Сейчас на сайте

<<< На титульную страницу книги

Глава 5. Окончание

* * *

Через год я оказался в Румынии, куда меня пригласил мой бывший аспирант Тудор Хобеану. Весной он защитил диссертацию и уехал, пообещав прислать приглашение. Я особо на это не рассчитывал, но он оказался человеком обязательным, и вот я в Бухаресте. Здесь меня встречали четверо аспирантов, которым я привез кандидатские дипломы. Мы проехали по Бухаресту, который называли вторым Парижем, чего я не мог ни подтвердить, ни оспорить, так как в первом не был, выпили в каком-то затрапезном привокзальном шалмане, и они усадили меня в поезд на Крайову, где жил Тудор.

Крайова небольшой городок, но со своим университетом, где мой подопечный и преподавал. Я страшно не люблю доставлять неудобства людям и предпочел бы остановиться в гостинице, но Тудор сказал, что это невозможно, и я поселился в его небольшой квартирке, где мне отвели одну комнату, а во второй расположился хозяин со своей очаровательной женой и забавнейшей дочуркой.

За день мы обошли все достопримечательности, и я сказал Тудору, что теперь я не заблужусь, и он может спокойно работать. Тот только замахал руками. Ну, хозяин - барин.

Мать Тудора жила в деревне, и это было большим подспорьем в хозяйстве. В первый же вечер меня угощали традиционными сормале (очень острые голубцы со свининой) и цуйкой фьярте (это сливовый самогон, который кипятится с пряностями и пьется горячим). Все это, так же как и двадцатилитровая бутыль отличной изабеллы, на которую я быстро перешел, отказавшись от тошнотворного горячего самогона, было из деревни, куда мы и поехали на Рождество.

Здесь я впервые увидел, как забивают свинью: зрелище не из приятных. Зато испробовал жареные на костре поросячьи уши, которые подали тут же и снова с цуйкой, правда, на этот раз холодной, ну это, да на морозце вполне терпимо. Потом пошла буквальная обжираловка этой свининой: вареная, жареная на сковородке, жареная на костре, запеченная в тесте. Все это было очень вкусно, но после этого на свинину я не мог смотреть несколько месяцев.

Самым ярким впечатлением от Румынии оказалась поездка в городок Тыргу Жиу, где находился музей Брынкуша. Я до этого читал где-то про румынского скульптора-модерниста, жившего в Америке, но работ его не видел. Это было открытие и откровение одновременно. Такой фантазии и изобретательности могли бы позавидовать Мур, Арп и Джиакометти вместе взятые. Особенно хороша было знаменитая Колонна Брынкуша. Глядя на ее изящные, скромные и в то же время завораживающие формы, невольно вспоминалась недавно установленная на Большой Грузинской безвкусная, помпезная, переполненная массой излишних деталей поделка Церетели. Никакой патриотизм не заставил бы меня предпочесть это убожество шедевру Брынкуша.

Когда мы прощались, я спросил Тудора, почему за две недели он ни разу не оставил меня одного. Он оглянулся и, убедившись, что его никто не слышит, объяснил, что таково было условие выдачи приглашения в сигуранце или как теперь она у них называется. Мне стало его жалко, и я думал только о том, чтобы все для него хорошо окончилось. Но с тех пор, от него не имел никаких известий.

* * *

И еще раз через год случилось мне побывать в Варшаве, где проходила советско-польско-чехословацская конференция. Тут-то нас и поселили в знаменитый барак Солец.

С точки зрения новых впечатлений от Варшавы эта поездка дала немного. Все ходили гуртом, а я люблю бродить по городу один: захотел – зашел полюбоваться очередным попавшимся по дороге костелом, захотел – зашел в книжный магазин, захотел – посидел в скверике попил пивка, захотел – заглянул на минутку в крошечную галерею, которых во множестве было в центре Варшавы.

Не хочу изображать из себя этакого эстета не от мира сего – не обходил я вниманием и магазины, как продуктовые (их в первую очередь: после каждой поездки дома появлялось множество разных экзотических приправ, пряностей и соусов, которыми нас в Союзе почему-то не баловали, а также всяких кухонных причиндалов), так и со шмотками. Помимо того, что всегда было множество заданий от близких и друзей, да и детей было уже четверо, и всех хотелось чем-то побаловать и обрадовать, было просто интересно в порядке частного спонтанного социологического обследования попытаться понять, как живут люди в другой стране.

Отмечу, что по сравнению с предыдущими поездками положение довольно заметно ухудшилось, полки магазинов опустели, появились очереди, любимую варшавянами шинку – ветчину нежнейшего розового цвета без единой жиринки – от одного вида слюнки текли, такой у нас и не бывало – я в магазинах не встретил ни разу. Чувствовалось нарастание напряжения и озлобления среди народа, которое должно было как-то прорваться. Так впоследствии и случилось.

Одной из задач конференции была подготовка к изданию совместных учебников и перевод уже написанных и опубликованных. Наши коллеги здесь находились в лучшем положении: они все прилично знали русский язык в отличие от нас. То есть русский мы тоже знали, а вот с польским и чешским у нас было туговато.

Наш учебник переводили Иржи Бек и Йозеф Лаубер. По переписке я их давно знал, и вот, наконец, довелось познакомиться. Бек немножко выпендривался – он де ученик самого Канторовича (учился у него в аспирантуре), а вот Йошка оказался отличным парнем. По вечерам, когда все, перепившись, укладывались спать, мы с ним выходили на улицу подышать свежим воздухом и разговаривали не только на академические темы: он рассказывал, как на самом деле проходит у них гусаковская нормализация, я – о диссидентах и самиздате. Жаль, что вскоре эти конференции прекратились (всего их было, кажется, четыре), и с Лаубером не удалось больше встретиться.

Так случайно совпало, что в это же время, в Варшаве находился Нобелевский лауреат Томас Купманс, получивший премию вместе с Леонидом Витальевичем Канторовичем. Поляки, конечно, устроили нам встречу в Польском экономическом обществе (у нас такого в помине не было), где американец выступил с докладом. Ничего нового лауреат не сказал, да и никто этого и не ждал, гораздо интереснее было слушать его ответы на вопросы.

Здесь он показал себя с лучшей стороны: тут был и юмор, и весьма содержательные прогнозы развития компьютерных технологий и довольно жесткие критические высказывания в нашу сторону. Все, что с началом горбачевской гласности выплеснулось у нас на страницы газет, журналов и экраны телевизоров, за десяток лет до этого рассказал нам Купманс.

Для большинства наших это было откровением, и они полезли было с ним спорить. Но куда там. На банальные и бездоказательные рассуждения о преимуществах социализма он приводил конкретные фактические данные, оспорить которые наши талмудисты были не в состоянии, а стандартные аргументы типа этого не может быть, потому что этого не может быть никогда, или а у вас негров вешают здесь не проходили. Вскоре наши спорщики заткнулись, хотя я допускаю, что они говорили больше друг для друга: я-то молчал, мне чего – я беспартийный, а вот они обязаны дать отпор буржуазным вылазкам и отчитаться об этом в парткоме.

