы не пытались переспорить друг друга. С большинством людей у меня подобные дискуссии всегда быстро подходили к концу. Очень часто мой собеседник чувствовал себя обиженным, разговор обострялся и обрывался, чтобы никогда не возобновиться.

В Барладяну я чувствовал такую же остроту в ведении дискуссии. Меня это не отталкивало. Я чувствовал, что он раскрепощен, свободен и целенаправлен. Это ощущение свободы не зависит от политической системы государства, в котором человек живет. Казалось бы, сильное государство, с отлаженным политическим механизмом, впадает в истерику от речей слабого, в общем-то, человека и стремиться его придавить изо всех сил. Это выглядит неправдоподобно, мистично. Нас учили тому, что у советской власти есть враги. И вот ты относишься к этим врагам, не будучи в действительности врагом. Я думаю, что люди из КГБ знали, что они сильно перегибают палку и что враги в действительности не враги. Впрочем, сотрудники КГБ были сильно изолированы от остального мира и существовали в своем узком кругу, плохо себе представляли реальную жизнь.

4

В сентябре 1976 года дала показания Ирина, знакомая Гончарова о том, что существует группа верующих, в которой она состоит, и назвала имена Гончарова и Петра Рейдмана.

Рейдман, собственно, политикой не занимался. Он крестился и был при церкви, работал там служкой, помогал во время службы, причем много лет и впоследствии был рукоположен. Это произошло гораздо позже, уже во времена перестройки. О Гончарове Ирина дала серьезные показания, и рассказала, что он ей давал читать «Архипелаг ГУЛаг». Ее допрашивали 16 часов, после этого она и подписала свое «Покаяние», признала свое поведение антиобщественным. Через три дня она пришла в себя и отказалась от всех своих показаний. Гончаров тогда уже был арестован.

В сентябре произошла загадочная история с Анной Михайленко, о которой я уже писал. Сотрудники КГБ «пригласили» ее на разговор в гостиницу «Черное море» и в уютной атмосфере примитивно разыграли ее. Сначала с ней говорил «злой» следователь, а затем появился «хороший», с которым она разоткровенничалась и рассказала о семинаре, который вел Барладяну и на который ходили известные Гончаров, Анна Голумбиевская, Леонид Тымчук и другие. На этом домашнем семинаре Барладяну рассказывал о творчестве умершего в 60-е годы художника Жука. Кроме того, Михайленко рассказала и о знакомых на Западной Украине.

Причем разговор велся свободно, ничего не записывалось. Я, когда услышал об этой истории, не знал, смеяться мне или плакать, поскольку Михайленко рассказывала о том, что и в КГБ есть хорошие люди. Только через день ее вызвали в КГБ и все записали. Что, можно назвать Михайленко Врагом советской власти? «Антисоветчиков» в том смысле, который в это слово вкладывало КГБ, я не встречал. Деятельность КГБ мне казалась абсурдной. Можно догадаться о мотивах действий КГБ, но я не хочу здесь и сейчас об этом спекулировать.

Мне так и не удалось убедиться в том, что КГБ в попытках побороть диссидентов занималось чем- то полезным и разумным. Инерция иных времен заставляла КГБ делать нелепые вещи.

Большинство людей, которые давали показания в КГБ, не были трусливыми людьми. Они просто не были готовы к разговорам, которые на самом деле были допросами. Позже, через 4 с половиной года Анну Михайленко тоже арестовали. После ареста она не дала, насколько я знаю, никаких показаний. Расплата за это была жестокая – она провела 8 лет в психиатрической больнице. Причем в психиатрической больнице каждые полгода перед комиссией, которая решает вопрос о выздоровлении и об освобождении, нужно ответить на вопрос - признаешь ты себя виновным или нет. Не признаешь, значит еще болен, и тебя освобождать еще рано. Анна на это вопрос должна была много раз ответить отрицательно. Это, конечно, своеобразная пытка. Но тогда, в 1976 году, она еще не растеряла доверия к государству. Впрочем, как и все мы. Как бы плохо не относился человек к КГБ, к прямым контактам с КГБ нужно быть хорошо подготовленным. Когда говоришь не с КГБ, а с конкретным человеком и трудно перенести на него то зло, которое было сделано организацией. Мне один сотрудник КГБ, сотрудник со шрамом на лице и которого я уже видел в 1975, во время разговора с Алексеевым, в 1978 году сказал:

Ну почему Вы не рассказываете? Вы мне не доверяете? Я никому ничего не скажу. И вот тогда мне было трудно сказать ему: "Да, я и Вам не доверяю". Поэтому я сказал:

Конечно, я Вам как человеку доверяю. Но Вы офицер и коммунист, у Вас партбилет на груди, Вы подчиняетесь приказам и, если Вам прикажут нарушить Ваше слово, Вы должны будете его нарушить – на что он мне ничего не смог возразить.

5

Барладяну арестовали 2 марта. В этот день было произведено несколько обысков, в том числе у его знакомых, у которых он в этот день был в гостях. После обыска его и арестовали. Барладяну еще перед арестом заявил своим знакомым, что в случае ареста он начнет голодовку. После его ареста было написано несколько заявлений в прокуратуру и обращение к диссидентам за границей.

В том и заключался идиотизм системы, что ей необходимо было сломать человека, непременно попытаться заставить его раскаяться. Механизм был совершенно бюрократический. Если КГБ записало человека в диссиденты и начало охоту на него, сотрудники КГБ вступили с ним в контакт, то они должны были непременно заставить себя повести так, что бы у него не было возможности вернуться на исходную позицию. То есть они должны были заставить его публично покаяться. На карту была поставлена, как я полагаю, карьера сотрудников КГБ.

