Сейчас на сайте

<<< На титульную страницу книги

Глава 5

Нет, ребята, нужно ездить поближе…

И вся жизнь их заграничная – лажа…
Извините, даже хуже, чем наша.
Александр Галич

Побывать за границей я мог еще в 1957 году, когда Локтевский Ансамбль впервые выпустили в Чехословакию - до этого мы ездили только по Союзу. Но я заканчивал школу, нужно было поступать в институт, а получу ли я медаль и тем самым освобожусь от вступительных экзаменов, было неясно до середины июня, выездные же документы оформляли еще с весны. Так я первый раз не съездил в Чехословакию.

А впервые я попал за границу в 1969 году. Все разговоры про курицу, которая не птица, и (в зависимости от того, кто где был) Болгарию, Польшу, Румынию и так далее, мол, они не заграница – полная чушь.

Даже в Прибалтике, Западной Украине, Средней Азии, да в той же Одессе на Привозе и то я себя чувствовал совсем как в других мирах: люди, одежда, язык, формы общения, архитектура, кухня, элементы быта, которые удается увидеть или подглядеть, словом, все ново, необычно, интересно.

Годом раньше на Кубу преподавать меня не пустили, а в Польшу со студентами по обмену – пожалуйста.

В поезде ближе познакомился с командиром (я считался вроде как комиссар, хотя по существу – все наоборот) Иосифом Исааковичем Конником, профессором политэкономии с кафедры Л.И. Абалкина. До этого я знал, что есть такой профессор, что он большой зануда, но мужик неплохой.

Обмен это вот что. Наша кафедра – экономической кибернетики – заключила договор с кафедрой эконометрии Главной школы планирования и статистики в Варшаве, и каждое лето по десять студентов и по два преподавателя-надсмотрщика (на двоих настояла наша сторона, полякам хватило бы и одного, а поездку к нам, когда можно спокойно поехать на Запад, они считали вроде ссылки) ездили обмениваться знаниями и впечатлениями.

Обмен назывался безвалютным: мы за рубли покупали билеты туда и обратно, собирали со студентов и с преподавателей по стольнику и клали в сберкассу. То же самое делали и поляки. По приезде в Варшаву нам вручались злотые, собранные их студентами, им в Москве – рубли. Жили и они, и мы в общежитии: следовательно, государство (или институт) ни копейки валюты не тратило.

Конник, как и я, выезжал за пределы отечества впервые, хотя ему было за пятьдесят, страшно волновался и даже трусил. Мы с ним ехали в одном купе, и он постоянно бубнил про дисциплину, возможные провокации и прочую ерунду, которой его как руководителя группы напичкали в иностранном деканате.

Постепенно, однако, стал он расслабляться – поезд сближает людей, да еще после долгих уговоров он согласился выпить пару рюмок коньяка, которого я в большом количестве набрал по совету Андрюши Орлова, годом раньше ездившего с такой же группой.

Первое впечатление после переезда границы – чего-то необычного, даже не сразу осознаваемого: а просто – как по линеечке прочерченные межи и полное отсутствие васильков и прочих сорняков в полях. Это в детской песенке: … василек, василек, мой любимый цветок…, а в поле это обыкновенный сорняк.

Разговаривали мы с Конником о том, о сем, и, конечно, не обошли политики. Больше всего его поразило мое отношение к Сталину – как это я, грузин и ругаю его. Удивлен он был и моим знанием истории. А вот политические убеждения он счел не вполне марксистскими и посоветовал бородатого еще раз перечитать. Что с ним интересно было бы, выложи я все, что думаю обо всей этой бородато-картово-усатой своре. Еще удивился он тому, что я не антисемит. Словом, мы остались довольны друг другом: могло быть много хуже.

""А это наша группа во главе с Конником""

Приехали, разместились, ознакомились с программой пребывания. Здорово: две недели в Варшаве, неделя в Кракове, день в Закопане и еще несколько дней в Варшаве!

Группа подобралась нормальная, все студенты кибернетики с четвертого курса, я у них вел занятия, и тянувшаяся за мной слава жестокого преподавателя, ставившего по четыре-пять двоек в группе, значительно упрощала многие проблемы. Только половой состав оставлял желать лучшего – на девять девчонок, вопреки песенной статистике, всего один парень, зато после армии, постарше всех и член партии, значит дисциплинированный.

Тут же произошла первая стычка с Исакиевичем (так его называли между собой девчонки, как меня - так и не узнал, наверное, просто рыжим, тогда еще было за что): по программе три раза в неделю проводились занятия для студентов, на которые я категорически отказался ходить – программа лекций согласована заранее, в квалификации польских коллег я не сомневался, ну а сам я все это и без них знаю. Конник встал на дыбы: для чего, мол, мы тогда здесь находимся? Но я не внял его доводам, приходил вместе со студентами к началу занятий, и, убедившись, что все в порядке, шел гулять по Варшаве. На остальные же мероприятия - музеи, поездки, экскурсии и пр. - я, конечно, ходил неукоснительно.

Конник же, бедняга, просидел на всех занятиях, немало потешая и студентов и польских коллег: ведь будучи политэкономом, он ничего не понимал в этой проклятой эконометрике, еще каких-то пять-семь лет назад бывшей лженаукой и прислужницей империализма. Представляю, каково ему было слушать дикие для нормального человека слова: дисперсия, среднеквадратическое отклонение, симплекс, градиентный спуск, кривые Пирсона, уравнения Вальраса, оптимум по Парето и прочая и прочая. Но он мужественно это выдержал – коммунисты не боятся трудностей, особенно, придуманных ими самими.

Я же гулял по Варшаве, балдел от книжных магазинов, полных русских книг, которых в Москве не только не достанешь, но даже и не увидишь, обилия повсюду продававшихся цветов и их разнообразия и какого-то неуловимого духа свободы. В первую же такую прогулку нашел Консерваторию и с сожалением узнал, что концертный сезон уже закончен. Грустно стоял я посреди большого холла, когда ко мне подошел высокий мужчина и заговорил. Когда, извинившись, я сказал, что не говорю по-польски, он на вполне сносном русском спросил, мол, кто он и как зовется. После моего ответа он представился:

- Владислав Кабалевский, профессор Консерватории.