Забавный эпизод произошел в конце встречи. Поляки решили заплатить Купмансу за доклад и сунули ему пачку злотых, которую он, поблагодарив организаторов встречи, сунул в карман. Однако, к нему кто-то подошел, протянул ведомость и попросил расписаться.

- В чем? - Не понял лауреат.

- В том, что Вы деньги получили.

- Но Вы же сами их мне отдали, что же Вы сами себе не верите?

- Вы не поняли, это для бухгалтерии.

- А что, они Вам не верят?

- Нет, просто у нас так положено.

Купманс вынимает деньги из кармана и отдает их обратно. Он, де, может расписаться в получении денег, которые должен вернуть, ну обычная долговая расписка, а если это его деньги, так и расписываться не в чем.

Назревает скандал.

После долгих препирательств деньги профессору удалось всучить обратно, но расписываться он наотрез отказался. Как уж поляки вышли из положения, не знаю, но мы все повеселились вволю.

Конференция конференцией, но отдыхать тоже нужно. И вот как-то вечером мы решили пойти в ресторан. Вчетвером мы сели в такси и попросили отвезти в какое-нибудь злачное место. Таксист, не задумываясь, доставил нас в Аркадию. Что это такое, мы, естественно, не знали и спокойно прошли в зал, предварительно заплатив за вход. Сумма мне показалась незначительной, и я высказал предположение, что это именно плата за вход, а за все остальное придется выкладывать наличные. Гера Еремеев (в этом году, увы, исполнилось уже десять лет, как он умер) со мной согласился, а двое других решили, что на эти деньги можно что-то заказать, как это было в Зале Конгрессовой, о которой я им рассказал. Метр усадил нас в разные места: мы с Германом оказались перед самой сценой, а тех двоих увели в конец зала, где они тут же начали изучать меню. Мы скромно ограничились пивом, а тем уже уставили тарелками весь стол.

Началось представление. Как обычно, ничего особенного. Наконец, появился фокусник, и, показав несколько трюков на сцене, спустился в зал и оказался рядом с нашим столиком. Он взял газету, свернул ее кульком и дал мне в руки. Надо сказать, что я всегда считал этих случайных ассистентов подставными, но про себя, конечно, так думать не мог.

Фокусник начал заполнять кулек всякой всячиной: салфетки, вилки, взял с соседнего стола яблоко, словом, набил почти до верху и после этого завернул газету так, чтобы ничего не было видно. Все свои действия он весело комментировал и теперь после нескольких фраз подошел ко мне, дотронулся полочкой до свертка и попросил развернуть газету.

Кулек я держал в руках, ко мне никто не подходил, фокусник находился в метре от меня, и, тем не менее, как вы догадались, в газете ничего не было. Все зааплодировали, а фокусник со смехом сказал - вот опять москали что-то отобрали у бедных поляков. Ну, шутки шутками, а я был в полном трансе, не взбодрил меня ни стриптиз, ни кислые рожи умников, выложивших таки приличные деньги за все, что заказали, ни обилие проституток всех цветов и объемов, сновавших в холле, когда мы уходили. Одна из них обладала невиданного размера бюстом и была гордостью всей Варшавы, все, кто узнавал, что мы были в Аркадии, спрашивали нас, видели ли мы эту достопримечательность.

А вот куда делись все вещи из газеты, я не знаю до сих пор.

Это была последняя поездка перед долгим перерывом: Попова уже вытесняли из ректората, на факультет и, особенно, на кафедру смотрели косо, как на рассадник неповиновения Мочалову, вынашивавшего планы как, нас всех разогнать. Какая уж тут заграница. С несколькими вызовами на симпозиумы и конференции я заходил в иностранный деканат, но мне вежливо сообщали, что нет денег, нет возможностей, многозначительно показывали головой наверх, при этом трудно было понять, какой верх они имеют в виду: институтский в лице Мочалова или свой гебешный. Что все сотрудники деканата прямо или косвенно связаны с конторой, не вызывало сомнений.

Кстати, на этом прокололся Валя Федоров, широко известный бывший губернатор Сахалина и менее известный поэт Федоров-Сахалинский (не все и знают, что это одно лицо). Мы с ним учились на одном факультете, вместе были на целине и хорошо знали друг друга. После института он уехал в Якутию, откуда был родом, затем вернулся в Москву и работал в ИМЭМО. Оттуда-то его и послали собственным корреспондентом институтского журнала Мировая экономика и международные отношения в Мюнхен, где он просидел чуть ли не десяток лет. Когда при встречах с сокурсниками я говорил, что такого не может быть, если человек не связан с ГБ, все упрекали меня в лубянкомании. И вдруг Валечка появляется в родном институте в роли … проректора по иностранным делам. Вот тебе и мания.

Ну, а после конфликта с гебешниками на улице Бахрушина я и рыпаться перестал.

* * *

Поэтому, когда Иосиф Раскин рассказал о предложении художника Левы Помянского поехать в ФРГ, я их обоих поднял на смех. С Левой я был шапочно знаком: у него было какое-то подобие мастерской возле ГУМа, в окрестностях которого постоянно обитал и Раскин. Любознательный Иосиф познакомился с Левой и даже заказал ему свой портрет на фоне дорогой его сердцу Красной площади.

Иосиф пригласил нас в ресторан Дома Литераторов для обсуждения проблемы и принятия решения и, как всегда, расплатился за всех. Я подробно рассказал о своих сомнениях в целесообразности моего участия в этом мероприятии из-за специфических отношений с компетентными органами, которые и решают, кому ехать, а кому – наоборот, нет.

На это мне Лева ответил, что в Ульме у него организована выставка картин и какое-то общество тамошних учителей прислало целую кучу приглашений, так что, если несколько штук и пропадет, ничего страшного. А заодно и проверим – действительно что-то в стране меняется или это очередная болтовня. Это был 1989 год – разгул перестроечных разоблачений в распоясавшейся прессе при почти полном отсутствии реальных шагов в области экономики. Я и решил: чем черт не шутит, а ГБ после многократных переименований и преобразований уже спит, вдруг пустят…

Взял приглашение и отнес в районный ОВИР. Там оказалась громадная очередь, и у меня шевельнулась мысль: а что если правда с выездом полегчало, не могут же все здесь стоящие просто испытывать судьбу, как я. Выстояв очередь и сдав документы, стал ждать.

К моему великому удивлению и не меньшей радости по прошествии некоторого времени мне выдают загранпаспорт - езжай в свою Германию.

Я и поехал.

Больше меня, наверное, радовались мои сыновья. Это была первая моя заграничная поездка на их памяти, и оба долго и мучительно обдумывали, что бы мне заказать. Раздумья вылились в следующее.

Старший, Василий, которому было уже 15 лет, наслушавшийся Высоцкого, выдал напечатанный на недавно купленной пишущей машинке листок под названием Список на 8 (восемь) листов, включавший в себя 18 пунктов, где наряду с естественными рубашками, куртками, джинсами и кроссовками, были такие экзотические заявки, как форма сборной ФРГ по футболу, значки российского и германского орла, атлас или карты боевых действий второй мировой войны.

