Петр Бутов
Воспоминания об одесских диссидентах.
Части 21 и 22
Часть 21. Суд
<<< Части 19 и 20.
1
К суду я относился как к формальности. Я, правда, пытался вначале всерьез опровергать тезисы Обвинительного заключения, формулировал опровержение пунктов обвинения. Но мне стало вскоре как-то скучно этим заниматься. Я посмотрел на все дело из отдаленной точки пространства- времени и увидел всю мелочность этого процесса, в котором у меня не было противника. Я не увидел того, кого я должен был бы опровергать, с кем я мог бы спорить. Я не хочу говорить унизительно о следователях. Их проблема заключалась в том, что они должны были заниматься моим делом, но они просто не были готовы к нему. Дело было выше их. Кого я должен был опровергать?
Весь смысл судебного заседания сделать тайное явным. Преступник действует тайком, скрывает свои действия. В открытом заседании в присутствии всех желающих суду предлагаются факты для рассмотрения, выяснения обстоятельств дела и так, что каждый может выработать свое мнение о деле. Здесь же происходит все наоборот. Диссиденты работают как можно более открыто, пишут, стремятся обращаться к аудитории, а КГБ стремиться отрезать им возможность обращаться к широкой публике и арестовывает их. Суд, естественно, происходит за закрытыми дверями, так, чтобы публика как можно меньше узнала о происходящем. Это было противоречием. Одной из задач диссента и было разрешить это противоречие. Но как? Я считал, что минимум я сделал - я не признал себя виновным. Я признал факты, на основании которых меня обвиняли, но не признал, что эти факты несут в себе состав преступления. В этом была сердцевина моего спора с государством.
Поэтому я стал продолжать заниматься своими делами, тем более что я получил книги, которые давно хотел полистать. Так прошло около 20 спокойных дней. Суд начался 20 августа. Меня привезли в суд утром. Машина заезжает во внутренний двор, куда в это время никого не впускают. Поэтому когда меня вели в зал заседания, я никого не мог видеть. Но после этого в коридоре собрались мои знакомые, которые пытались войти в зал, но их не впускали. Пришли Анна Голумбиевская, Елена Даниелян и некоторые другие знакомые.
Впоследствии Александр Булавинов рассказал мне, что их всех вытеснили просто из коридора, но он остался сидеть на стуле. Начальник конвоя наклонился над ним и требовал, чтобы он встал и ушел, но он сидел как окаменевший, вцепившись в подлокотники, и так и остался сидеть. Его оставили в покое. То есть начальник охраны не получил инструкции схватить его и вытащить из здания суда. Осталась так же моя жена и свидетели. Открытие заседания почему-то задерживалось и началось после обеденного перерыва. Начальник конвоя вел себя агрессивно и даже не хотел выводить меня в туалет. Видимо его самого запугали, и он боялся каких-то эксцессов. Я вынужден был обратиться к адвокату, чтобы уладить эту проблему. Так была устроена система. Те самые люди, которые пугали нас, они-то сами и испытывали страх. Им казалось, что если они с нами будут обходиться жестко, то это им простят. Но если они проявят мягкость, то это им самим может быть поставлено в вину. И все же была граница, которую они боялись переступать в то время.
После обеда я в окне увидел мою жену с младшим сыном. Видимо, внутренний двор был открыт, и она зашла туда. Через некоторое время сержант из охраны решил посмотреть, что же такое интересное я увидел через окно, и в ужасе стал закрывать ставни. Ведь их, солдат охраны, наверняка проинструктировали, объяснили, что они имеют дело с очень опасным врагом, и они должны быть бдительны. На следующий день во время обеденного перерыва тот же сержант уже спокойно разговаривал со мной. Вся обстановка вокруг меня изменилась, когда ребята увидели, в чем же меня, собственно, обвиняют - в хранении и распространении книг. Я не думаю, что они читали Солженицына или Сахарова, но наверняка слышали о них.
2
Пришли прокурор Садикова, адвокат Баркар, затем появился судья Каневский и народные заседатели. Небольшой зал заседания заполнили молчаливые молодые люди, по-видимому, студенты.
В начале заседания, как обычно, я должен был сказать, как меня зовут. Судья объяснил мне статью, по которой меня обвиняли и спросил, признаю ли я себя виновным. Потом он спросил у меня, есть ли у меня заявления к суду. Я сказал, что пришли мои друзья и их не впустили в зал. Я попросил их впустить. Судья не обратил внимания на мою просьбу. Затем было зачитано обвинение. Это продолжалось довольно долго, затем перешли к обсуждению процедурных вопросов. Меня спросили, хочу ли я давать свои показания до опроса свидетелей или после. Я встал и сказал, что поскольку в зал заседания не впустили моих друзей, то я вообще отказываюсь участвовать в заседании. Это произвело впечатление, судья объявил перерыв. Он, прокурор и адвокат ушли в совещательную комнату. Дверь осталась приоткрытой, и я слышал, как мой адвокат сказал судье, что лучше впустить моих знакомых в зал заседания, иначе завтра по Голосу Америки объявят, что суд был закрытым. Команда вернулась в зал заседания и судья объявил, что разрешает зайти в зал всем, кто хочет, и приказал начальнику конвоя открыть дверь и позвать всех желающих. Но кроме Булавинова в коридоре никого не было. Начальник конвоя впал в панику и сказал судье, что он не собирается собирать моих знакомых по всей Одессе. Но я не стал упорствовать. В принципе, я настоял на своем. После этого Булавинова впускали на каждое заседание.