Оказалось, что через пару дней состоится выпускной экзамен его курса, и он вручил мне контрамарку на этот концерт. И тут же посоветовал:

- Музыку Вы и в Москве послушаете, а здесь есть кое-что, чего у вас нет и не скоро будет. Идите в Залу Конгрессову и купите билет на стриптиз. Получите удовольствие.

Объяснив как туда пройти, он откланялся.

Зала Конгрессова, место заседаний то ли Сейма, то ли Госсовета, находилась в стоявшей в самом центре Варшавы высотке, подаренной нами и выглядевшей как Дворец Съездов в Кремле (московский стиляга среди бояр). Поляки терпеть не могли это архитектурное новшевство, но делать нечего: дареному коню от старшего брата в зубы не дашь, то бишь не посмотришь.

Шел 69 год, и еще не вполне ясно было, чем кончится заварушка в Чехословакии. Поляки чехам страшно завидовали, и во всех общественных туалетах Варшавы на стенах было написано или нацарапано Польска чека своего Дубчека – Польша ждет своего Дубчека.

Действительно, в этом советском небоскребе нашлось место и для ресторана со стриптизом. Купить билет заранее посоветовал тот же Кабалевский. Билеты дорогие: 150 злотых, по тогдашнему курсу красненькая, то есть десятка. Но это не просто плата за вход: на эти деньги ты заказываешь выпивку и закуску. Перебрал – доплачивай, недобрал – денег обратно не вернут. Сегодня этим мало кого удивишь, даже если ты от безденежья не ходишь по кабакам, клубам и казино, подобная практика всем известна. А тогда все это было в новинку.

Приглашать Конника и даже говорить ему о своем походе я не стал: пойти он все равно не пойдет, а вдруг где стукнет.

Запасшись двумя фляжками коньяку, к десяти вечера отправился, сказав Коннику (начальник, все-таки), что пошел гулять. Мы жили в соседних комнатах общежития, но он рано ложился спать, и я был уверен, что мой поход сохранится в тайне.

Хотя представление, коронным номером которого и был вожделенный стриптиз, начиналось в полночь, к десяти часам зал был почти полон. Не зря я купил билеты заранее. Меня усадили за столик с двумя поляками, чуть постарше меня, как потом оказалось, врачом и юристом, и сунули меню.

Видимо, это был в то время едва ли не самый дорогой ресторан в Варшаве, как сейчас в Москве, скажем, Метрополь или Кемпински, потому что цены по сравнению с московскими были фантастическими. В Москве в то время, во-первых, во всех ресторанах цены были примерно одинаковыми (как, впрочем, и кухня – одинаково дрянной), а, во-вторых, на червонец можно было наесться и напиться до отвала.

Здесь же на этот червонец, выбирая все самое дешевое, я смог заказать крошечный салатик, какую-то отварную рыбу с двумя картофелинами на гарнир и два бокала красного вина. Когда официант начал бубнить что-то про бяло вино, я сделал вид, что его не понял. Как будто я без него не знаю, что к рыбе красное вино не подают, зато каждый бокал на десять злотых дешевле! Официант ушел с презрительно-возмущенной рожей, посылая, наверное, про себя в мой адрес нелестные эпитеты про этих невоспитанных москалей. Ну, у меня с этой халдейской братией всегда напряженка, они всегда меня не любят, как и я их, так что я и бровью не повел.

Кстати, два моих соседа весь вечер тянули полбутылки Выборовой и две бутылки пива, закусывая только татаром (бифштекс по-татарски из сырого мясного фарша с яйцом и сардинкой). О существовании такой прекрасной закуски я в то время и не подозревал, а узнав, много способствовал распространению ее популярности среди своих знакомых в Москве.

Соседи тоже не доплатили ни копейки, полностью уложившись в первоначальную сумму. А вот предложенный коньяк они выпили с большой радостью, поражаясь моей смелости: принести в такое место выпивку с собой! Ох уж эта дисциплинированная Европа.

Начавшееся шоу ничего особенного собой не представляло: певичка, клоуны, фокусник, акробаты и прочая эстрадная муть, которой за время выступлений с Локтевским Ансамблем на правительственных концертах я насмотрелся на всю оставшуюся жизнь, и, наконец, апофеоз: тощая девица с субтильными формами медленно под музыку разделась до трусиков и убежала. Всего-то…

После концерта студентов Кабалевского он пригласил меня в буфет выпить по рюмочке коньяка, и я сказал, что его воспитанники произвели на меня большее впечатление, чем стриптизерша (дурацкая все-таки машина, которую я, тем не менее, люблю и жизни без нее не представляю; но кто составлял ей словарь – вроде простое слово стриптизерша, а подчеркивает красненьким, значит, грамматическая ошибка; из принципа лезу в словарь: никто никогда не угадает, чем предлагается заменить – стриптиз ерша!). Профессор по-нашему покрутил пальцем около виска, хотя явно был польщен. Тут же он сказал мне, что послушать хорошую музыку я могу в парке Лазенки, где по субботам и воскресеньям на открытом воздухе возле памятника Шопену играют его фортепьянные произведения.

В первую же субботу я отправился в Лазенки – Банный парк, потому что лазня по-польски баня. Это громадный старинный парк посреди города, центром которого является прекрасный памятник Шопену работы Ксавери Дуниковского. Кабалевский был прав: такого я еще не испытывал. Когда играли Первую Балладу, у меня по всему телу бегали мурашки. После этого я не пропустил ни одного концерта.

Гуляя в районе, где теперь стоит восстановленный Королевский дворец, а тогда стояла большущая копилка, куда все бросали деньги на восстановление этого самого дворца, я наткнулся на улицу Пивна. По-нашему - это даже не переулок: две машины не разъедутся. В одном из окон стояли и висели картины, по большей части абстрактные. Насколько я понял из написанного на вывеске, это мастерская-магазин какого-то художника, собственно не какого-то, а вполне конкретного абстракциониста - Владислава Попелярчика.