Младший, Константин, будучи моложе на два года и один день, не скромничал, и в его списке, написанном от руки было 25(!) пунктов, где содержалось все от мопеда сузуки и складного велосипеда до кассет и пластинок его любимого металлического рока. Завершался список скромной просьбой: ципочку золотую, посеребренную или наоборот (орфография подлинника).

В поезде мы оказались в одном купе с двумя студентами из Непала и я потряс как их, так и Иосифа и его жену Ирину знанием полного имени бывшего короля Махендры, состоящего почти из пяти десятков слов. Объяснялось все просто: в 1958 году этот Махендра приезжал в гости к Хрущеву, и в Известиях, официальном государственном органе (в отличие от Правды – органа ЦК КПСС), был напечатан, как положено по международному протоколу, полный титул короля. В день выхода газеты мы уезжали на целину, и это была последняя информационная связь с цивилизованным миром на три с половиной месяца. От нечего делать за неделю дороги в телятниках мы выучили имя короля наизусть, и эта абракадабра врезалась в память на всю жизнь: Сустишри Гирирадж Чакрачудамани Наранарайанетяда Бидбиха Бирутхабали Бираджаманаманьината и так далее. И только через четыре десятка титулов Махендра Бир Бикрам Шах Дева Махадхипатти, а после этого еще фельдмаршал такой-то, главнокомандующий сякой-то и жена его Королева Ратна Раджия Лакшми Деви Шах.

Впрочем, особенно удивляться нечему: что, у наших меньше было? Дудки! Малый титул последнего российского императора состоял из пятнадцати слов (включая, правда, троекратное и прочая); средний титул включал в себя уже тридцать одно слово; и, наконец, полный титул всего трех слов не добирал до сотни!

Я уже не помню почему, но билеты у нас были не до Ульма, а до Штутгарта. Здесь нас встретила очаровательная Беата Фолькель, свободно говорившая по-русски, и повезла нас на своей машине, которая почему-то оказалась жигулями пятой модели, в Ульм.

Мы с Беатой

Первый шок я испытал уже на вокзале. В отличие от наших грязных, вонючих, заплеванных и прокуренных вокзалов, этот больше походил на ГУМ накануне посещения его Генеральным Секретарем: чисто, светло, кругом цветы, лотки с фруктами и овощами такой красоты, что я не удержался, подошел к одному из них и ковырнул пальцем необыкновенной оранжевой расцветки перец – не муляж ли это. Нет, не муляж.

Пейзаж вдоль дороги также казался искусственным, игрушечным, нарисованным. Когда Беата сказала, что скоро мы будем проезжать деревню, я, конечно, не рассчитывал увидеть крытые соломой крыши, покосившиеся заборы и валяющихся в лужах посреди улицы поросят. Нет, такого не было даже в Польше. Но то, что мы увидели, совершенно не совпадало с нашими представлениями о деревне – каменные дома-особняки в два-три этажа, чистейшие улицы, типичные городские магазины, кафе и пивные бары.

Прекрасная дорога, 120 км – разрешенная скорость, словом через пару часов мы приехали в Ульм, маленький городок на границе Баварии и Баден-Вюртенбюрга, про который я до тех пор знал только то, что возле него происходило одно из сражений эпохи наполеоновских войн.

Всех нас расселили по разным хозяевам. Мои – Фортманы, Барбара и Диттер, как и все принимающие, были школьными учителями: она преподавала иностранные языки, он был историком. Вместе с двумя детьми, школьницей Фелицей и студентом медиком Леандром, который в то время вместо службы в армии работал санитаром в больнице (так впервые я узнал об альтернативной военной службе), они жили на окраине города (до центра - три остановки на автобусе, но я почти все время ходил пешком: 15-20 минут) в трехэтажном собственном коттедже с крохотным участком земли позади дома, на котором, кроме цветов и газона, не росло ничего. Зелень, овощи, клубника и все такое прочее круглый год продавались в магазине за углом.

Меня поселили в крохотную комнатку, главным достоинством которой для меня было ее расположение возле входной двери: уходить и приходить я мог когда мне угодно, не беспокоя хозяев – ключ мне тут же вручили. Вскоре они и вовсе уехали отдыхать в Италию, оставив на меня весь дом: Леандр дома только спал, уходил в семь и возвращался после десяти вечера.

Хозяева предупредили меня только о двух вещах: бережном расходовании воды - моясь в душе, не обязательно все время держать открытым кран (вода-то дорогая!), и сепарации мусора на пять (!) фракций – стекло, бумага, жесть, пищевые отходы и всякий упаковочный пластик. Для каждой фракции свой пакет, который выставлялся каждое утро на крыльцо, откуда их забирала мусорка.

Ульм – маленький городок, центром которого является площадь, на которой расположена главная достопримечательность: громадный собор Мюнстер, второй по высоте в Европе то ли после Ватиканского Святого Петра, то ли после Лондонского Святого Павла.

Я исходил его вдоль и поперек, благо ориентироваться было очень просто: практически с любой точки города виден Мюнстер, и ты знаешь, где центр. Постепенно я проникался прелестью этого маленького городка, по масштабам сравнимого с районными или областными центрами у нас, но абсолютно не похожего на них. В лучшем случае центральная площадь с неизменным памятником Кузьмичу в кепке или без нее, стоящим рядом с помпезным зданием обкома, бывала в них чистой и ухоженной, но по мере удаления от центра ты погружался в мерзость запустения, которую никак не могли смягчить или украсить кварталы новых жилых домов (местные Черемушки).

Здесь же никакого ощущения окраины не чувствовалось. Все дома одинаково ухоженные, улицы - замощенные и чистые, тротуары подметены и даже вымыты с мылом (сам видел).

Но, конечно, самым интересным были встречи и беседы с немцами, не без баварского пивка, ясное дело.

Кстати о пиве. Я каждый день покупал три-четыре маленьких банки пива и выпивал их, конечно. Пиво каждый раз брал разное. Немцы спросили меня, почему бы не выбрать один-два сорта и на них остановиться. Я наивно ответил, что хочу перепробовать все сорта, выбрать лучшие, и тогда на них остановиться. Все дружно засмеялись: да у нас больше двухсот сортов, сколько же времени ты намерен здесь провести? Легко подсчитать, что с моими темпами понадобилась бы не меньше двух месяцев, а виза была на две недели.

Вот Эмиль Левенхаупт. 83 года, воевал на Восточном фронте, инженер-строитель (на визитке: дипломированный инженер), много лет работал на стройках в Союзе. Очень хорошо отзывается о русских инженерах, хуже – о рабочих. Про Гитлера говорит, что его политика в первые пять лет полностью поддерживалась практически всем немецким народом, и, остановись он в своих территориальных притязаниях на уровне 1938 года и обрати свою неуемную энергию на решение внутренних задач, он остался бы в истории как величайший лидер германского народа, затмив даже Бисмарка. Но, увы, славы узко германской ему было мало, а завоевание мирового господства оказалось делом непосильным для него, как и для его усатого друга-врага.