Кстати, Булавинова все время следствия сильно терроризировал Кулябичев. Видимо, он считал, что Булавинов может ему многое рассказать о библиотеке. Сашу я знал давно, со второго курса. Я с ним познакомился на семинарах профессора Уемова. Он после окончания университета занялся математической логикой, защитил диссертацию и остался работать в университете. В общем, он, в конце концов, потерял место в университете, поскольку не давал на меня показаний. Он был, конечно, одно время активным читателем, но самой библиотекой не занимался. Так что Кулябичев зря так яростно набросился на него.
Когда я уже вышел из лагеря, Саша занимался компьютерами. Я думаю, что ему, в конце концов, даже пошло на пользу то, что он потерял место в университете.
Однажды, он тогда еще работал в университете, он обратился ко мне потому, что одна студентка настойчиво предлагала ему почитать книгу. Он подозревал, что это, возможно, провокация. Но это было не так. Я знал эту студентку. Книга, которую она предлагала, была из библиотеки.
3
Я стал давать показания. Я открыл Обвинительное заключение и стал его коротко пересказывать.
При этом произошел маленький инцидент. Я положил Обвинительное заключение на барьер, который отделял меня от зала суда. Сержант злобным шепотом потребовал, чтобы я взял Заключение в руки. Я обратился к судье и тот разрешил мне положить том на барьер.
Одну за другой я перечислял книги, которые были изъяты во время обыска, и соглашался с тем, что они действительно были у меня дома. Судья еще задал мне вопрос о том, не хочу ли я сказать, кто изготовил книги или от кого я их получил. На этот вопрос я отказался отвечать.
Во время следствия мне следователи регулярно задавали вопрос по поводу каждой книги - с какой целью я хранил эту книгу у себя дома. Желанный для них ответ был бы, что я хранил ее с целью дальнейшего распространения. Но я каждый раз говорил, что эта книга была для меня интересна, что и соответствовало действительности.
Кроме того, я подтвердил, что действительно вел разговоры с свидетелями, упомянутыми в Обвинительном заключении. В конце концов, прокурор Садикова спросила меня, почему я не признаю себя виновным. Ведь я же признаю факт хранения. Я ответил, что нет списка запрещенных книг, поэтому я не имел возможности отличить запрещенные книги от разрешенных. Даже не все самиздатовские книги, которые были у меня изъяты, признаны следователями антисоветскими. Тогда Садикова спросила меня:
- А если бы был издан список запрещенных книг, Вы распространяли бы их?
- Да, - ответил я, - распространял бы, но признал бы себя виновным в смысле закона.
Она только скривилась от моего ответа. На этом, собственно, и закончился допрос.
Конечно, этот вопрос я обсуждал еще во время следствия. Было ясно, что запрещенные книги есть. Но каждый должен был сам догадываться, какие книги запрещены, а какие нет. Я настаивал на том, что государство должно издать список запрещенных книг. Паранюк же говорил, что государство не может это сделать, поскольку тогда подвергнется идеологической атаке западных стран. Это было верно, но за что же тогда меня арестовывать? Конечно, издание списка запрещенных книг не остановило бы самиздат. Проблема была в другом. Проблема заключалась в том, что слишком большая власть сосредоточилась в очень узком кругу лиц. Этот круг был уже не в состоянии разумно управлять государством, которое находилось в состоянии быстрого развития.
Монополизация власти, как я теперь думаю, в свое время была необходима в Союзе, во времена, когда средств было мало и их необходимо было оптимально вложить в развитие индустрии и науки. Но в наши времена система стала просто слишком большой для того, что бы ей можно было управлять из одного центра. Но у меня не было желания излагать подобные мысли перед судом.
4
На следующий день, во вторник, начался допрос свидетелей. Перед заседанием суда мой адвокат попросил меня говорить помедленнее, поскольку секретарь суда, молодая девушка, не успевала записывать мои слова. После этого я стал диктовать, а не просто говорить. Я говорил и следил, когда она останавливалась, и только после этого я продолжал. Так что в перерыве адвокат сказал, что я уже перебарщиваю. Я заметил еще во время психиатрической экспертизы, что я говорю слишком быстро. Я спешил жить, но мои друзья и знакомые меня хорошо понимали, никто не жаловался, хотя мы говорили о сложных вещах.
Формально я так же имел право ставить свидетелям вопросы. К этому я не готовился, но когда представилась возможность, то есть судья стал спрашивать меня, имею ли я вопрос к свидетелю, я, как правило, стал задавать вопросы. Некоторые свидетели были в шоке и я, конечно, никаких вопросов им не задавал, чтобы их не мучить. Но вот, например, выступил Юрий С., который показал, что однажды я сказал, что учиться было трудно, а найти работу еще труднее. И все. Тем не менее, его вызвали в суд. Конечно, это высказывание в приговор не попало. Но видимо нужно было количество свидетелей и каждого, кто хоть что-то сказал, пригласили. Ему я задал вопрос:
- Свидетель, Вы читаете газеты?
Судья при этом вопросе приободрился, поскольку ему стало интересно узнать, куда я клоню.
- Да, - ответил свидетель. А в те времена уже начали печатать довольно верные критические работы о состоянии экономики. Появись эти работы в самиздате - верная статья о клевете. Перестройка, собственно, тогда уже началась. Я его спросил еще:
- Были мои высказывания критичнее, чем публикации в газетах, такие же критические или менее критические?
Он ответил
- Менее критичные.
- Больше я вопросов не имею.
Адвокат повернулся ко мне и спросил
- Какое это имеет значение?
Я сказал:
- Моральное.
Собственно, ясно, если мои высказывания менее критичны, чем публикации в газетах, то о какой пропаганде может идти речь?
Я, конечно, знал, что не каждому свидетелю можно ставить такие вопросы.