Я зашел внутрь. Как на картинах старых мастеров с названием вроде В мастерской художника, кругом валялась, стояла, висела всяческая художественная атрибутика, а также были развешаны картины, рисунки и гравюры самого хозяина. Его, впрочем, не было, но средних лет женщина любезно со мной заговорила. К тому времени мы были в Варшаве больше недели, и я понял две вещи: первое, польский достаточно близок к русскому, и нужно вслушиваться в речь, а поняв процентов тридцать-сорок, остальное догадаешься по смыслу; второе, очень многие поляки вполне сносно знают русский и вполне доброжелательны. Во всяком случае, у меня ни одного недоразумения не возникло.

Словом, мы поговорили с пани Попелярчик и она пригласила меня зайти вечером, познакомиться с мужем и дочерью.

Я не преминул приглашением воспользоваться и вечером с бутылкой коньяка для пана и цветами для пани был на Пивной.

Сначала особой пшиязни со стороны хозяина не наблюдалось, я думаю он ругнул жену, пригласившую какого-то там москаля. Действительно, мухинского вида рабочие и колхозницы да партийно-комсомольские бонзы, составлявшие основной контингент официальных делегаций и туристских групп, вряд ли способствовали созданию представления о русских, как интеллектуальной и культурной нации. Да что там рабочие и колхозницы, мой профессор Конник был нешибко образован, а уж про современную живопись знал явно не больше их.

Кстати, при оформлении документов на поездку группы мне пришлось зайти в КМО – Комитет Молодежных Организаций и подписывать какие-то бумаги у Янаева, тогдашнего начальника над этим КМО. Конечно ни я, ни молоденький тогда, но уже шустрый комсомольский босс ни сном ни духом не могли предполагать как фантастического взлета его карьеры, так и ее бесславного конца.

Однако мой искренний интерес к абстрактной живописи и неплохое знание основных направлений модернизма произвели на хозяина впечатление. Когда оказалось, что я не только знаю такие имена как Пит Мондриан, Джексон Поллак, Энди Ворхел, Сальвадор Дали и даже Ксавери Дуниковский, но и знаком с их работами, его отношение ко мне постепенно изменилось.

На дикой смеси русского, польского и английского под армянский коньячок мы вполне содержательно беседовали и об искусстве, и о политике (как же без этого, причем с поляками я был более откровенен, чем с Конником), просто о жизни. Я внимательно рассматривал его картины. Оказалось, что он достаточно известен, причем не только в Польше, но и на Западе. Его картины экспонированы в нескольких музеях и хранятся во многих частных коллекциях, например, Президента Эйзенхауэра и Никиты Хрущева. Сам видел их собственноручные благодарственные надписи в огромном альбоме, который он таскал по всем своим выставкам. Я там тоже расписался, приобщился к истории.

О покупке картин, конечно, не было и речи: самые дешевые тянули на несколько тысяч злотых. Однако, после выпитого коньяка пани подсунула мужу коробку с карандашами, альбом, и он, не особо ломаясь, довольно быстро нарисовал три моих портрета: один во вполне реалистической манере (на это у него ушло больше всего времени), второй – уже несколько стилизованный, и третий в своей абстрактной манере.

Еще не пили

После первой рюмки

Уговорили всю бутылку

Я сидел ни жив ни мертв, думая, как выцыганить у него эти три листа. Он это, конечно, понял, велел жене принести папку и вручил мне. Рассыпавшись в благодарностях, я сказал, что для меня большая честь иметь в личной коллекции (которой не было тогда, как нет и сейчас) такие работы и через них приобщиться к Айку и Никите.

Расстались мы все очень довольные друг другом, а пани, прощаясь, призналась, что сначала даже не поверила, что я из Звенска Радецкого (так по ихнему называется Советский Союз). Я ответил, что очень рад разрушить не вполне справедливый стереотип, будто сфера интересов всех русских только тяжелая промышленность, автомат Калашникова и танк Т-62.

Конник, как я и ожидал, посмотрев на рисунки, скривился: что за мазня!

И, вообще, ему было тяжело – он привык к размеренной профессорской жизни, жена у него не работала, а обихаживала его. С утра он сидел за книгами и рукописями, вечером читал лекции, причем только вечером, чтобы не тратить плодотворное дневное время на пустяки – общение со студентами явно тяготило его. Книги свои про то, насколько социализм во всех отношениях лучше капитализма, он, конечно, пустяками не считал.

А здесь? Слушать дурацкие лекции, не вовремя питаться, да еще чем попало (кормили нас в студенческой столовке, много лучше, чем в нашей, но все-таки в столовке), ходить на какие-то экскурсии, да еще все время бояться: как бы чего не вышло. Один он в город практически не выходил, говорить не пытался и вообще чувствовал себя не в своей тарелке.

Из-за отсутствия языковой практики он оконфузился на приеме, который устроил для нас в своем кабинете ректор, он же заведующий нашей кафедрой эконометрии Академик Садовский. После приветственного слова хозяина кабинета с ответом выступил Конник. Главная школа планирования и статистики по-польски звучит так: Скула глувна планования та статистики. Вместо этого он лепит: Скула гувна, что означает Школа говёная, а не главная. Поляки прыснули, но у них хватило такта и чувства юмора не поднимать из-за этой оговорки международный скандал. Конник же ничего не понял, хотя и удивился, чего это все так веселятся. Когда он сел и, спросив меня, узнал, в чем дело, конфузу его не было предела. Он вскочил и побежал к Садовскому извиняться. Тот сделал вид, что ничего не случилось, инцидент был исчерпан, и Конник успокоился, правда, просил меня никому в Москве об этом не рассказывать, чего я и не собирался делать.

Еще два варшавских увлечения – кино и пиво. Я не особый любитель кино (в отличие от пива), но не оценить, к примеру, Птиц Хичкока, о котором тогда я только слышал, было нельзя. С пивом в Москве и тогда и позже были постоянные перебои, да и качеством оно не отличалось, о чешском или гедеэровском можно было только мечтать, а про голландское, датское или там английское мы и не слыхивали. Здесь же на каждом шагу на улице продавали прекрасное охлажденное пиво, да еще с жареными колбасками с ароматнейшей муштаркой, то есть горчицей. Вкуснота!