Замечу, что во всей Германии (я имею в виду ФРГ) нет ни одного памятника военным или политическим руководителям нацистской эпохи: не то, что города, улицы нет, названной в их честь или память. Единственным исключением является Роммель: его именем названы солдатские казармы, кажется, где-то на севере страны.

Эмиль - пенсионер, две тысячи марок он получает от государства, еще три – от фирмы, на которую он проработал более сорока лет. Понятно, что с такой пенсией можно купить новенький Ситроен, на котором он прокатил нас аж до австрийской границы.

Где-то на юге Германии

Впервые вблизи вижу европейскую границу: ни распаханной пограничной полосы, ни колючей проволоки, ни пограничников с собаками и автоматами наголо. Тихо, спокойно, даже сонно. Лето, и разомлевшие от жары стражи границы сидят в тенечке и попивают холодное пиво из запотевших банок. Эмиль хотел проехать в Австрию и там перекусить, но мы на всякий случай отказались, поверив ему на слово, что никаких документов у нас проверять не будут.

Вернулись в Ульм уже к вечеру. Этот 83 летний пенсионер просидел за рулем восемь часов, и хоть бы что. Конечно, дорога прекрасная, автомобиль новенький и нафаршированный самыми современными навигационными приборами и устройствами, облегчающими работу водителя, но возраст-то! А ему - хоть бы что.

Мы ездили с Иосифом, Ириной и Беатой и припозднились: все наши уехали кататься на пароходике по Дунаю, а затем к одной паре принимавших нас учителей – Клаусу и Сабине – на ферму. Едва ли не два часа болтались мы вокруг Мюнстера, пока не дозвонились туда и, узнав дорогу, взяли такси и добрались до фермы.

Во время этого двухчасового ожидания я впервые почувствовал в Иосифе какое-то внутреннее напряжение, которое порой начинало выливаться и наружу: он рычал и на меня и на Ирину, чего до этого себе никогда не позволял.

Наверное, пора рассказать о нем подробнее.

Познакомился я с Иосифом Захаровичем Раскиным случайно. Где-то в середине семидесятых годов старинный институтский приятель Валера Белов позвонил мне и сказал, что один его знакомый продает библиотеку, и, зная мои библиофильские, а то и библиоманские наклонности, дал телефон.

Я позвонил, Иосиф тут же пригласил меня к себе и показал библиотеку, оказавшуюся весьма большой и содержавшей много редких и трудно доставаемых книг, но абсолютно бессистемной. Чувствовалось, что хозяин располагает значительными средствами и имеет доступ к книжному дефициту, но берет все, что попало, по признаку рыночной ценности и дефицитности, а не по внутреннему интересу или профессиональной необходимости.

Разговорчивый Иосиф в скорости сообщил, что он ждет приглашение в страну обетованную, и с этим связана необходимость продажи библиотеки – все не увезешь, да и с деньгами туговато. Хотя главной целью была продажа всех книг одному покупателю, для приманки часть книг он продавал в розницу. Из того, что досталось мне, помню однотомник Кафки и “По ту сторону добра и зла” Ницше. Перебывали у него почти все мои друзья книжники: Данилов-Данильян, Завельский, Барбой, Рассадин, а может кто еще, сейчас уже забыл.

Выписав себе командировку, слетал с каталогом в Краснодар к Рассадину, но безуспешно – никто не хотел брать библиотеку целиком, так как пришлось бы долго возиться с продажей ненужных книг. Связываться же с книжными жучками мне не хотелось, да и не так много я их знал.

По какой причине Иосиф не уехал, я не знаю, но необходимость продажи вскоре отпала, а знакомство сохранилось. Я начал давать ему читать самиздат и тамиздат, за что он проникся ко мне большой симпатией. К тому же он по поводу прочитанного и просто так задавал тьму вопросов, и я оказался едва ли не единственным человеком, которому в силу профессии преподавателя доставало терпения как все их выслушивать, так и на значительную часть отвечать.

Я стал захаживать к нему на работу, благо это было в самом центре: в катакомбах зданий, окружавших ГУМ, у него была комнатушка, где хранились книги, которыми торговали с лотка либо он сам, либо кто-то из помощников, менявшихся с калейдоскопической быстротой. Когда у лотка стояли помощники, торговля шла вяло: изредка они тихими заунывными голосами предлагали прохожим купить книги, но чаще всего на них не обращали внимания.

Картина полностью менялась, когда на арену выходил Йося. Громким, хорошо поставленным голосом зазывалы он тут же привлекал внимание толпы, выстраивалась очередь и часто люди, завороженные шутками, прибаутками и самой очередью (просто так очередей не бывает, нужно сначала встать в нее, а уж потом спрашивать – что дают?), покупали книги, вовсе им ненужные.

Вот самые яркие запомнившиеся мне случаи такого полугипноза или, как теперь сказали бы, агрессивного маркетинга и недобросовестной рекламы.

В переходе между метро площадь Дзержинского и Детским Миром Иосиф на очередь продавал книгу американца Льюиса “Космические полеты”, сугубо научное издание, которое по зубам разве что аспирантам последнего года обучения МАИ: в каждой строчке было по пять тройных интегралов. Магия очереди, привлекательность названия и беспрерывные призывы Иосифа – следующий, следующий… - делали свое дело, и, даже не открывая книги, люди платили деньги и уходили, довольные ценным приобретением. Иосиф рассказывал, что вечером, закончив работу, он обнаружил несколько мусорных урн, заполненных выкинутыми книгами, но никто не подошел к нему с требованием или хотя бы просьбой вернуть деньги: все понимали, что сами виноваты, книга лежала на лотке – смотри, сколько хочешь.

Другому случаю я был непосредственный свидетель.

Не помню уже, случайно я там оказался или мы заранее договорились встретиться с Иосифом, но я проходил по длинному подземному переходу межу улицей Горького и Красной Площадью, где шла бойкая торговля.

Продавался “Евгений Онегин”. Дивное издание - глянцевая суперобложка, едва ли не сафьяновый переплет, мелованная бумага, виньетки, заставки, словом, собрание высших достижений полиграфического искусства. Ну и, конечно, нескончаемая реклама: энциклопедия русской жизни, не может быть в стране дома, в котором нет этой книги, мизерный тираж – через месяц книга станет раритетом, продается только у нас и тому подобное. И постоянные понукания – следующий, следующий. Толпящийся и торопящийся (а вдруг не достанется? – больше двух экземпляров в одни руки не давать!) народ держит в потных ладошках скомканные купюры, некоторые робко спрашивают, нельзя ли взять два экземпляра для друзей и близких.

- Конечно можно, лучшего подарка вы не найдете!

Но в каждой толпе найдется мерзкая личность из числа этих вечно во всем сомневающихся интеллигентов. Так и здесь. Какая-то дама, напоминавшая старуху Шапокляк из любимого детьми мультика, чуть ли не в пенсне, решила пролистать книгу, прежде чем выложить кругленькую сумму за этот несомненный шедевр.

- Так она же на английском языке! – воскликнула дама, открыв титульный лист.