Один мой соученик по университету показал, что я предложил ему почитать "Архипелаг ГУЛаг", но он отказался взять книгу. Это была правда, были и такие чудаки. Но затем он вдруг стал утверждать, что я попал под сионистское влияние и поэтому занялся антисоветской пропагандой, что мне не повезло, потому что меня не взяли в аспирантуру, и я озлобился и вспомнил историю с Сергиенко. Еще во время следствия Паранюк задал мне неофициально вопрос, почему у меня много знакомых евреев. Я ответил, что они деловые люди. Но на самом деле в Одессе просто много евреев. Я сам никогда не делил моих знакомых на категории и общался с теми, с кем было интересно. Видимо, все же Кулябичев разрабатывал версию сионистского влияния. Во время первого обыска у меня нашли несколько писем из Израиля и из Америки. Кстати, мои знакомые, которые уехали, были довольно критичные и разумные люди. "Советский Союз везде", говорили они. Смысл этого высказывания, я думаю, ясен читателю. Судья испугался, потому что при открытии новых обстоятельств дело нужно посылать на доследование. Развитие версии сионистского влияния на меня его никак не устраивало, он довольно грубо прервал свидетеля и отправил его.
Другой мой знакомый, с которым я учился в школе и которому я немного рассказывал о своих занятиях литературой, вдруг сказал, что я нахожусь в организации, в которую легко попасть но нелегко выйти.
От слова "организация" не только судье, но и прокурору стало дурно.
Но был один свидетель, который рассказал, что я ему дал почитать "Архипелаг" и мы потом обсудили эту книгу, в особенности, вопрос о депортации целых народов, и что я все говорил правильно. Прокурор даже переспросил его, может, ей показалось, что она ослышалась. Но свидетель подтвердил, что все, что я говорил, он считает верным, только что я говорил слишком горячо, слишком эмоционально, но верно. А ему было что терять, он работал доцентом в университете. На него дал показания другой наш университетский знакомый и который выступил как свидетель раньше его. Он лишь подтвердил факты, которые уже были известны. Кстати, драматическая история с депортацией народов долгое время для меня оставалась непонятной. Но сейчас я полагаю, что решение о депортации в 1944 году было принято в связи с тем, что Германия и Америка вели тогда тайные переговоры. Это сейчас мы знаем, что война закончилась в начале мая 1945 года. В середине 1944 это было еще неизвестно. Никто не знал, как долго и с каким противником придется еще воевать.
Другой свидетель рассказал, что я встретился с ним в научной библиотеке и там рассказал ему об "антисоветчиках" Солженицыне и Сахарове. Я стал задавать ему уточняющие вопросы и вдруг он неожиданно срывающимся голосом вскрикнул:
- Это я его спровоцировал на высказывания. Мне было интересно узнать его мнение!
Существенные показания о моих высказываниях дали лишь два моих сотрудника по работе. Я свое мнение не скрывал и всегда отвечал открыто на вопросы. Даже если мое мнение было неортодоксальным, никто сам, видимо, не «стучал» на меня. Понадобилась интервенция КГБ, чтобы люди стали об этом говорить.
Свидетелем была вызвана так же моя жена, которая не давала никаких показаний во время следствия. Но такова была традиция, делать родственников свидетелями и вызывать их последними, чтобы не дать возможность остаться в зале судебного заседания. Свидетель имел право остаться в зале суда после допроса. Почти никто не воспользовался этим правом в моем случае. Хотя они и дали показания против меня, но они это сделали против своей воли, только потому, что они были поставлены под давление. В конце так же была допрошена Л. Добрая.
Одного из важных для КГБ и суда свидетелей отправили в командировку. Возможно, боялись, что он изменит свои показания, так что в зале суда были зачитаны его показания, которые он дал на следствии.
5
Заседание в четверг было коротким. В этот день впустили в зал еще нескольких моих знакомых, которые пришли в суд. Выступил прокурор с обвинительной речью и адвокат с защитительной. Прокурор потребовал 6 лет лишения свободы и 3 года ссылки. Адвокат попросил изменить статью на более мягкую, соответствующую 190 ст. УК РСФСР, поскольку факт хранения доказан, но умысел подрыва советской власти у меня отсутствует. Судья спросил меня, буду ли я распространять книги после того, как я освобожусь. Я смотрел реалистично на вещи. То, что меня интересовало в самиздате, я прочитал. Прежде чем я освобожусь, пройдет много лет. В Одессу я не вернусь. Поэтому то, что я опять буду систематически распространять книги, я исключал. В «Хронике» номер 65 есть короткое сообщение о процессе. Там написано, что я сказал, что не вижу смысла в дальнейшем распространении книг. Это можно понять так, что я не видел вообще смысла в этой деятельности. Это было не так. Я не мог себе представить, что снова займусь книгами. Ведь было понятно, что и после освобождения я буду находиться под надзором и занятия библиотекой было бы просто невозможно, даже если бы я смог вернуться в Одессу. Я считал, что я сделал все, что мог в этой области. Я считал, что дело должен вести кто-нибудь другой дальше. Сам же я хотел попытаться вернуться к научным исследованиям.
Поэтому я сказал, что сам я распространять не буду по личным соображениям, поскольку достаточно ознакомился с самиздатовскими книгами и после освобождения, через много лет, мне трудно себе представить, что я буду и в дальнейшем заниматься книгами.
Прокурор сказала:
- Это ничто.
Она хотела бы раскаяния, сожаления по поводу того, что я сделал. Но как я мог это сделать, если я не признал себя виновным?
Меньше всего я хотел оставить о себе впечатление как о человеке фанатичном. Для меня занятие самиздатом было делом практичным. Я сам хотел кое-что узнать, мои знакомые тоже. Я рассматривал библиотеку как ценность и считал, что ее необходимо сохранить. С моей помощью КГБ не получило ни одной книги.