Хорошая была цель, не так ли? Кому от этого была польза, так и осталось непонятным. Но то, что делало КГБ, было отвратительно и недопустимо. Таково было мнение интеллигенции. Насколько оно было оправдано? История показала – все нападения КГБ на диссидентов, на интеллигентов – не были достаточно мотивированы. Конечно, и Великая французская революция и Великая октябрьская были подготовлены в большой степени людьми образованными, которые первыми от революции и пострадали. Интеллигенция играет противоречивую роль в истории и иногда очень опасную, хотя играет только со словами и образами. Могло ли КГБ из таких общих соображений преследовать диссидентов?

Голодовка – крайняя мера протеста. Барладяну начал с того, что после ареста начал голодовку. Я не помню, что бы кто-то еще поступил так же в то время. Рационально такой поступок оценить нельзя. Возможно, он надеялся привлечь к его случаю больше внимания. Собственно, это была важная часть деятельности диссидентов – привлечь к себе внимание. Известность делает человека, как правило, более защищенным. Если права человека нарушаются, то нужно звонить во все колокола.

Конечно, он должен был рассчитывать на резонанс на западе. Это был, скорее всего, не только рациональный расчет на поддержку. Это было продолжение борьбы - вы меня арестовали, но я продолжаю действовать.

Что касается поддержки запада, то мы все ошибались в этом пункте. Одни в большей степени, другие в меньшей. Я был достаточно скептичен в отношении помощи с запада и не забывал «12 стульев» со знаменитым высказыванием «Заграница нам поможет». Таких иллюзий у меня не было. Не было у меня таких иллюзий еще и потому, что многие мои знакомые одесситы уехали на Запад, и я знал о судьбах диссидентов там. Мы как-то не можем вырваться из гипноза запада. Все-таки было впечатление, что хуже или лучше, но нас поддерживают и борются за права человека.

Да, писателей поддерживал Пен-клуб, была и другая поддержка, западные правительства ставили Союз под давление из-за арестов диссидентов, из-за нарушения прав человека. Казалось, что есть единый демократический Запад, который действительно стоит на принципиальных позициях.

Сейчас происходит то же самое. Неправительственные организации поддерживают нынешних молодых диссидентов в странах СНГ. И западные правительства продолжают ту же пропаганду о нарушениях прав человека. И справедливо. Но это не значит совсем, что они поддерживают действительно диссидентов из-за убеждений и готовы их поддержать в действительности, если их будут преследовать. Я могу сослаться на свой пример. Подробно о своей жизни здесь я хочу написать попозже. Но, войдя в конфликт с Arbeitsamt (служба по трудоустройству) я среди прочего обнаружил года три назад следующую запись «1982- 1987 Lager, 1987- 1990 ohne Arbeit»; то есть с 1982 по 1987 был лагере и с1987 по 1990 не работал. Никакого указания на то, что это был политические преследования. Любой человек, который это прочитает, сразу оценит меня как уголовника и тунеядца. Причем эту запись они сделали в 1993 году и ничего мне не сказали, что уже само по себе является нарушением закона. Одного этого достаточно, чтобы закрыть человеку возможность получить работу. В этом (2005) году по моему требованию запись была изменена на другую «1982-1990 – politisch verfolgt», то есть с 1982 по 1990 политически преследовался.

Я все же подал в жалобу в прокуратуру. Есть такой уголовный закон – фальшивое опосредованное засвидетельствование. Местная прокуратура мне ответила, что не видит основания для возбуждения уголовного дела, ведь Вы в лагере были . Я написал в генеральную прокуратуру земли Баден - Вюртемберг. Оттуда так же пришел ответ, что нет оснований для возбуждения дела, ведь Вы же были в лагере. Была еще одна юридическая возможность- подать в высший суд земли. Суд жалобу не принял под формальным предлогом и, между прочим, так же сослался на то, что я был в лагере. Попадая за границу, человек попадает в сложную юридическую ситуацию. О правах человека говорят политики, а дело приходиться иметь с чиновниками, которым на эти права просто наплевать, как чиновникам во всем мире, впрочем.

Нужно очень с большим недоверием относиться к разговорам о западных ценностях и о правах человека. Пока ты в Союзе или в СНГ тебя могут поддерживать, но если ты оказываешься здесь, на Западе, то интерес исчезает. Нескольких человек здесь еще могут поддержать, но в целом диссиденты здесь - чужие. Своих диссидентов здесь то же не любят, првду сказать. Я беседовал с некоторыми немцами, которые в этом разбираются. Они мне обьяснили, что на диссидинтов, все равно каких, здесь смотрят как на людей неудобных (unbequeme Leute).

Я хочу сказать, моим дорогим соотечественникам, особенно молодым людям – будте осторожны в выборе средств борьбы и хорошо взвешивайте свои силы, прежде чем вы будете выступать против власти и бороться за права человека. На этом пути вы можете рассчитывать, в конце концов, только на самих себя.

Части 11 и 12 >>>


Уважаемые читатели! Мы просим вас найти пару минут и оставить ваш отзыв о прочитанном материале или о веб-проекте в целом на специальной страничке в ЖЖ. Там же вы сможете поучаствовать в дискуссии с другими посетителями. Мы будем очень благодарны за вашу помощь в развитии портала!

 

Редактор - Е.С.Шварц Администратор - Г.В.Игрунов. Сайт работает в профессиональной программе Web Works. Подробнее...
Все права принадлежат авторам материалов, если не указан другой правообладатель.