Очередь замерла.

Я судорожно стал думать: мне тут же ретироваться, чтобы не быть побитым вместе с Иосифом, или попробовать защитить его от ярости обманутой толпы.

Но не тут-то было.

С невыразимым апломбом и презрением Иосиф бросает:

- Мадам! А Вы что же, не знаете английского языка?

Любопытная дама унижена, повержена, растоптана, уничтожена и ретируется под улюлюканье толпы: действительно, в наше время и не знать английского языка!

И вновь: следующий, следующий…

А как он торговал билетами книжной лотереи!

Эти билетики валялись во всех книжных магазинах и киосках, и никто их не брал. У Раскина - бойкая торговля.

- На рубль – четыре! На рубль – четыре! Кто больше играет – тот меньше болеет! Если не выиграете, то хоть посмеетесь! Пять минут смеха заменяют сто грамм сливочного масла. На рубль – четыре!

И странно. Никто не покупал по одному билету: все брали именно четыре. В случае редких выигрышей, о которых Иосиф громогласно объявлял, не называя суммы (тайна выигрыша охраняется государством!), практически все, в надежде на еще больший куш, не требовали денег, а вновь покупали билеты. Увы, как я узнал позже, этим наивным ничего не светило: все крупные выигрыши были заранее каким-то способом вынуты и являлись главным источником доходов как организаторов лотереи, так и ловких продавцов.

Одним из любимых развлечений Иосифа было такое.

На лотке раскладывалась книга, чаще всего богато иллюстрированная, но не очень ходовая. Выбрав наиболее привлекательные фотографии и разложив их по всему прилавку, Иосиф представлял дело так, будто бы вся книга полна такими материалами, и народ скупал эти книги на ура. Особенно хорошо шли книги, связанные с военной тематикой: имена Жукова, Рокоссовского, Конева и других прославленных полководцев делали свое дело, даже если в книге и была всего лишь одна фотография, а остальной текст не имел к войне никакого отношения. Часто, перечисляя известные всей стране имена, Раскин, увидев проходящего мимо знакомого, громко выкрикивал и его фамилию в числе выше названых. Случались порой и курьезы. Прозвучавшая моя фамилия привлекла внимание молодого человека, долго стоявшего около лотка. Я давно уже ушел, когда он решился спросить Иосифа, где же фотография Барбакадзе. Оказалось, что это был мой однофамилец. Пришлось Иосифу раскрыть ему причину упоминания такой редкой фамилии и дать мой домашний телефон. Когда он позвонил мне, мы битый час пытались найти родственные корни, но, увы, безуспешно. Такие вот шутки.

Словом, Иосиф был, несомненно, одной из достопримечательностей центра столицы тех лет и лучшим книгопродавцем и зазывалой Москвы.

Правда, у некоторых моих друзей, познакомившихся с Иосифом, возникали определенные подозрения относительно его личности: привилегированное положение монополиста книжной торговли на ближайших подступах к Кремлю, самом режимном месте Москвы, куда других книгонош (так официально называлась эта профессия) на дух не пускали, избыточное любопытство ко всем и вся, махинации с лотереей, нежнейшая дружба со всем отделением милиции по охране Красной Площади (было и такое, да и сейчас, поди, существует) - от начальника до последнего постового. Высказывались предположения, что он сексот, и следует быть с ним поосторожнее.

Я на это не обращал внимания и потому, что не считал себя персоной, заслуживающей сколько-нибудь серьезного интереса компетентных органов, и потому, что не разделял почти всеобщей сексотомании.

Иосиф, меж тем, ушел из семьи, оставив жену с двенадцатилетним сыном Мишей. Тут он ударился во все тяжкие и, как поется в песне, менял женщин дин-динядрим как перчатки. Молоденькие и не очень, блондинки и брюнетки, полненькие и субтильные, медсестры, студентки и парикмахерши промелькнули за несколько лет как в калейдоскопе, пока Иосиф не встретил Ирину. Уже немолодая (ее дочери было лет 15), но прекрасно выглядевшая, образованная и интеллигентная, она резко выделялась из круга обычных привязанностей Иосифа. Он и сам это понимал.

Вскоре они поженились, и Иосиф переехал жить в громадную четырехкомнатную квартиру, где жили еще Иринина мама и брат ее отца, вскоре умерший. Впервые за много лет он очутился в семейной обстановке, получив возможность оценить прелести размеренной упорядоченной жизни с ее покоем и уютом.

Конечно, как во всякой семье и здесь были свои скелеты в шкафу. Домашние, например, с трудом привыкали к, скажем помягче, необычному лексикону Иосифа: хулиганствующим ортодоксом он был задолго до написания своей скандально известной книги.

Ирина оказалась женщиной не только более начитанной и лучше воспитанной, чем Иосиф, что он и сам понимал, но и более цельной и сильной, чем он, что, как мне кажется, далеко не сразу было им осознано.

Постепенно она стала отдалять от семьи наиболее одиозных приятелей Иосифа, которые поначалу дневали и ночевали в квартире, а вскоре там практически перестали бывать и почти все старые знакомые. Иосиф этим тяготился, и его экстравертность могла теперь реализовываться только вне дома.

К моменту поездки в Германию я достаточно часто виделся с Иосифом на его работе, но практически не бывал у них дома, хотя с Ирой у меня были ровные отношения, мы часто обсуждали прочитанные книги, нередко сходились в их оценке, но все это происходило чаще всего по телефону.

Если меня поселили у вполне демократических Фортманов, то Раскины жили у Роланда Цвизеле, который был женат на итальянке чуть ли не княжеских кровей (у итальянцев, как и у наших грузин, князья – через одного), имел коттедж за городом и был, как мне кажется, наиболее состоятельным из всех наших немецких знакомых. Сложившийся мезальянс тяготил обе стороны: хозяева были шокированы Йосиными манерами, а его раздражала их чопорность, строгая регламентированность быта и полное отсутствие чувства юмора, в его, разумеется, понимании: они не воспринимали бесчисленного количества анекдотов, которые по всякому поводу и без всякого повода обрушивал на них гость.

Роланду я бесконечно благодарен за то, что он свозил меня с Раскиными на машине в Штутгарт, где в то время открылась первая ретроспективная выставка несколько месяцев назад умершего Сальвадора Дали. Несколько альбомов, попавших ранее мне в руки, давали, конечно, некоторое представление о масштабах дарования этого величайшего мастера ХХ века, но ни одного полотна живьем (а, где?) я до этого не видел.

Мы выехали из Ульма рано утром и через пару часов были на месте. Здесь довелось увидеть первую и последнюю очередь в Германии: за билетами на Дали. Роланд решил переждать очередь, мы позавтракали вкуснейшим омлетом с шампиньонами (которым я теперь часто мучаю своих домашних), выпили кто кофе, кто пиво, и вернулись к музею. Абориген оказался прав: очередь практически рассосалась. А из музея выходили счастливчики с пакетами, в которых лежал толстенный каталог. Я спросил у Роланда не бесплатно ли дают это сокровище. Тот только рассмеялся: книги у нас в Германии очень дороги. Кстати, Роланд более чем сносно говорил по-русски, с большинством остальных, включая и моих хозяев, приходилось говорить на ломаном английском.