Я себя не чувствовал сильным публицистом. Правда, после освобождения в 1987 году я по свежим следам написал воспоминания о следствии, то есть изложил факты, как они были. Я в это время писал и публицистику. Ничего из публицистики я не давал читать моим знакомым. Кое-что я сохранил до сегодняшнего дня и не жалею о том, что я эти тексты не давал читать - моя позиция была незрелой.
В этот же день я произнес последнее слово в суде. Я вообще хотел отказаться что-либо говорить и речь не готовил. Но в последний момент, когда мне предложили высказаться, я коротко сказал, что они, то есть суд, меня наказать не могут, это не в их власти, и что они наказывают моих детей и моих близких, а не меня.
Так и вышло. Через несколько дней после моего ареста мою мать разбил паралич, и она умерла осенью 1983 года. Тетя моей жены сразу после ареста заболела, на ногах открылись раны, она не могла ходить. Моя жена хотела ее перевезти к нам в квартиру, чтобы ухаживать за ней. Но она умерла до переезда. У мамы моей жены произошел удар, она сошла с ума и тоже вскоре умерла. Уже то, что я был арестован, было сильной психической травмой для моей жены. Но она пережила еще три смерти близких людей. Все эти трудности, конечно, перераспределились на моих детей. Моей жене, конечно, помогали мои знакомые. Если бы не эта помощь, то я не представляю, как она бы продержалась вообще. Психика ее была подорвана.
6
В понедельник судья только зачитал приговор. Дело было закончено. Я получил 5+ 2. Я воспринял это равнодушно. Мне казалось - год туда, год сюда, какая разница. Дело сделано.
В свое время я согласился с тем, что КГБ мне назначит адвоката. Я прочитал много литературы о процессах диссидентов. Света Арцимович, жена Вячека, много затратила сил на то, чтобы найти подходящего адвоката и нашла Нимиринскую. Хороший адвокат отличается от плохого тем, что, ознакомившись с делом и сделав выписки, потом передает эту информацию кому надо. Какое это имеет значение? Огромное. Конкретная информация о том, как происходят процессы, выявленные детали помогают подготовиться тем, кто был готов не уступать. С другой стороны, реалистичное представление о КГБ могло помочь избежать резкой конфронтации и в то же время сохранить свое лицо.
Удивительную ошибку совершили прокурор и судья. Сначала прокурор потребовала 6 лет усиленного режима, и затем судья записал в приговоре 5 лет лагеря усиленного режима. По 70 статье УК РСФСР был положен сразу строгий режим. В то время для особо опасных преступников было всего 4 года лагеря строгого режима: один в Мордовии, куда я и попал впоследствии и три на Урале, в Пермской области. Лагерей усиленного режима не было вообще. Прошел сентябрь. Я ожидал отправления в лагерь. Прошел и октябрь. Вдруг мне объявили, что назначается новое судебное заседание. Верховный суд Украины не утвердил приговор и вернул его в Одессу для изменения режима содержания. Сначала днем судебного заседания был назначен понедельник 14 ноября. Но в это время умер Брежнев и на 14-е были назначены его похороны. Поэтому судебное заседание перенесли на 17-е.
16 ноября моя ничего не подозревавшая жена пришла в суд, чтобы взять справку, что я осужден и захотела встретиться с судьей Каневским. Но ей сказали, что она должна обращаться к другому судье, к Чистякову. Так она и узнала о новом судебном заседании. По возможности сообщила об этом моим знакомым. На следующий день я смог увидеть мою жену и двух моих знакомых, бывших сотрудников. Суд был короткий. Судья спросил прокурора, адвоката и меня, имеем ли мы возражения по поводу изменения режима содержания. Мы не имели. Быстро был вынесен новый приговор по изменению режима содержания.
К судье моя жена пришла с детьми. Он взял младшего, Алешу, на колени и сказал:
- Бiдна дитина.
После этого он еще сказал, что со мной ничего плохого случиться не может. Этот мир сходил понемногу с ума.
7
Хроника текущих событий 65
Суд над БУТОВЫМ
С 20 по 27 августа Одесский областной суд под
председательством КАНЕВСКОГО рассматривал дело Петра
Алексеевича БУТОВА (арестован 10 февраля - Хр.64),
обвинявшегося по ст.62 УК УССР (=ст.70 УК РСФСР). Обвинитель -
САДИКОВА, защитник (назначенный) - заведующий юридической
консультацией Ленинского р-на Одессы П.Ф.БАРКАР.
*****
БУТОВУ инкриминировалось распространение Самиздата, в
частности - произведений Солженицына, а также "устные
высказывания с критикой советской системы и советской внешней
политики".
*****
БУТОВ виновным себя не признал, сказав при этом, что
вести антисоветских разговоров не будет, т.к. "это не имеет
смысла", литературу приобретать не будет, т.к. "уже достаточно
с ней ознакомился".
Было допрошено 15 свидетелей. Некоторые свидетели, давая
БУТОВУ хорошую характеристику, называли книги, которые брали у
него читать (свидетели ХАРСУН, супруги МАЛОМУЖ, КОЛЕСНИК).
Свидетель ШВЕЦ: "БУТОВ пытался агитировать против Советской
власти". Свидетель ПЕТРОВ: "БУТОВ - член организации, в
которую легко вступить, но откуда очень трудно выйти" (судья
спросил: "С чего вы это взяли?" - "Такое ощущение" - "Идите
отсюда, молодой человек"). Свидетель ФЕДОРИН (на суд не
явился; зачитаны показания, данные на предварительном
следствии): "Призывал к реставрации капитализма".
Свидетельница ЛОБОДА: "Политика в Афганистане - это политика
царской России в Средней Азии".
Обвинитель потребовал для БУТОВА наказания в виде 6 лет
лишения свободы и 3 лет ссылки.