А однажды мне случилось буквально обпиться шампанским.

Дело было так. Во время одной из прогулок по Варшаве я наткнулся на красивый старинный особняк, на котором было написано: Дом австрийской культуры. На доске объявлений висел перечень мероприятий, в котором меня привлек концерт камерной музыки. Я зашел внутрь, спросил, где продаются билеты, и был весьма обрадован, узнав, что вход бесплатный. В день концерта я решил прийти пораньше: а вдруг послушать хорошую музыку, да еще бесплатно, набежит много халявщиков, и мне места не достанется. Опасения мои оказались напрасными – народу было совсем немного, публика солидная, в вечерних туалетах, один я босяк в джинсах.

Все чинно поднялись по роскошной лестнице на второй этаж, потолкались немного в холле и прошли в зал. На небольшом возвышении стояло четыре стула и столько же пюпитров. В самом зале не было рядов, стулья, принесенные обслугой в белоснежных официантских пиджаках, стояли в углу, и каждый брал себе стул и пристраивался где ему удобней. Вскоре вышло четверо австрияков и добросовестно, но без блеска сыграли два квартета Гайдна.

Одарив музыкантов аплодисментами, публика чинно вышла в холл и, разбившись на группки, стала обсуждать услышанное. Тут же засновали ребята в белых пиджаках, разнося на подносах шампанское. Все брали по бокалу, пригубливали и продолжали беседовать, держа бокал в руке.

Мне группку образовывать было не с кем, поэтому я быстро управился со своим бокалом и уже собрался потихоньку уходить, как ко мне подошел мальчик с подносом и предложил еще бокал. Только я расправился с ним и поставил бокал на специальный столик, как передо мной вновь очутился поднос и вежливое предложение выпить шампанского. Публики было до полусотни, официантов человек пять-шесть, так что каждый раз ко мне подходил новый, решал, что меня еще не обслужили, и предлагал бокал.

У них был еще и старшой, наблюдавший, чтобы никто не оказался обойденным. После четвертого бокала, когда вся публика еще допивала первый, он с улыбкой подошел ко мне, поманил пальцем, отвел в какой-то закоулок этого холла, поставил целый поднос полных бокалов да еще какую-то соломку и шоколад. Столько шампанского мне не случалось выпить ни до, ни после этого. В конце вечера, когда я дотягивал не помню уж какой по счету бокал, старшой подошел ко мне, похлопал по плечу, показал большой палец и сказал по-немецки что-то вроде молодец русский. Интересно, как он догадался?

Время летит быстро, и вот мы уже в Кракове. В отличие от столицы, где практически все новосторой, Краков сохранился в первозданном виде (благодаря Штирлицу, как мы теперь знаем, а вовсе не какому-то там майору Вихрю, как мы раньше думали) и производил более сильное и цельное впечатление: Сукеницы, Дама с горностаем Леонардо в галерее Чарторыйских, Матейка, костелы, живописные окрестности, наконец, развалины крепости Барбакан, которые меня так впечатлили, что я даже придумал этимологию своей фамилии от этого названия.

Здесь я ближе познакомился с Яном Гузом, который должен был сопровождать польских студентов в Москву. Я прекрасно знал, что организация пребывания поляков ляжет на меня, а не на Конника, и поэтому заранее наводил мосты.

Ян был крестьянским сыном, что имело как свои преимущества – пролетарское происхождение и солидная материальная помощь от родителей-фермеров, так и недостатки – и он сам никогда не мог забыть, что он деревенщина, да и все остальные где-то в подсознании об этом помнили. Это не могло не отложить отпечатка на его поведение: он всегда был подчеркнуто аккуратно одет (первый раз я его увидел в джинсах в Кракове, в столице он всегда был в съюте и при галстуке), даже в студенческой столовке не позволял себе обходиться без ножа и т.п.

Мы с ним быстро сошлись. В первый же вечер мы вдвоем, Конника он почему-то невзлюбил сразу, обошли с полдюжины ресторанов. Начали с самой простецкой харчевни, где подавали только одно блюдо – голонку, отварную свиную голень с хреном и горчицей, к которой подавалась кружка пива и стопочка водки, которые, конечно, можно было повторить.

Дальше шло по возрастающей, в каждом кабаке мы заказывали одно фирменное блюдо и немного выпивки. Последним был ресторан с официантами во фраках, бархатными портьерами и рыцарскими доспехами по углам. Здесь мы выпили кофе с каким-то необыкновенным не то ликером, не то бальзамом под названием Trojanka Litewska, и на том закончили поход.

Я сразу заявил Яну, чтобы в Москве он на такое не рассчитывал: один-то кабак нужно заранее заказывать, иначе не попадешь, а уж обойти несколько – вообще нереально. Но пообещал ему хороший ужин в Арагви.

Он ответил, что прекрасно знает об этом и поэтому устроил этот поход. Это стало началом долгого спора: он утверждал, что у них свой путь и постепенно они достигнут уровня Запада, оставаясь социалистической страной. Про социализм с человеческим лицом тогда бубнили все, кому не лень. Я пытался его убедить в обратном – все различия постепенно будут стираться и во всех странах лагеря будет одинаково, причем одинаково плохо. К единому мнению мы не пришли, но прониклись друг к другу симпатией и доверием.

Не могу не отметить, что очень рад, оказавшись правым в этом споре: собственный путь Польша, да и все остальные (и мы сами в том числе) смогли избрать, только когда стало совсем плохо и Союз и лагерь попросту развалились.

Увы, все, а особенно хорошее, скоро проходит. Наше пребывание в Кракове закончилось, и мы отправились в столицу, но не прямо, а через Закопаны, куда мы приехали автобусом утром, а вечером – поездом в Варшаву.