Я громогласно заявил, что если цена не превысит пятидесяти марок, то каталог будет мой. Через минуту, пойманный на слове, я выложил 47 марок и получил бесподобный по качеству печати и полноте (в нем были представлены репродукции буквально всех экспонатов выставки) каталог, и теперь иногда с ужасом думаю, что бы было, окажись его цена, скажем, 55 марок: ведь я мог пожадничать и не стал бы обладателем редчайшего издания, сразу по окончании выставки превратившегося в раритет. Пару лет назад, не собираясь продавать, а ради любопытства показал его в нескольких букинистических. Во-первых, никто из товароведов этого каталога не видел, во-вторых, ни один из них не решился оценить его.

Выставка потрясла меня, я близко не мог представить себе бесконечного богатства фантазии этого гения разнообразия форм, выдумки и эпатажа. Но подробно об этом как-нибудь в другой раз.

В то время, как мы с Ириной и Роландом стояли, как приклеенные к полу, практически возле каждой картины, Иосиф быстро пробежал по выставке, откровенно скучал и постоянно торопил нас – пора домой. Однако соотношение сил было явно неравным, и мы ушли с выставки, только облазив ее вдоль и поперек.

Забавно, что, когда я вернулся домой, мои Фортманы с удивлением стали рассматривать каталог: они, объездив всю Европу и полмира, впервые услышали о Дали! И мне пришлось, собрав весь свой, увы, бедноватый словарный запас, прочитать им лекцию о сюрреализме вообще и Дали, в частности. Кстати, Фортманы знали английский прекрасно: они несколько лет проработали в Перу на Немецкой волне, а туда без знания трех языков просто не брали, так что, кроме испанского, им пришлось овладеть английским.

А вообще, наши хозяева (я имею в виду не только Фортманов) порой удивляли определенной узостью кругозора. Не сомневаюсь, что все они были прекрасными учителями – профессионализм в Германии превыше всего, но как только случалось выйти за пределы их специализации, так они сразу теряли всякий интерес и демонстрировали временами поразительную, на мой взгляд, неосведомленность.

Так, когда я, выполняя заказ сына Васи, попросил достать карты боевых действий Второй Мировой войны, они все были крайне изумлены: зачем русскому школьнику это нужно? Представить заинтересованность проблемами, утилитарно не связанными с профессиональными интересами, они не могли. В возникшем тут же разговоре о войне выяснилось, что я (а не то, что Василий, который в этих вопросах давал мне фору в сто очков) знаю больше фамилий немецких генералов тех времен и осведомлен о ходе боевых операций лучше наших хозяев.

Ну, ладно, пусть в топонимике Германии нет никаких упоминаний о прошедшей войне, нет монументов и памятников, но хронику событий и имена политических и военных руководителей можно было бы и знать (а Фортман, как я уже упоминал, был учителем истории, правда, древней, но все равно).

Я полностью согласен с тем, что с улиц и площадей наших городов убрали (правда, к сожалению, не везде) безвкуснейшие памятники свердловым-калининым-дзержинским и т.д. (хотя громить их, наверное, не нужно, просто собрать в одно место как свидетельство пусть и не славного, но все же прошлого страны) и возвратили городам и улицам их исторические названия вместо горьких-куйбышевых-брежневых-андроповых, но не знать историю своей родины, неважно древнюю или только что прошедшую, наверное, не гоже. Как слово из песни, нацизм не выкинешь из истории Германии, равно как коммунизм из истории России.

Меж тем состоялся Левин вернисаж, потихоньку стали распродаваться картины, и один из покупателей пригласил его с женой Наташей к себе в гости, а они за компанию взяли с собой меня.

Это был Александр Полешаль, Шурик, как с его разрешения и к его же величайшему удовольствию я стал звать нового знакомого. Уже в машине по дороге к его дому выяснились причины его почти свободного владения русским: он родился и до войны жил во Львове, отец его был немцем, мать – украинкой.

Девятилетним мальчиком он был свидетелем освободительного похода Красной Армии по Западной Украине, и этих впечатлений ему оказалось достаточно, чтобы в 44, по приближении армии освободительницы, уйти в лес к бандеровцам. В 46 их отряд был окружен и полностью разгромлен, только несколько человек остались живы, и попали в плен, в том числе и Шурик.

По какому-то наитию он назвался немцем, и в начале 47 года по указу всероссийского старосты дедушки Калинина был репатриирован, но почему-то в Чехословакию. Там он получил медицинское образование, стал гинекологом, женился на красавице словачке Ирэне (она тоже была врачом - стоматологом) и жил припеваючи вплоть до 68 года. Когда в Праге появились советские танки, к которым у него, видимо, была необъяснимая идиосинкразия, он с женой и дочерью махнул в Германию, где и живет по сию пору (пару лет назад он приезжал на несколько дней в Москву, и я заходил к нему в гостиницу Националь – выглядел он, несмотря на свои 70, прекрасно).

Прежде всего, он повел нас показать дом и похвастаться им. Хвастаться было чем: если наши учителя жили в скромненьких двух-трехэтажных домиках, то здесь был громадный домина с бассейном и сауной в подвальном этаже, винным погребом с электронным оборудованием для поддержания температуры, влажности и еще черте чего на полторы тысячи бутылок (сейчас не сезон, извинился хозяин, вин нового урожая еще не поступило, и у него всего бутылок 800-900), несчетным количеством спален и террасой на втором этаже такой величины, что пара трейлеров если и не разъехались бы на ней, то уж разместились запросто.

Дом Шурика. Общий вид.

А это терраса второго этажа

Сколько земли пропадает! Посадили бы картошку...

Показал он свою коллекцию картин, в которой причудливо сочетались несколько работ третьестепенных итальянцев и голландцев ХVII-ХVIII веков, полотна немецких художников ХIХ века (типа Винтергальтера) с современным абстракционизмом, сюром и поп-артом. Но впечатления мешанины стилей почему-то не создавалось. Лева остался доволен компанией, в которой ему теперь предстояло пребывать.

В гараже стояло четыре машины на троих – они жили с младшей дочерью, родившейся уже в Германии; старшая училась в университете в Западном Берлине. На наш вопрос, зачем на троих четыре машины, Шурик спокойно ответил: а, чтобы эти бабы (это его выражение - он получал удовольствие, бравируя простонародностью своей речи) не брали мою машину, когда их сломается.

Нас накормили нежнейшим стейком, который сам хозяин пожарил на решетке в камине. Ирэна при этом сидела и вела с нами светскую беседу, причем по-словацки, но мы ее прекрасно понимали. Как потом выяснилось, она никакими домашними делами не занималась – все делала экономка, жившая в их же доме, а кулинарные изыски Шурика были знаком особого к нам расположения.

