9.06.81

<К Гефтеру>

<О Демократическом Движении. Открытость и конспирация. Потерянное письмо>

Дорогой Михаил Яковлевич!

Когда-то, во времена незапамятные, когда я следил за Движением больше по бумажкам, я впадал в состояние ступора, пытаясь осмыслить демонстративно-открытый фактор протеста, мне все казалось, что дело не в протесте, а в осмыслении, которое не может быть ни чересчур открытым, ни чересчур массовым. Пресимпатичнейший Григоренко вызывал не то недоумение, не то раздражение, когда простовато сводил к недостатку гражданского мужества отказ от публичности, от подписи.

Бешенство, вызываемое заклинаниями Солженицына, уже другого рода. Григоренко добр и наивен, похоже он сам оторопел от неожиданного успеха, но Солженицын – Солженицын получше нас, юнцов, знал, что такое экономить каждый миллиметр бумаги, заталкивая строку за строкой, пряча эти клочки во всяком удобном месте. Солженицын знал, что такое прислушиваться к шагам за стеной, к голосам на улице, к скрипу тормозов и шуршанию шин. Солженицын был лжецом и лицемером, гадкой кликушей, когда порицал скрывших свое имя. Такие, как Солженицын, такие, как я, не могли и конечно не стали ни зачинателями движения, ни его пружиной: слишком очевидными для нас были мощь государства и его бездонная свирепость, его дикая ненависть к мысли, к жизни, к свежему воздуху. Солженицын на своей шкуре испытал, я из книг, рассказов знал и видел эту тупую, но энергичную, наделенную животной страстью машину, которая из случайного страха готова сокрушить все – человека, человечество, самое жизнь. До Движения мы были обреченными: все делаемое нами должно было быть уничтожено, должно было сгнить, истлеть, кануть в Лету. Но Движение взорвало мир, перевернуло его с ног на голову, вдохнуло в нас жизнь, и новые перспективы – его дар.

И Солженицын реализовался. Однако, одним махом перескочив в другое измерение, он забыл все – и дрожь, и бессонные ночи, и сожженные черновики. Нет, страх и жажда мести остались, но ожидание скорой расплаты заставила его толкать других туда, куда давеча он и нос боялся сунуть – вы одни виноваты: не последовав моему рецепту, вы упустили возможность в считанные недели обновить Россию, образованцы!

У нас было все сложнее. Мы как были мальчиками, ничего не значившими, таки и остались ими. Мир, открывшийся нашим глазам, был вскоре показан другими – мы ничего не сделали, чтобы встать в ряд с Марченко и Буковским, Евгенией Гинзбург и Солженицыным. У нас были чуткие сердца, но мы были юны – такие слабые ростки, которым еще не пришло время пробиться к свету. Быть может это и определило наш путь.

Солженицын вдруг вырос в могучее дерево, и ветры, обрушившиеся на него, застревали в кроне. Мы же были хилы и ждали смерча – странно, что он все медлил. В 68 мы предупреждали чехов: не торопитесь взять все сразу, не выносите на верх все, что у вас есть – чем больше вскроете вы сегодня, тем больше изомнут завтра советские танки.

Но прав был Павловский – или это опять не он? – что глупый с точки зрения здравого смысла порыв инакомыслящих один только и был способен открыть пределы гибкости и неуверенности Системы. Что бы ни говорили самые авторитетные Основатели, я никогда не поверю в их прозорливость – такой удивительный путь, как Движения, мог быть только плодом наивности, неведения, с позволения – ошибки. Ничто до 65 не говорило в пользу возможности Сопротивления. Только стихийное и широкое движение начала 60-х годов могло спонтанно дать такую удачную форму.

Мы же не смогли ни понять ее сразу, ни принять до конца. Вплоть до прекращения ДД, в 72 г я противопоставлял себя и нас ему. Мы стояли не только в изумлении перед чудом, сколько в ожидании конца. Оцепенение было столь сильным, что я четыре года, с весны 68, писал свое предупреждение. Так и не успел. Неотесанное, сырое, оно появилось, когда адресат уже приказал долго жить.

Мне думалось, что наследники ДД станут близкими к тому пути, который виделся мне. Отнюдь не случайно с 73 года я говорил "мы".

Все оказалось обратным. Да, перелом наступил. Вместо наивного ожидания, протеста и разочарования начался поиск. Я бы сказал так – отрезвение и прозрение. Было разное видение, разные цели и ценности, но было и нечто общее, нечто существенное: осознание глубокой пропасти. И этот духовный перелом был не только внутренним. Он принес с собой внешние – тогда казалось чисто внешние изменения.

Еще в 74 я встречал сопротивление. Галя Габай спрашивала:

Как я понимаю, ваш словарь-справочник" должен иметь характер исследования. Так как же вы допускаете мысль об анонимности? – Объясняю, что материал необъятен, что возможно мы будем помещать не только по нескольку статей по одному пункту, но и контрстатьи, появляющиеся позже, поэтому имеет смысл издавать справочник выпусками. Если же мы объявим реакцию, то вне всяких сомнений работа немедленно прекратится. Мы заинтересованы не в демонстрации смелости, а в работе.

- Нет, нет и еще раз нет! Анонимность может принести только несчастья.