Накануне Конник заявил мне, что из Закопан мы должны съездить в Новый Тарг, где чалился в 1914 году Ленин. Теперь в этой тюряге музей и не посетить его нельзя. В польской программе пребывания этого не предусматривалось, но Конника наверняка накачали в иностранном деканате. Я возражать не стал, но тут же пошел к девчонкам и предупредил о грозящей катастрофе. Тут же и решили, как с ней бороться: я предложил, чтобы все вместе пошли к Коннику и начали канючить, как они устали и пр. Коммунисту же нашему я приказал ехать с Конником хоть в Шушенское, если тот этого пожелает. Девочки все сделали как нужно, и Конник пришел со мной советоваться: как быть? Я ему спокойно ответил, что не вижу никакой проблемы – пусть он по приезде в Закопаны предложит на выбор: кто хочет с ним в тюрягу, а уж я скрепя сердце с остальными останусь в городе. Конник, не подозревая подвоха, остался доволен.

Утром его, правда, ждало разочарование. Когда на его предложение поехать в Новый Тарг бодро сделал три шага вперед наш единственный мужчина, а вся женская часть дружно осталась на месте, он понял, что его провели, но назад пути уже не было.

Прелесть Закопан состояла в том, что, кроме дивной природы, там находился лучший в Польше толчок, где можно было купить все, что угодно. Об этом нам еще в Москве говорил Андрюша Орлов, особенно рекомендуя шерстяные изделия, весьма качественные и очень дешевые. Туда мы и отправились. Конник со своим спутником по другой стороне улицы, как шпионы или филеры прячась за деревьями и прохожими, двинулись за нами. Убедившись в низменности наших целей, они повернули обратно.

Побродив по рынку (кстати, купленный там свитер до сих пор валяется где-то в шкафу, он прекрасно сохранился и такой теплый, что одевать его я могу только в самые трескучие морозы) и погуляв по Закопанам, к вечеру собрались на вокзале. Конник был чернее тучи. Как только мы остались одни, он мне шипящим голосом заявил:

- А представляете, товарищ Барбакадзе, как отреагирует партком, если я на нем скажу, что вы вместо того, чтобы отправиться со студентами по ленинским местам, повели их на барахолку и это в преддверии столетней годовщины со дня рождения Ильича?

Что делать? Сгорел Марик. Тут меня осенило.

- А я скажу, что вы вели среди меня сионистскую пропаганду!

- Но ведь это неправда!

- Во-первых, это почти правда: утверждать, что в нашей стране существует на государственном уровне антисемитизм, это и есть сионистская пропаганда, а во-вторых, мне в таком вопросе поверят больше, чем вам, не спасет вас и многолетний партийный стаж.

Такого подлого удара Конник никак не ожидал, и до конца поездки больше со мной практически не разговаривал. В Москве по необходимости мы вместе написали отчет, сводили Гуза в Арагви и больше не общались, только кланялись, когда изредка встречались в институте. Но про этот эпизод он, видимо, ни в парткоме, ни в иностранном деканате не упоминал, иначе меня больше никуда не пустили бы, тем более что защищаться таким способом я бы, разумеется, не стал.

Мир тесен. Много лет спустя, как-то после очередной защиты в ЦЭМИ Петраков с Ясиным потащили меня на пьянку, которая была организована не в ресторане, как обычно, а дома, где выяснилось, что жена соискателя – дочь моего Конника. К этому времени он давно скончался, и я не стал рассказывать дочери о давнем знакомстве с ее отцом.

* * *

Вторая поездка через два года прошла спокойнее и веселее. Я настоял в деканате, чтобы меня назначили руководителем группы, а комиссар пусть и будет комиссаром. Кроме того, я потребовал своего участия в комплектовании группы – мне с ней работать и мне за нее отвечать. Помимо этого, вполне разумного довода, у меня были и собственные вполне корыстные интересы: я хотел включить в состав группы свою будущую жену – Люду, с которой у нас в то время начался безумный роман. Однако два бдительных мерзавца, член парткома Корчагин и комсомольский босс Панков, зарезали ее кандидатуру. Панков, позже сам женившийся на студентке, комсомолке, красавице Зареме Касабиевой, хоть через несколько лет промямлил, что, мол, по молодости, дурак и так далее. А Корчага так и остался в уверенности, что поступил, как полагается настоящему коммунисту, а вероятно, так и было.

Комиссаром мне назначили Александру Яковлевну Полякову, доцента с кафедры истории партии. Мужем ее был член-корр. историк Юрий Александрович Поляков, что определяло ее привилегированное положение на кафедре: даже заведующий, мой давний знакомец Шамиль Мунчаев, ходил перед ней на цирлах. У нас с ней сложились ровные отношения, она никуда не лезла и лишь изредка жаловалась на бытовые неудобства, к которым не приучена: путешествуя по заграницам с мужем академиком, она привыкла жить в приличных отелях, а не в студенческой общаге.

Самым большим подарком судьбы оказался руководитель польской группы Оскар Старжинский. В прошлый приезд я его не встречал, он манкировал всякими мероприятиями, не имеющими к нему прямого отношения, и, хотя еще не был кандидатом наук, держался очень независимо. Все называли его Храбе, и я думал, что это какая-нибудь студенческая кличка. Вскоре оказалось, что это никакая не кличка, а Храбе по-польски означает граф, каковым Оскар и являлся.

Мы с ним как-то сразу почувствовали взаимную симпатию, и это предчувствие нас не обмануло – вот уже три десятка лет мы постоянно общаемся, переписываемся и считаем друг друга едва ли не самыми близкими друзьями.

Он тут же сунул мне первый том карманного шеститомника Солженицина и пришел в восторг, когда я ему сказал, что Круг читал в самиздате еще в середине шестидесятых. Самое забавное состояло в том, что передал он мне книгу на площади Дзержинского, в Варшаве тоже такая была. Интересно, осталась ли сейчас?

Чуть не в первый день он пригласил меня в свою крохотную двухкомнатную квартирку, сплошь заставленную старинной мебелью, завешанную картинами и заваленную изразцами, которые он собирал всюду, где только мог.