Темы в разговоре затрагивались самые разные: искусство, политика, проблемы перестройки, перспективы объединения Германии и т.п. Когда я попробовал заикнуться о некоторой узости кругозора отдельных образованных немцев, Ирэна отмахнулась: вам, русским, нечего делать на работе и некуда податься после работы, вот вы и читаете без конца; появись у вас нормальная индустрия развлечений, да заставь вас как следует работать, а не устраивать сидячие забастовки – живо перестанете читать и станете обычными людьми.

Честно говоря, мы не нашлись, что ответить. А может, она и права?

Перед уходом я спросил хозяйку: ну хоть какие-то житейские проблемы у вас есть?

- О, Марк, конечно, - тут же вмешался Шурик и рассказал леденящую душу историю.

Оказывается, Ирэна и младшая дочь – любительницы верховой езды, и он купил для них пару скакунов. Лошадки стоят в конюшне, и за ними ухаживает старичок-конюх. Каждый день их нужно объезжать, чтобы они не застоялись. Круглый год этим занимаются Ирэна с дочерью. Но летом, когда они всей семьей уезжают отдыхать в экзотические страны, объезжать их некому: конюх слишком стар. Так вот, найти на месяц человека, который бы этим занимался, очень сложно, даже за большие деньги. Это и есть самая большая проблема!

Мы втроем переглянулись и, улыбнувшись, промолчали. Воистину, у богатых людей – свои причуды.

Посоветовавшись с Левой и Наташей, я пригласил Полешаля с женой к себе на ужин, благо Фортманы уже уехали отдыхать в Италию. Шурик согласился тут же, Ирэна отказалась, сославшись на занятость.

Конечно, мы были в полушоке от пребывания в этом доме, по всем статьям многократно превосходившем наши представления о комфорте, хотя, повторю, хозяева были всего лишь врачами, а не воротилами крупного бизнеса. Но и то, что мы видели, ставило между нами некую невидимую преграду, перейти которую, несмотря на все старания явно расположенного к нам хозяина, никак не удавалось.

Гораздо свободнее чувствовали мы себя в один из следующих дней, когда в той же компании Беата повезла нас в гости к своей знакомой родом из Риги, жившей на окраине Ульма, почти в лесу. Фрау Марта, милая старушка, сносно говорившая по-русски, также показала нам свой маленький уютный коттедж, где мы сразу почувствовали себя как дома.

Лева перепробовал все музыкальные инструменты, в изобилии находившиеся в гостиной: клавесин, лютню, скрипку, несколько разных дудок - то ли флейт, то ли свирелей. У него была поразительная способность: из любого инструмента он мог извлечь звук и сыграть хотя бы самую простенькую мелодию. Через год он ездил в Индию и привез оттуда (никогда не угадаете что) – настоящий ситар, старинный и крайне сложный индийский струнный музыкальный инструмент, этакую помесь лютни, гитары и гуслей. Обложившись английскими самоучителями и без конца слушая кассеты с записями Рави Шанкара, самого известного индийского ситариста, Лева через некоторое время научился вполне прилично играть и в шутку хвастался, что из европейцев на ситаре кроме него играют только трое: Леннон, Хариссон и Гребенщиков. Самое забавное, что я, много лет игравший в оркестре на щипковых музыкальных инструментах, к своему стыду, не смог извлечь из этого ситара ни одного сколько-нибудь благозвучного аккорда.

Хозяйка была в восторге от Левиного импровизированного концерта, напоила нас чаем с каким-то необыкновенным тортом, тут же ею испеченным, и никак не хотела нас отпускать, уговорив поиграть с ней в крокет. В маленьком садике (опять никаких грядок и плодовых деревьев, лишь несколько кустов малины и смородины, ягодами с которых фрау Марта и украшала свой торт) мы словно дети веселились, вспоминая, как играли в крокет в пионерском возрасте.

Заехав на часок, мы просидели до вечера, когда вернулся с работы хозяин дома – пастор местной кирхи. Узнав, что мы сидим здесь уже несколько часов, а нас только чаем поили, он сел на машину и возвратился через несколько минут с двумя упаковками пива, бумажным мешком с древесным углем и двумя здоровенными пакетами со всякой снедью.

Тут же в саду в специальном мангале развели костер и стали жарить белые баварские то ли сосиски, то ли колбаски. Были ли мы на самом деле уже прилично голодны или обстановка у костра придавала дополнительную пикантность, но казалось, что ничего вкуснее этих пахнущих дымком румяных колбасок с ароматной горчицей и только что испеченным белым хлебом, обсыпанным какими-то семенами и орешками, нам в жизни есть не приходилось.

Мы с Левой быстро освоились с технологией и вскоре сами жарили колбаски, благо в пакете их было нескончаемо много. Пиво, напротив, почему-то довольно быстро кончилось. Пастор зашел в дом и вернулся с двумя рейнскими бутылками вина. Мы попробовали и в один голос заявили, что это очень сладкое вино, с мясом предпочтительнее более сухое. Обескураженный хозяин вновь пошел в погреб и принес еще две бутылки, которые мы также забраковали. Вконец расстроенный пастор в третий раз отправился на поиски сухаря. Тут, наконец, мы смилостивились и признали вино достаточно сухим. Нужно ли говорить, что к радости хозяев мы не ушли, пока не допили все шесть бутылок.

"Парти" (пьянка без танцев) у Фортманов.

Через несколько дней я устроил у себя, то бишь у Фортманов, парти, как они говорят, или пьянку без танцев, по-нашему. Попросил Леандра позвать его сверстников, чтобы пообщаться с молодежью и узнать, чем она дышит. Были все наши, кроме Раскиных, и Полешаль.

В ближайшей лавчонке я купил овощей и пару мороженых курей (они вдвое дешевле парных, а мне для чохохбили какая разница; к тому же, как поет Галич, – хоть дерьмовая, а все же валюта, все же тратить исключительно жалко – а тут и валюта не дерьмовая) и приготовил чохохбили и аджапсандал, любимое мое блюдо из баклажан, помидор, лука, чеснока и зелени, которая в их магазинах, не в пример нашим в те времена, здесь была в изобилии. Кто-то принес здоровенный пирог, Леандр без конца таскал из подвала бутылки, не такие изысканные, как у Полешаля, но зато в изобилии. От аджапсандала и чохохбили все были в восторге – такого они не едали. Шурик тут же пригласил меня к себе домой в повара, обещая две тыщи марок чистыми: жить буду у него в доме, и питание бесплатное. Я с достоинством отказался, сказав, что это мое хобби.

Все были очень довольны вечером. Иосиф же, узнав про это событие, стал мрачен, как туча, и тут же обрушил на меня шквал претензий. Я оправдывался тем, что не знаю ни его телефона, ни адреса и поэтому не могу иметь с ним оперативной связи. Он этих оправданий не принял, а когда узнал, что Лева берет меня на какие-то сепаратные встречи с немцами без него, вовсе рассвирепел.

Его состояние, отчасти, можно понять и объяснить.

В Москве он привык быть в центре внимания: большинство общавшихся с ним людей жаждали книжного дефицита и заискивали перед ним; деньжищ у него была куча, и он чуть ли не ежедневно ходил в рестораны, но не любил делать это в одиночестве, а халявщиков, готовых смотреть ему в рот, всегда хватало; знание бесчисленного количества анекдотов на все случаи жизни также придавало ему известный шарм. Так или иначе, он привык быть центром внимания и поклонения.