Защитник сказал, что по всем пунктам обвинения виновность
доказана, но нет умысла, поэтому надо переквалифицировать
обвинение по ст.187-1 УК УССР (=ст.190-1 УК РСФСР). "Разговоры
БУТОВ вел только в рамках интересов своих собеседников, не
навязывая тему, - заявил адвокат. - Никаких результатов его
беседы не возымели. БУТОВ - кустарь-одиночка. Нашей стране
такие не страшны".
БУТОВ: "Приговор будет скорее приговором для близких, чем
для меня" (у БУТОВА двое детей 1975 и 1980г.р.).
Приговор: 5 лет лагерей усиленного режима и 2 года
ссылки.
*****
17 ноября по протесту прокурора состоялся вторичный суд
(судья ЧИСТЯКОВ), изменивший "усиленный" режим на "строгий".
*****
18 декабря БУТОВА этапировали в Мордовию, куда он прибыл
29 декабря (см."В тюрьмах и лагерях").
Здесь я должен уточнить Хронику, точне того, кто передал эту информацию Хронике.
«БУТОВ виновным себя не признал, сказав при этом, что
вести антисоветских разговоров не будет...» - эта фраза противоречива.
Я не признал себя виновным именно потому, что я не вел «антисоветских разговоров», а высказывал свое мнение. Так была интерпретировано мое замечание о том, что с кем угодно действительно не имеет смыла разговаривать о серьезных вещах, поскольку из того, что свидетели сказали во время процесса следует, что они плохо поняли меня и неточно пересказали то, что я говорил. Так что такие разговоры с кем угодно вести не имело смысла.
На процессе нужно говорить как можно более ясно. Я высказался нечетко и мои слова были неверно поняты. Было бы лучше, если бы я просто сказал, что некоторые свидетели неверно передали смысл моих слов. Еще лучше было бы об этом вообще на суде не говорить.
8
«Хроника» номер 65 не была опубликована на Западе. По крайней мере, я ее не встречал и считал, что «Хроника» номер 64 была последней. Так что я думал долгое время, что все усилия моей жены собрать материалы о следствии оказались ненужными. Баркарь, мой адвокат, спросил меня в конце:
- Хорошо я вас защищал?
Я его успокоил:
- Хорошо.
Но как он или другой адвокат могли меня защитить? Приговор был предрешен. Хороший адвокат в таких случаях отличается от плохого тем, что он передает родственникам как можно более подробную информацию о процессе, поскольку основная часть защиты подсудимого проходит вне судебного зала и нетрадиционными юридическими методами. Моей жене пришлось собирать информацию самой. И когда я заглянул на сайт «Мемориала» и увидел «Хронику» номер 65 с информацией о суде, пускай очень не полной и несколько неточной, то я ничего другого сказать не мог, как спасибо тем, кто эту информацию сохранил.
Один мой знакомый работал электриком в суде. У него была интересная биография. Он попросил прокурора Садикову разрешения присутствовать на суде и был на двух или трех заседаниях. Моя жена пришла к нему за информацией. Он стал отвечать на ее вопросы, она записывала его ответы. Вдруг в тихом одесском дворике поднялся шум, во двор выскочил пьяный мужик с топором. Редкое событие. Мой знакомый выскочил во двор, отобрал топор, разрядил ситуацию. В общем, повел себя героически. Вернулся и трясущимися руками вырвал у моей жены листки с записями. Нелегко это было – собирать информацию.
Часть 21. После суда
1
Внутри камеры мы были довольно самостоятельны. В книге "Дороги за колючую проволоку", (Одесса, под редакцией В. Гриндина) имеются воспоминания Найдиса "Дело о клевете", который был арестован в 1967 году. О нем упоминает так же Л. Алексеева в "Истории инакомыслия в СССР" в разделе "Одесса". Как он пишет, камера, в которую его поместили, находилась полуподвале и была величиной 2х3 кв. м. То есть он явно сидел не в том здании, где находился я. Видимо, эти камеры находились непосредственно в подвале главного здания Управления КГБ. Вот как он описывает условия содержания в следственном изоляторе в то время.
"Должен признать, что меня никто ни разу не ударил, допросы велись весьма корректно. Изменились времена и нравы. Как-то следователь, улыбаясь, попенял, почему мы не встретились лет десять назад. "Вышак был бы Вам обеспечен". Я ему посочувствовал.
Но долгое методическое изматывание, ломка воли действовали эффективнее, чем побои. Меня неделями не вызывали на допросы. Когда с минуты на минуту ждешь вызова, такое многодневное ожидание становится невыносимым. Нельзя читать, писать, играть в какие-то примитивные игры. Нельзя громко разговаривать. Нельзя прилечь на койку с 6 до 22 часов. Нельзя дремать сидя. Нельзя отворачиваться от глазка или закрывать его телом. Только прикроешь глаза, как раздается тихий, но властный голос из-за двери: "Не спать!" Мертвящая тишина. В коридорах - ковровые дорожки для приглушения шагов. Нельзя ничего! Можно только думать".
В мое время многое было уже иначе в следственном изоляторе. Правда, вставать нужно было в 6 часов утра и ложиться в 10 вечера, но в остальном мы были свободны. Зимой, когда я сидел со Львом, мы вставали и делали гимнастику. Умывальника, правда, в камере не было, и камеры водили по очереди в общий умывальник. Обстановка была довольно домашняя, надзиратели вели себя корректно. Днем можно было спокойно лежать на нарах. В камере была партия шахмат. Регулярно приносили книги из тюремной библиотеки, и там я наконец-то почитал книги Пруста и много других интересных книг. В декабре, перед отъездом в лагерь, я получил "Исландские саги". Намного раньше мне на день рождения эту книгу подарил Саня Даниель, но до ареста мне такие книги читать было некогда. Но теперь, в камере, я читал с наслаждением.