Оскар рассказал историю своей семьи, трагичность которой столь характерна для прошедшего века. Его отец, Доменик Старжинский, до войны был воеводой (что-то вроде генерал-губернатора) в Кельцах. Немцы оставили его в прежней должности. В 1941 году его обожаемая красавица жена должна была принести ему наследника, которым и оказался Оскар. Счастье от рождения первенца было омрачено болезнью жены: у нее началась послеродовая горячка. Обезумевший воевода носился по всем врачам и аптекам, предлагая любые деньги, но все было тщетно.

Реакция несчастного графа была достаточно необычной: он связался с подпольем, вступил в компартию и, как мог, мстил немцам, считая их виновными в гибели любимой жены.

Когда пришли русские освободители, его опять оставили воеводой, теперь уже за заслуги перед подпольем.

Так Оскар, вступив в партию, чтобы остаться на кафедре, стал коммунистом во втором поколении, имея графскую родословную с XIV века. Положение его было достаточно сложным: с одной стороны, все относились к нему с уважением и даже с некоторым подобострастием, граф все-таки, с другой – официальной, непролетарское происхождение создавало определенные трудности даже в скромной академической карьере. Крестьянскому сыну Гузу было много проще, он дошел впоследствии до ЦК, став каким-то крупным функционером.

Оскару я обязан многими интересными встречами, про одну из которых не могу не рассказать.

В один из вечеров, когда мы сидели у Оскара дома, раздался звонок, и в квартиру зашел невысокого роста молодой человек.

- Юлик Жеймо – представился он.

- Знакомая фамилия, вы не в родстве, случайно, с нашей знаменитой Золушкой?

Оскар с гостем переглянулись и дружно расхохотались.

Оказалось, что он не только в родстве, но просто родной ее сын. Еще в середине 50-х годов не без трудностей Янина Жеймо совершила антипатриотический поступок, покинула пригревшую ее страну победившего социализма и вернулась на родину, в Польшу, с двумя детьми. Теперь ее сын жил в одном доме с Оскаром.

Я совершенно не связан с кинематографическим миром и ничего об отъезде Жеймо не знал, не уверен даже, что в то время об этом где-либо писали. Словом, все рассказанное было для меня откровением.

Юлик, проведший все детство на съемочных площадках, не мыслил себя без кино, но, не обладая артистическими способностями, подался в кинооператоры. К моменту приезда в Польшу он успел закончить какие-то курсы и благодаря авторитету матери был принят для начала на студию документальных фильмов.

Одно из первых заданий, которое он получил, было простое, но ответственное: в ближайшее воскресенье должны состояться очередные выборы куда-то там, и ему было поручено запечатлеть, как голосует отец народа Гомулка. Узнав официальный адрес проживания генсека, он в шесть утра был на месте. Удивившую его тишину и безлюдность объяснила одинокая дворничиха: во-первых, живет он не здесь, а в загородной резиденции, во-вторых, сроду раньше десяти не встает.

Добравшись до указанного места на такси, Юлик понял, что старуха не обманула. Здесь слонялось множество праздношатающейся публики, среди которой половина была удивительно похожа на тайных и явных агентов, потому что все они таковыми и были. Не успел он присесть, как на скамейке напротив очутился какой-то тип, который стал делать вид, что читает газету, прожег сигаретой в ней дырку и стал наблюдать за ним. Вскоре ему это надоело, он пересел на скамейку к Юлику и бесцеремонно спросил, чего ему здесь надо. Долго разглядывал студийное удостоверение и, убедившись, что все в порядке, успокоился и угостил сигаретой.

Вскоре все пришло в движение, публика засуетилась и, как поется в песне:

Здесь вышел всего лишь Гомулка, но это и была не Красная площадь в столице всего прогрессивного человечества, а всего лишь старинный парк в окрестностях Варшавы.

Юлик тем временем исправно выполнял свои обязанности, то бишь запечатлял на пленку выход отца польского народа в сопровождении домочадцев и челяди.

Тут произошло неожиданное. Несмотря на всю свору охраны и прочего сброда, в кустах ухитрилась спрятаться какая-то старушенция и, внезапно выскочив, бросилась на колени перед отцом народа и стала совать ему в руки кукую-то бумажку. Старуху тут же оттащили в сторону, кто-то забрал у нее челобитную, а Гомулка, даже не взглянув на просительницу, как ни в чем не бывало проследовал к машине и уехал.

Юлик аккуратно все запечатлел на пленку и поехал на студию с чувством выполненного долга. Когда пленку проявили, поднялась жуткая суматоха – нет ли где еще одной копии. Дефензива (или что там у них было в то время) с пристрастием допрашивала незадачливого киношника, и только убедившись, что копий больше нет, на первый раз его простили, строго предупредив впредь таких фокусов не выкидывать.

Какое-то время все шло спокойно, но на очередном празднике ему поручили снимать демонстрацию. Следует сказать, я этого не знал и думаю немногим у нас это известно, что в Варшаве в то время демонстрации проходили иначе, чем в Москве. При отсутствии мавзолея (кому, Пилсудскому или Беруту, что ли?) на Маршалковской, в самом центре Варшавы, возле той самой высотки, где я в прошлый приезд смотрел стриптиз, сооружалась трибуна. Но сначала на ней никого не было. Все собирались в одном месте и дружно шествовали к трибуне: сначала Партия-Правительство, затем силезские повстанцы (в 20-х или 30-х годах было восстание шахтеров в Силезии, разгромленное тогдашней властью; оставшиеся в живых считались героями и пользовались особым уважением), а затем уже рабочие, крестьяне и трудовая интеллигенция. В таком порядке они доходили до трибуны, демонстрируя единство партии и народа, затем Партия-Правительство поднимались на трибуну, повстанцы вставали вокруг нее, а народные массы проходили мимо, восторженно приветствуя тех и других.