В Германии ситуация радикально изменилась. Денег у всех было одинаково мало. Не владея языками, он практически был отрезан от общения. Главный его конек анекдоты - здесь не работал: немцы не могли понять их соли из-за незнания реалий советской жизни и вовсе не признавали мата, которым Иосиф густо уснащал свою речь. К тому же его манеры шокировали аккуратных и чопорных немцев. Ирина мне пожаловалась, что жена Роланда с ужасом спрашивала ее, как она, интеллигентная женщина живет с таким чудовищем. Да и круглосуточное пребывание с Ириной, видимо, тяготило его: в Москве их общение ограничивалось двумя-тремя часами вечером, когда Иосиф возвращался с работы, что редко бывало раньше десяти часов.

Словом, из лидера он превратился в аутсайдера, что не могло его не тяготить. К концу пребывания он являл собой комок нервов, не очень это скрывал и, порой, выходил за всякие рамки приличия.

Во время поездки в Мюнхен, вместо похода в Пинакотеку, Иосиф был занят поисками магазина Нейманиса, в котором продавался тамиздат и литература всех волн эмиграции, и приобретение значительного числа недоступных в Москве изданий несколько умиротворило его.

Книг, о которых в Москве можно было только мечтать, было там видимо-невидимо: от Гумилева с Ахматовой до Солженицына и Бродского. Но цены были приличные и при нашем безденежье не по зубам. Но в углу стоял здоровенный шкаф, забитый старыми, неходовыми книгами.

Буржуи недорезанные и зажравшиеся! В Москву бы такой неходовой товар!

Короче говоря, мы с Иосифом набрали “макулатуры по ихнему” два большущих ящика, напихав туда все, что можно и не можно, от Розанова (про которого тогда большинство и не слыхивало), Нью-йоркского трехтомника Мандельштама и “Доктора Живаго” до Конквеста, Авторханова и Ивинской.

В Бресте пограничники хотели отобрать оба ящика, но мы начали качать права и пошли к начальству. Усталый майор просмотрел несколько безобидных книжек сверху: какие-то “Опавшие листья”, “Жатва скорби” и тому подобная сельскохозяйственная муть (самую крамолу мы положили на дно) и сказал, что издания “Посева" ввозить в Союз запрещено. Мы к тому времени обнаглели настолько, что потребовали показать бумагу. Порывшись в столе, майор, огрызнулся:

- А, суки, сами не знают, что делать – каждую неделю присылают новые списки, что пропускать, что не пропускать, а мы тут отдувайся. Валите вы со своей макулатурой в….

Посчитав это за разрешение, мы быстренько свалили в …. Ну и времена пошли.

Умиротворения Иосифу хватило, впрочем, ненадолго. В поезде мы практически не разговаривали. Моя попытка разобраться в сложившейся ситуации и хоть как-то урегулировать отношения была достаточно грубо им оборвана без каких бы то ни было объяснений. На вокзале в Москве Иосиф был просто невменяем: кричал на Ирину, на носильщиков; встречавшая меня жена смотрела на все широко раскрытыми глазами, ничего не понимая. Я тоже разумного объяснения происходящему дать не мог.

После этого мы не общались с Иосифом пять лет, вплоть до издания его книги.

В целом, за исключением неприятной и непонятной до сих пор истории с Иосифом, поездка произвела на меня неизгладимое впечатление. Я впервые увидел мир, о котором столько читал, смотрел в кино, размышлял и беседовал с друзьями-единомышленниками и людьми, придерживавшимися противоположного со мной мнения о формах и методах государственного, политического и экономического устройства общества.

Экономическое процветание, политическая устойчивость, демократичность всех институтов власти – и все это в побежденной и разрушенной войной стране, где до этого правили кровные братья наших большевиков (расшифруйте для примера РСДРП и NSDAP – разница в одном слове; кстати, в довоенной литературе писали национал-социалистическая партия, а после войны придумали нечто вовсе невразумительное: национал-социалистская!). Как не задуматься, вспоминая достижения реального социализма, о которых у нас до сих пор кое-кто тоскует. Я не испытывал никакой зависти, только какое-то уныло-мерзкое ощущение упущенных возможностей: не были мои немецкие собеседники ни суперменами, ни сплошь яйцеголовыми, напротив, скорее обычные люди, а то и…. А вот поди как живут.

За годы, прошедшие после этой поездки, я еще дважды побывал в уже объединенной Германии. С женой мы слетали за океан, погостив по неделе у старинных друзей: в Бостоне у Липы Смоляра и в Нью-Йорке у Бори Барбоя. Отдыхали в Испании, Греции и Египте, осмотрели Лондон и Париж. Но та первая поездка - незабываема.

На крыше Близнеца, которого уже нет

Закат на фоне Близнецов, которые еще пока есть

И все-таки шок от несопоставимости уровней экономического развития, политических свобод и просто ощущения чисто человеческого спокойствия и благополучия, не смог убить въедливости и духа вечного сомнения гнилого русского интеллигента. Да к тому же, я какой никакой экономист по базовому образованию.

Все эти блистающие стеклом и алюминием супер и гипер самы и маркеты, наполненные и переполненные товарами так, что порой для поиска простейших вещей требуется чуть ли ни несколько часов, чистые улицы и нарядные дома, прекрасные автобаны с несущимися по ним лучшими в мире машинами не смогли убить червячка сомнения: а скоро ли будут, если вообще когда-нибудь так будут жить и не только у нас в постсоветском пространстве, а везде: в Азии, в Африке, в Центральной и Латинской Америке?

У меня есть большое сомнение в двух вещах:

что ресурсов планеты хватит для обеспечения всех ее обитателей жизненным стандартом, сравнимым с уровнем сегодняшних мировых экономических лидеров;

что страны аутсайдеры будут долгое время спокойно взирать на многократный разрыв в уровне потребления, и не найдутся ли в них отдельные лица и целые группы, готовые силой заставить поделиться богатых близких и дальних соседей.

Больше десяти лет прошло, как я задал себе этот вопрос и стал задавать его друзьям и знакомым, хоть как-то сведущим в политике и экономике. Увы, однозначного ответа не нашлось.

А то, что произошло 11 сентября 2001 года в Нью-Йорке, показывает наличие в мире сил, готовых этой дележкой заняться, не брезгуя при этом самыми варварскими средствами.

Дай Бог, чтобы у обеспеченной части человечества сначала хватило сил и решимости остановить грядущий хаос, а затем хватило ума и опять же решимости к раскаянию и самоограничению, к которым Солженицын призывал еще в Глыбах.

Глава 6. ОТКАТ >>>

Уважаемые читатели! Мы просим вас найти пару минут и оставить ваш отзыв о прочитанном материале или о веб-проекте в целом на специальной страничке в ЖЖ. Там же вы сможете поучаствовать в дискуссии с другими посетителями. Мы будем очень благодарны за вашу помощь в развитии портала!