Каждое утро, кода приходила новая смена, происходил обход камер. Нас спрашивали, что нам нужно. Можно было попросить иголку с ниткой, ножницы и прочее. Один фонарь на стене под ветром качался и скрипел. Однажды я сказал об этом при обходе. После этого скрип прекратился. Вридимо, его смазали. Один мой сокамерник был футбольным болелщиком и всегда после игр спрашивал о результате. То есть общение выходило за границы формальных отношений.
вечером можно было попросить успокоительные капли, которые содержали спирт. Некоторые надзиратели наливали щедро в столовую ложку. Лев пользовался этим охотно и уговаривал меня попробовать. Но я и до ареста много лет почти не пил алкоголь.
Иногда производили обыск в камере. Но что у нас можно было найти? Надзиратели заходили всегда с вопросом:
- Запрещенные вещи есть? Ответа никто не ждал. Но однажды я пошутил:
- Есть запрещенные мысли.
- Нас это не интересует.
Спать днем нам тоже не мешали. Практически в нашу камерную жизнь никто не вмешивался.
В изоляторе находились в основном преступники за экономические преступления, контрабандисты.
Как-то информация распространялась о том, кто и за что сидит.
Сидело несколько офицеров и прапорщик инженерных войск. Они в понтонах перевозили в Афганистан водку. Со мной сидел одно время валютчик. Он имел дела с иностранцами, поставлял им девочек. Он был не один. Они обделывали свои дела открыто, сидели в ресторане гостиницы Лондонская. Арест для него было большой неожиданностью. КГБ давно следило за их группой, а он не знал, что валютные операции запрещены.
У каждого, с кем я познакомился, была необычная судьба и необычный опыт жизни. Большинство, впрочем, имело общее - тяга к деньгам и развлечениям. Мне они были совсем не интересны как люди. Но жадные люди удивительно находчивы, когда хотят прийти к деньгам.
Я много дискутировал со своими знакомыми о том, что должно прийти на смену так называемому социализму и кто придет на смену коммунистам. Для меня было очевидно, что это должны быть люди из теневой экономики. Они организуются естественным путем, поскольку имеют одну и ту же конкретную цель. Диссидентов и демократов я не воспринимал как политическую силу. Некоторые из них были сильны как личности, но у них не было средств и не было необходимого аппарата, чтобы развить свои идеи. Да и что они могли предложить? Я как-то сказал, уже после возвращения из лагеря, что теневики возьмут власть. Мне возразили - ты представляешь, что это за люди? Я представлял, но я выражал не свое желание, я говорил о реальных силах в обществе, которые действительно самостоятельно могут что-то сделать. Они были реальной силой. Только они могли заменить компартию и что-то организовать. Но я смотрел на это как на явление временное.
С теневой экономикой я познакомился еще до ареста.
Ильф и Петров в "Золотом теленке" описали принципы быстрого обогащения. Эти принципы существуют испокон веков. Но я видел живых жуликов, которые стремились к деньгам, и поражался их воле и умению добиваться своих целей. Как бы не был мне этот мир чужд, я видел в нем реальную, хотя и примитивную силу. Проблема в том, что им всем была чужда идея государства. В то же время каждый, даже преступник, нуждается в государстве, хотя бы для того, чтобы в нем можно было действовать. Даже преступник нуждается в определенном порядке и даже тот, кто стремиться к неограниченной свободе.
2
После суда, после первого суда, мы получили свидание. Меня привели в комнату на первом этаже, где располагались административные помещения. В комнате уже были моя жена и двое детей. Это было первое свидание. Старший, Захар, был сдержан, а Алексей, которому было тогда чуть более 2 лет, бегал по столам и никак не давал себя поймать. Потом он влез на подоконник и стал трясти решетку, так что на шум пришел надзиратель, отпер дверь и попросил вести себя потише, а то, пошутил он, так можно и тюрьму разломать. Я полагал, что нас прослушивают, поэтому и предоставили такую свободу - нас заперли одних в этой комнате, без надзирателя. Так что, сказать по правде, не очень-то и хотелось о чем-то разговаривать. И так было все понятно.
Моя жена не работала, поскольку была с двумя детьми. Ей, конечно, помогали наши знакомые, но положение с деньгами было не очень хорошее. Ну и вообще, ситуация была не очень радостная.
Мы провели вместе около часа, а затем меня отвели снова в камеру. Особенно в этот момент я почувствовал весь идиотизм происходящего. По отношению к детям я вел себя безответственно, но я не мог ничего изменить. Я воспринимал раньше как идиотизм аресты других диссидентов, о которых я читал и я знал, что должен что-то предпринять, чтобы остановить это. Трудная это тема. Но я ничего не мог изменить. С другой стороны, ведь еще не известно, что случилось бы со мной и с детьми, если бы я выбрал другую жизнь. Как в сказке, направо пойдешь, налево пойдешь...
Я и по собственному опыту могу сказать, что психологически самому сидеть гораздо легче, чем иметь арестованных родственников или друзей. Кажется, что заключенный все время подвергается мучениям и, кроме того, есть чувство вины от того, что ты не все сделал для него. Хотя сам толком не всегда знаешь, что нужно делать.
В наше время это было не так, то есть мучения, если и были, то они были психологические, не физические, и подготовленный человек мог вполне продолжать свою жизнь, по крайней мере, внутреннюю. Мог заниматься творчеством, жить в своем внутреннем мире. Но для этого он должен был смотреть, конечно, на саму тюрьму как на условность. Я считал, что и жизнь в тюрьме - это жизнь, а не пародия на мою жизнь. Но что значит подготовленный человек? Прежде всего, нужно подготовиться к тому, что пища будет не очень хорошая.