Юлик со своим киноаппаратом шел вместе с колонной и добросовестно все фиксировал. Правда, с самого начала ему показалось странным, что повстанцев выжило так много, а часть из них прекрасно сохранилась и, видимо, день и ночь занимаются культуризмом, чтобы постоянно находиться в отличной спортивной форме. Когда подошли к трибуне и все заняли свои места, появилась стайка харцежей (пионеров по ихнему, правда с красно-синими галстуками, почти как у настоящих бойскаутов) с цветами для Партии-Правительства. Лестница на трибуну находилась сзади, и как только детишки начали по ней подниматься, здоровенные повстанцы стали осматривать букеты и ощупывать самих дарителей. Детки маленькие, повстанцы под два метра, для шмона приходится сгибаться в три погибели, и тут (о, ужас!) у одного из-за пазухи выпадает пистолет. Наш герой на свою беду оказался поблизости и машинально или из-за зловредности характера всю эту идиллию с цветочками и пестиками снял.

Взбешенные повстанцы взяли излишне любопытного и добросовестного корреспондента под белы рученьки и отвели куда следует.

В тот же день его отпустили, но карьера кинодокументалиста на этом закончилась. В описываемое время он пробавлялся рекламой шампуней и пены для купания, которую снимал в собственной ванне, приглашая знакомых девушек позировать и заодно помыться новым шампунем, а может и еще за чем-нибудь.

Ну, я отвлекся, хотя не вспомнить эти трагикомические эпизоды было бы грешно.

Спускаемся на плотах по Дунайцу. Найдите 12 отличий.

Гуляем в Закопанах

Программа поездки не отличалась от предыдущей, и я не буду ее описывать. Упомяну только об одном забавном случае. На Маршалковской, рядом с дорогим варшавянам советским подарком, незадолго до нашего приезда американцы начали строить самую высокую, комфортабельную и дорогую гостиницу под названием Форум. По условиям контракта возводили ее польские строители на американские деньги, затем янки десять лет ее эксплуатировали и дарили польской столице. За две недели, проведенные в Варшаве, я обратил внимание, что стройка идет кое-как: польские строители оказались такими же халявщиками, как наши.

Когда мы возвратились из Кракова, я поразился – за неделю выросло несколько этажей, и работа на стройке просто кипела. На мой вопрос, что случилось, Оскар, смеясь, ответил: американцы выгнали в шею польских строителей и наняли шведскую фирму. Кстати, в мой следующий приезд в Польшу на конференцию нас поместили в гостиницу Солец. Оскар спросил, не знаю ли я, что это за гостиница? Я, естественно, не знал. Оказалось, что шведская фирма, прежде чем приступать к возведению Форума, построила барак для своих рабочих. Теперь - это гостиница Солец, вторая по цене и комфорту после Форума. Вот так-то.

В Кракове Оскар показал мне единственный оставшийся во владении их семьи дом (или дворец). Громадный трехэтажный дом не реквизировали только потому, что кузина Оскара ухитрилась на первом этаже организовать артистическое кафе, где сама работала вместе с мужем, на втором этаже был устроен музей, в который свезли все уцелевшие картины, старинное оружие, посуду, мебель и прочие семейные реликвии, и только на третьем этаже осталось несколько жилых комнат.

При отъезде в Москву, произошло ЧП.

Одновременно с нами по такому же обмену в Варшаве была группа студентов Ереванского Университета. Там, где это было возможно (музеи, экскурсии и пр.), поляки нас объединяли, и вскорости мы довольно близко познакомились. Объединили и отходной банкет, благо армяне не рассчитали расходование коньяка, и у них оставался еще целый ящик, в то время как мы свои запасы почти прикончили, группу я подобрал веселую и хорошо пьющую. Этот ящик нас и подвел. Все были хороши, а одна наша студентка Марина и вовсе потеряла паспорт. Девчонки его, правда, тут же нашли, но, не сказав Марине ни слова, отдали его мне – решили подшутить над подругой. Я взял паспорт и, придя в общежитие, куда-то его сунул. На следующий день отъезд, и я с утра убежал сделать кое-какие покупки. Вернувшись и глянув в то место, куда, как мне казалось, я положил паспорт, его не обнаружил. Тут же в комнату вбежала взволнованная Марина и сказала, что потеряла паспорт, но, по словам девчонок, он у меня.

- У меня паспорта нет, - ответил я ей, решив при этом, что теперь разыгрывают меня: двери открыты, они зашли, забрали паспорт и теперь шуткуют со мной.

Подходит время отъезда, уже подали автобус. Марина:

- Марк Шиович, у меня паспорта нет!

- Марина, у меня тоже.

Сели в автобус, приехали на вокзал, разместились согласно купленным билетам.

- Марк Шиович, у меня паспорта нет!

- Марина, у меня тоже.

Хотя я начинаю понимать, что шутка затянулась и начинает превращаться в ЧП. Отходит поезд. Я собираю всех посвященных и устраиваю допрос с пристрастием. Все отказываются, говорят, что в комнату ко мне не заходили и паспорт не брали. Маринка вся в слезах.

Подъехали к Белостоку, вошли пограничники:

- Ваши паспорта!.. Как это нет?

Польский полковник смотрит на нас ничего не понимающими глазами – с ним такое впервые.

Девочка плачет, паспорт улетел! – шутит кто-то из ребят. Но время шуток кончилось. Полковник сказал, что если до границы паспорт не найдется, контрабандистку высадят и отправят в Варшаву, пусть посольство с ней разбирается.

Все собрались в моем с Поляковой купе, пани Александра (как звали ее поляки) глотает валидол с нитроглицерином, все смотрят на меня.

- Ну, нет, нет у меня телевизора! - Кричу я им, как в известном анекдоте. Достаю с полки чемодан, открываю его, и… о, чудо! – в чемодане одни книги, и стопка их разваливается на том месте, где преспокойненько лежит паспорт.

Шок и радость одновременно.

Вновь появляется полковник. Когда Марина протягивает ему найденный паспорт, ничего не остается, кроме как вспомнить:

…берет как бомбу, берет как ежа, как бритву обоюдоострую,

берет как гремучую в двадцать жал змею двухметроворостую…

Все точно, именно так он его и брал. Осмотрел, поставил нужный штамп, еще раз оглядел всех нас безумными глазами и почти убежал.