Не удивительно продолжение этой позиции:

- В этой стране можно получить только классическое образование: Пушкин, Гоголь… Потом можно только уехать или умереть…

Это крайняя позиция. Уже тогда она перестала быть доминирующей. Толя Марченко, правда, пожимал плечами: человек, пишущий о внутренней свободе, подписывается псевдонимом…, - но Л.И. уже говорила: "нет, я понимаю". Хотя и с ней мы еще спорили: нет, я не призываю лицедействовать, напротив, постоянное подчеркивание собственной независимости, смелости – лицедейство, ибо оно толкает на путь, который не является естественным. Выступления по любому поводу, громогласное и полное, высказывание своих подлинных позиций, подписи – все это ожесточает противника, навязывает борьбу, лишает возможности работать. Мы уже знаем границы собственного мужества и собственной выдержки – это не значит – доказали раз и навсегда, но это значит – хватит заниматься беспрерывным доказыванием, пора использовать те приобретения, которые мы завоевали.

И все же, сдвиг был. Несмотря на крикливые обличения Солженицына, перестал быть зазорным псевдоним, "Память" вышла без объявления редакции. Манеры Якира перестали казаться естественными. Тогда мне казалось – перелом. Надо было на два года сесть, чтобы, выйдя, поразиться: надлом.

Да, конспирация была. Но была конспирация преимущественно внутренняя. За псевдонимом прятались не столько от ГБ, сколько от товарища. Недоверие, расчетливость, сужение круга, приглушенные голоса. Вот еще один эпизод. Приезжаю в Москву. Вечерний чай. Звонок отрывает хозяйку. Минут через 10:

-- Звонила только что женщина, которая занимается Черноволом. Она только что разговаривала по телефону с адвокатом…
-- А кто им занимается?

Сразу настороженность. Осеклась. Показалось, что вздрогнула.

-- А тебе зачем?

Так и не сказала, а мне стало тоскливо и больно: ГБ может знать, мы, друзья – нет. Ведь конспирация нужна, не чтоб прятаться друг от друга, а чтоб спокойней общаться.

И такое я начал встречать на каждом шагу. Дивные и чудные исключения, вроде Великановой, были так редки! Среди них – Абрамкин. Я полюбил Москву, познакомившись с ним. Жаль, что мы не работали вместе.

Ситуация стала напоминать мезозой. Защищаясь от хищников, мы наращиваем тонны брони, но она не помогает – только в динамике спасение. Напротив, внутренняя конспирация – та мутная вода, в которой процветают бездари и интриганы.

-- Как ты можешь сводить людей, восклицает приятель, - знакомства – это же валюта!

Я писал о таких в 72, и как обидно, как обидно, доверившись чужой характеристике, так позорно влипнуть! Передать дело долгих лет, дело, цены которому нет, в руки такому бонапартику. Порвав годами складывающуюся структуру, он утвердил одиночные знакомства, рассыпал, рассеял людей, взяв себе по частичке их сил, и угробил библиотеку. Но зато, - говорит его друг, - доцент N знает, что он – ведущий диссидент.

Что же, такое бывает. Такое – неизбежно. Но странно видеть другое: Л.И. говорит: ну что же, ошиблись, начинайте заново – у вас одни методы, у него – другие; ничего страшного, то, что вы говорите, напоминает выяснение семейных отношений, оставьте это, просто работайте порознь.

Да, я склочник, я не хочу видеть, как, несмотря на вопиющую безнравственность, люди замечают "различие методов", как продолжают работать с теми, кто должен быть отринут. Естественно, что для защиты от таких прибегают к тотальной конспирации. Вы уже на можете знать, над чем работают М.М. или N.N. Вы уже не знаете, где найти партнера. Вы кусаете локти, узнав, что в Ленинграде арестован X, обыскан Y: они делали вашу работу – иди знай, не закончили бы вы ее, работая сообща.

-- Да, у Гершуни есть недостаток – для него все средства хороши, чтобы навредить большевикам, но он очень хороший человек.

Нравственность – дело вкуса, хотите дружите, хотите нет.

Я не принимаю такой толерантности. Это ложно понятая идея защиты всех, идея права на существование любого. Движение пошло по этому пути и вот тупик – бронтозавр.

Я слишком молод, чтобы одинозавриться. Доверие – краеугольный камень моего подхода. Доверие возможно между разными – между противниками тоже. Дело только в этике. Мы, внутри, должны знать все. Только знание чужой работы и чужих проблем – источник плодотворного сотрудничества, поиска, диалога.

Вот поэтому я не принимаю Глеба. Сейчас он возмущен: ты ложно меня понял, ведь я… Что ж, может быть он поступал и так, и этак, может быть у него возникали проблемы и те, и другие. Но ведь я об этом не знаю! Я обречен судить по результатам. Другое – редакционная тайна! Так чего же ожидать?

В 72 году я отбрил Славика, предложившего "меняться" знакомыми – знакомства не валюта (ах, не знал я тогда, что услышу подобное сравнение!). Но вот у Глеба до сих пор осталась идея "координаторов культуры", выставленная в противовес мои кругам общения. Говорит: вы поссорились (с приятелем, о котором выше), но зачем же должно страдать дело!

Да что же это за мистическое дело, отдельное от делателя, от грязных рук? Дело "координатора культуры"? Не то ли дело, ради которого Глеб скрывает, замалчивает, подводит? Почему он не выполнил ни одного обещания – как-то согласовать мою работу с работой других?

Неотступно преследует сравнение: наше государство изолирует людей друг от друга, слишком много скрывает, чтобы мистифицировать всех. Структура, подобная этой, неизбежно становится добычей мистификаторов и интриганов. Государством она продумана ради власти. Власть – итог структуры, созданной диссидентами в совсем других целях. И каждый стремится урвать.

9.06.81

Уважаемые читатели! Мы просим вас найти пару минут и оставить ваш отзыв о прочитанном материале или о веб-проекте в целом на специальной страничке в ЖЖ. Там же вы сможете поучаствовать в дискуссии с другими посетителями. Мы будем очень благодарны за вашу помощь в развитии портала!