Мой отец, когда он узнал о том, что я арестован, сказал:
- Жизнь сломана. И он имел в виду мою жизнь.
Но я видел дело иначе. Разрушена карьера. Да. Есть многое, что человек может сделать только с помощью государства. Эти возможности перекрыты. Но остается еще внутренняя жизнь. Кроме того, есть еще небольшое количество людей, которые тебя понимают и не забывают о тебе. Когда я первый раз позвонил на «Радио Свобода», я попал на Кронида Любарского. Я говорю:
- Здесь Бутов.
А он отвечает:
- А Петя, здравствуйте.
Я говорю:
- Вы знаете меня?
А он говорит:
- Ну конечно, я ведь как раз следил за Вашей судьбой и веду в "Вестнике политзаключенного" Когда Любарского арестовали, я еще не занимался самиздатом, но потом я о нем читал и знал людей, знакомых с ним. По сравнению с ним я был новичок. Ведь на самом деле арестовали очень небольшое количество людей, а всего репрессированных, как это следует из литературы, за последние 20 лет было всего около 500 человек.
Земной славой это назвать нельзя, но некоторая известность после ареста, которая должна была гарантировать некоторую защиту от произвола, была обеспечена.
Кстати в "Вестнике" публиковали короткую информацию о заключенном и его родственниках и адрес. Так что каждый желающий мог написать письмо, вступить в контакт. Но я думаю, что "Вестник" в Союз практически не попадал. Разве что информацию зачитывали по радио. Но из-за границы иногда писали моей жене. Присылали посылочки. Эта поддержка была скорее моральная. Но некоторые присылали посылклочки регулярно. Все-таки больше всего помогали мои личные знакомые, которые с диссент практически не имели дела, но в свое время уехавшие за границу.
Эти письма, посылки и посылочки все -таки давли ощущение независимости и свободы.
3
Я ожидал отправки в лагерь, а она задерживалась из-за ошибки судьи и прокурора. Затем произошел второй суд и теперь уже путь был открыт к тому, чтобы меня, наконец, отправили в лагерь. Хотя особенно жаловаться мне было не на что. Я сидел в камере, но никто меня не тревожил. Сокамерники менялись, но тот, который участвовал в воровстве платины, все еще находился под следствием. Однажды он пришел и сказал, что его отправляют в Киев. Участников в деле было много, и следствие велось в разных областях. Однажды его даже возили в Москву, а потом привезли обратно. Теперь, видимо, всех собирали вместе. Дело было большое.
Я остался один. Через несколько дней меня перевели в узкую камеру, в которой просто невозможно было поставить двое нар рядом. Так что около месяца до отправки в лагерь я сидел один. Это меня не угнетало. Я был вполне доволен от того, что был один. Читал, писал. Как я потом понял, это был трюк Кулябичева, поместить меня в одиночную камеру. Для многих людей нахождение в одиночной камере является трудным испытанием. Для меня, к счастью, нет.
И вот однажды меня вызывают к следователю. Я ожидаю встретить Мережко или Паранюка, а встречаю совершенно незнакомого человека, который меня спрашивает, не узнаю ли я его. Я человек невнимательный к людям и плохо запоминаю лица. Нет, говорю, не припоминаю. А он говорит:
- Мы встречались с Вами, я Вас послушал и решил, что Вас нужно арестовать.
Тоже, нашел, чем хвастаться. В общем, оказалось, что это и есть тот самый Лев Валерьевич Кулябичев. Я очень сожалею, что не записал разговор с Кулябичевым по свежим следам, тогда, в следственном изоляторе.
- Ну что, за десять месяцев Вы не изменили своего мнения? - спросил он.
- Не изменил.
Их интересует все же - мотив преступления. Хотя КГБ и написало обвинительное заключение, и суд написал приговор, но мотива подрыва советской власти они так и не нашли. Как я уже писал, они написали, что я увлекся буржуазной философией и встал на путь антисоветской деятельности. Если бы они нашли, что я интересовался Джиласом или Адорно, в конце концов, Сартром, а то я исключительно интересовался философией 19 века и теорией познания.
Зато и мне было чем его уколоть. Когда я сказал, что заметил слежку в начале 1980 года, это Кулябичева заметно огорчило.
Кулябичев начал объяснять мне, что он не понимает, почему я стал антисоветчиком.
- Вот я и моя жена жили долго в сыром подвальном помещении, моя жена заболела из-за этого, а я же не стал антисоветчиком. «Тоже, нашел чем гордиться», - подумал я, но ничего не сказал.
Он еще пытался меня спровоцировать и сказал:
- А хотите знать, что о Вас Ваши знакомые говорят?
- Нет, не хочу.
Я действительно не хотел слушать собранные сплетни. И он таки удержался и не стал рассказывать.
Потом он меня спросил:
- А Вы знаете Лувищука?
- Не знаю, – ответил я.
Он возмутился и говорит:
- Вы врете.
- Если Вы так со мной собираетесь говорить, то до свидания.
Он не извинился, но тему оставил. Предполагать, что я знаю Лувищука, у Кулябичева были основания, потому что Лувищук был родственником Лили Доброй. У него провели обыск, нашли стихи и в июне 1982 года арестовали. Суд над ним произошел через неделю после моего. Его и посадили за эти стихи. Но это все я узнал гораздо позже. До того, как Кулябичев мне о нем сказал, я о нем ничего не слышал и ничего о его стихах не знал. Кулябичев был человек с фантазией, увлекающийся и очень самоуверенный. Он связал, видимо, Лувищука со мной и получилась диссидентская сеть. Или даже организация? Лувищук, конечно, так же отрицал знакомство со мной. Но для Кулябичева очень важно связать нас. Возможно, впрочем, и то, что некто дал ему такую информацию. Сотрудники тайных служб легко попадают под влияние информантов, особенно, если эта информация вписывается в их картину жизни.