К чести группы, никто не прокололся, и в Москве об этом ничего не узнали. Ребята хорошо относились ко мне - я им давал полную свободу, не тащил в ленинскую тюрьму, хотя рассказал историю с прошлой группой, сквозь пальцы смотрел на некоторые махинации с валютой, словом они были мной довольны. Ну а Поляковой тоже ни к чему хвастаться: сама проглядела, комиссар все-таки.

В Москве мы тоже прекрасно проводили время. Программа была насыщенной и разнообразной: от Кремля и Третьяковской Галереи до Сандуновских бань и соседней с ними Узбечки, как ласково называли тогда ресторан “Узбекистан”. С ресторанами у нас теперь проблем не было: Оскар шел впереди и на чистейшем французском (поляка могли бы и не пустить, опять вспоминается Владимир Владимирович, не Путин, конечно: …на польский глядят как в афишу коза, на польский выпяливают глаза…, ну а француза как не уважить!) спрашивал, открыт ли ресторан. На нас, шедших сзади, он небрежно показывал рукой - эти со мной.

А вот в бане Оскар чувствовал себя абсолютно дискомфортно и поклялся больше никогда на такую пытку не соглашаться. Как-то летом он ненадолго приезжал в Москву и заехал к нам на дачу, где только что закончилось строительство бани. При одном намеке на парную Оскар замахал руками и сказал, что того похода тридцатилетней давности в Сандуны ему хватит на всю оставшуюся жизнь.

Вот так, все люди разные: несколько лет назад к нам в институт приезжал Главный казначей Кёльна Йоханнес Шмидт, с которым мы познакомились в Германии. Так он пришел от тех же Сандунов в неописуемый восторг и спрашивал, нельзя ли ему взять с собой в Германию березовый веник, не возникнут ли недоразумения на таможне.

На приеме у академика, который с шиком устроила пани Александра (теперь и мы звали ее только так), познакомились с ее дочерью Леной и зятем Мишей Ковальчуком. Молодые ребята тут же влились в нашу веселую гопкомпанию и даже поехали с нами в Питер, благо Миша был оттуда родом и оказался прекрасным гидом.

С прошлой группой я занимался только в Москве, а в Питер и Вильнюс, которые входили в программу поездки, не поехал, послав туда студентов. На этот раз мы не расставались целый месяц, причем, кроме Ковальчуков и Люды, с нами поехал еще и мой аспирант из Узбекистана Саид Гулямов, благо билет на поезд стоил меньше десятки. Жили мы в каком-то общежитии бесплатно, и культурную программу Миша нам организовал по высшему классу и очень недорого. Оказалось, что его отец известный в Питере человек: будучи капитаном первого ранга, он, уйдя в отставку, всерьез занялся историей вообще и родного города в частности. Перелопатив городские архивы, он пришел к неопровержимым выводам, что число жертв Ленинградской блокады сильно занижено. В то время и общие потери в войне оценивались в 20 миллионов, то есть почти в два раза меньше истинных. Примерно в той же пропорции занижались данные и по Ленинграду.

Храбрый капитан пытался обнародовать результаты своих исследований, да куда там. Для властей он тут же стал персоной нон грата, зато научный и художественный мир проникся к нему симпатией и уважением. Так что стоило Мише где-нибудь с нами появиться, автобус без очереди и лучшие экскурсоводы нам были обеспечены.

А вот в Вильнюсе, последнем пункте нашей поездки, мы сразу вляпались в неприятную историю. У нас было письмо из иностранного деканата в Вильнюсский университет, в общежитии которого мы должны были поселиться. Все это было заранее обговорено, и нам нужно было только отдать письмо какому-то Кубилису. На конверте не было ни инициалов, ни должности – просто фамилия и все. Я решил, что это директор общежития и отправился сразу туда. Но тут выяснилось, что Кубилис-то ректор и академик. Предчувствуя большие неприятности, я взял на встречу с ним Оскара. В ректорском кабинете сидел невысокий, чуть седоватый, поджарый мужчина, который, взяв в руки письмо, разразился речью, от которой хотелось залезть под стол. По существу он был, конечно, прав: писать письмо ректору и академику и обращаться просто по фамилии, даже без инициалов полнейшее хамство. Хотя я не думаю, что у девчонок из деканата был умысел унизить Кубилиса, на чем тот настаивал, упрекая нас в великодержавном шовинизме. Обычная наша безалаберность и разгильдяйство. Я не уверен даже, что письмо видел и подписывал сам декан, на которого ректор и спустил всех собак: девчонки напечатали письмо, подмахнули подпись декана и отдали письмо мне.

Я не знаю, чем бы все это кончилось, если бы не Оскар. Я постепенно начал заводиться: чего на меня кричать, письма я не писал, подпись не моя, я передаточное звено и все. Оскар прочувствовал мое настроение и вступил в беседу, тут же переведя ее в плоскость исторических связей Польши и Литвы, восхищался Вильнюсом (он был здесь не впервые), а когда сказал, что хотел бы с группой съездить в Каунас в Музей Чюрлениса, ректор отошел, и они целый час разговаривали, как будто меня в кабинете и не было. Ну и слава Богу, лишь бы не отправили нас обратно в Москву.

Бывшмй электрик и бывший граф. Валенса вручил Старжинскому диплом профессора. Сильно уважают ученых в Польше.

Все утряслось, и мы провели три прекрасных дня в Вильнюсе. Оскар показал нам главную достопримечательность города Матку Боску Остробрамску, и свой любимый костел Швентой Ханны (Святой Анны), который, действительно, своими изысканными точеными формами выгодно отличался от громадного, но аляпистового и простоватого костела Святого Павла, самого большого в городе.

Простились мы почти как родные, хотя тогда трудно было предположить, что это начало крепкой тридцатилетней дружбы.

Окончание главы >>>

Уважаемые читатели! Мы просим вас найти пару минут и оставить ваш отзыв о прочитанном материале или о веб-проекте в целом на специальной страничке в ЖЖ. Там же вы сможете поучаствовать в дискуссии с другими посетителями. Мы будем очень благодарны за вашу помощь в развитии портала!