Оставив тему «Лувищук», он стал говорить о том, кто из моих знакомых достоин из-за их моральных качеств быть диссидентом, а кто нет. Я уж не буду воспроизводить его список. Но Лилю Добрую он отнес к тем, кто недостоин быть диссидентом. Она же и не была, в общем-то, диссиденткой. Я не помню, чтобы она что-то подписывала. Я вообще с ней мало общался, она была хорошая знакомая одного моего друга. У нас были хорошие отношения, но время вместе мы не проводили. Я даже не могу вспомнить, что я ей непосредственно книги давал.
Мы еще поговорили с Кулябичевым о международной политике, и я говорил, что необходимо пытаться договориться с Америкой, а не конфронтировать с ней.
- Да мы все это делали, но договориться с Америкой невозможно.
Он был убежден, что ни в коем случае нельзя давать людям свободу. Это может привести к непредвиденному и опасному развитию событий. То есть он был сторонником сохранения существующего положения, сторонник регулируемой политики и экономики. Но ситуация уже выходила из-под контроля, а он не хотел этого видеть.
Он считал, что народу нельзя дать больше свободы, что это опасно. Но он не хотел видеть, что и продолжение существующей политики опасно. Жизнь вообще находиться в опасности, и от всех опасностей застраховаться нельзя. Политика - это не просто сохранение существующего положения. Политики должны уметь решать возникающие проблемы. А проблемы, которые существовали в то время, политбюро уже было не в состоянии решить. Государство нуждалось в более гибкой системе управления. Нам нужна была демократия, то есть, система, в которой действительно каждому дана возможность взять на себя ответственность за управлением государства. Для этого необходимо, в том числе, разрешить и владение частной собственностью. Но глубоко я с ним эти проблемы не обсуждал.
Тогда я ему сказал:
- Знаете, сколько вагонов в поезде Одесса- Москва?
Он удивляется вопросу, но отвечает:
- Четырнадцать.
Я поправляю его:
- Тринадцать.
Он говорит:
- Нет, четырнадцать.
Я отвечаю:
- Ну неважно, 13 или 14. Пусть 14. Но в Одессе живет более миллиона человек.
Он все еще не понимает, куда я клоню.
- В Одессе живет более миллиона человек, и большая часть хочет поехать в Москву. А вагонов на всех не хватает. Но все и не поедут, по разным причинам. Также и с диссентом, и с политикой. Этим займется некоторое количество человек. Но не все, всех это не интересует.
4
Так мы и расстались. Потом он еще приезжал в лагерь зимой 1983 - 84 года для бесед со мной. Скажу честно, я этих бесед почти не помню. Помню почти только, некоторое несущественные детали.
Эта первая встреча с Кулябичевым произошла 17 декабря 1982 года. Только я вернулся в камеру, меня вызвали опять - оказалось свидание с женой. Вернулся со свидания - передача.
А на следующий день меня взяли на этап, "с вещами".
Но мой отъезд в лагерь еще не был концом света. Для многих, правда, время следствия по моему делу было очень трудным временем, поскольку они в это время жили в состоянии неопределенности, ждали вызова в КГБ или даже их вызывали туда.
Тогда моя жена не могла мне много рассказать о том, как происходило расследование. Из материалов следствия я узнал все важное, что для меня было нужно. Кто был вызван в КГБ, кто дал какие показания. Но КГБ не ограничивалось кругом только моих знакомых. Они пользовались моментом и старались опросить как можно больше людей.
Борис Херсонский, старый знакомый Вячека и мой знакомый, так описывает те далекие времена в заметках «Памяти семидесятых» в сборнике «Одесский мортиролог», издание Одесского Мемориала:
«Все те же потаенные разговоры по углам, все те же фотографии, распечатки, самиздат,
тамиздат. И все тот же страх. Нет, не тот же – более сильный. Ибо государству уже надоели «инакомыслящие», «националистическое отребье», «наемные агенты», «псевдодемократические демагоги». В Одессе шли обыск за обыском. Был арестован Петя Бутов, в то время душа «библиотечного дела». Каждое произнесенное слово становилось известно в органах. Хорошим тоном было вызвать приятеля «подопытного кролика» и сказать ему: «Что же это ваш друг делает? Зачем ему эта авоська с самиздатом? (Сбор денег в помощь семьям арестованных. Написание информации в самиздатовские журналы. Связи с неблагонадежными иностранцами). Вы подскажите ему, пусть придет и покается»
«Тогда, в 1981 году, кто жег книги, кто прятал. В самое горячее время звонок от приятеля:
«Боря, забери книги, мама не соглашается их держать». Через день сумка переселилась в город Николаев. Каким-то чудом звонок был пропущен мимо всеслышащих ушей»
Это верно, в то время пропало много литературы из библиотеки. Одни отдали книги в КГБ, другие сожгли. Третьи передавали книги из рук в руки, так что когда я вернулся, следы этих материалов совсем потерялись. Исчезла вся художественная литература, но и много политических книг. Особенно мне было жалко напечатанные на машинке «Хроники текущих событий». Их тщательно собирал Вячек, и в библиотеке был полный комплект вплоть до 1975 года. Ценность этих бумаг я осознал только сейчас. После «Хронику» стал издавать Чалидзе за границей и мне попадались брошюры, изданные типографским способом, как бы тамиздат. Насколько я знаю, в это время редакция «Хроники» уже не распространяла машинописные тексты, а один экземпляр передавала Чалидзе. Брошюрки было хранить и читать гораздо удобнее, слов нет.
Продолжение следует.
