 |
 |
 | |||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
|
<<< На титульную страницу книги Глава 1. Продолжение* * *
Про мамину родню я знаю чуть больше. Достаточно много известно о моем прадеде Генрихе Лангевице. Происходил он из остзейских немцев, занимался книжной торговлей – имел букинистический магазин в Риге (надеюсь, на нем не было вывески “Букинистическая книга”, как нелепо назывались магазины в послевоенной Москве), затем переехал в белокаменную и стал достаточно успешным импрессарио, услугами которого пользовались Ф.И. Шаляпин, С.В. Рахманинов, популярный в то время пианист Иосиф Гофман и многие другие.
В литературе о С.В. Рахманинове он несколько раз упоминается в связи с турне по России, организованном прадедом осенью 1895 года. Оскар фон Риземан (как бы Эккерман при Сергее Васильевиче) пишет в своей книге (Сергей Рахманинов, Воспоминания, записанные Оскаром фон Риземаном): “ Известный импрессарио Лангевиц на хороших условиях предложил Рахманинову турне с итальянской скрипачкой Терезиной Туа. Но, к всеобщему удивлению сторон, Рахманинов задолго до окончания турне прервал его. Игра в провинциальных городках и дискомфорт путешествия, а более всего необходимость изо дня в день аккомпанировать мадемуазель Туа банальный скрипичный репертуар угнетали Рахманинова невероятно. Выбрав благовидный предлог: импрессарио не заплатил гонорар вовремя (что было сущей правдой), - Рахманинов упаковал свои вещи и вернулся в Москву, не сказав ни слова, ни Лангевицу, ни мадемуазель Туа”. Хотя Риземан и говорит о “благовидном предлоге”, все же создается впечатление, что прадед кинул, говоря современным языком, великого композитора, впрочем, в то время еще только начинающего. Сбежав от прадеда и мадемуазели, Рахманинов засел писать свою первую симфонию. Однако, в двухтомном издании воспоминаний о Рахманинове С.А. Сатина, так же упоминая о нарушении контракта, пишет: Вернувшись к себе домой, он был несколько сконфужен тем, что подвел Лангевица, но вместе с тем был очень доволен, что освободился от взятого на себя обязательства. Е.Ю. Жуковская в этом же двухтомнике, рассказывая об этом эпизоде, пишет: Несколько халтурный оттенок, который вносила скрипачка в эти концерты, был настолько не по душе Рахманинову, что он, придравшись к первому поданному антрепренером поводу, нарушил контракт и возвратился в Москву задолго до окончания турне. Судя по этим свидетельствам, С.В. Рахманинова тяготила сама атмосфера турне по провинциальной России, да еще в роли аккомпаниатора серенькой скрипачки. Много позже, став всемирно известным композитором и блестящим маэстро, на концерты которого ломилась публика во всех городах Старого и Нового Света, он нередко сетовал на необходимость по меркантильным причинам уделять много времени и сил концертированию в ущерб сочинительству, которое считал главным делом своей жизни. Так что, технические проколы Лангевица были ему скорее на руку, и прадед по большому счету не слишком согрешил перед Рахманиновым. На этом документированная часть биографии кончается, и мы вступаем в область семейных легенд и преданий. Жена прадеда, родившая ему двух сынов – Оскара и Альфреда, звалась Анной Ивановной, но это явно русская транскрипция какого-то немецкого имени, причем, по этой транскрипции угадать изначальное практически невозможно. Скажем, деда называли Оскаром Андреевичем, а не Генриховичем. С чего бы это? То есть с чего понятно, начиная с 14 года и позже люди старались особенно не выпячивать своего немецкого происхождения, но почему Генриха поменяли именно на Андрея, поди узнай. На единственной сохранившейся фотографии конца теперь уже позапрошлого – XIX века на террасе громадной дачи в Царицыно прабабушка сидит вместе с трех или четырехлетним Оскаром, конечно, никак не ожидая грядущих семейных и уж, тем более, социальных катаклизмов. Гордая посадка головы, осанистая фигура, тщательно уложенные волосы, белоснежная кофта – все свидетельствует, что она действительно отдыхает на даче, а не растит картошку, овощи и зелень, как теперь принято на так называемых садовых участках.
Однако те и другие (я про катаклизмы) не замедлили возникнуть. Сначала пропал Генрих. Я знаю две версии – одну, более романтическую, рассказывала мне мама: дед (её) будто бы влюбился в итальянскую певицу, гастроли которой в России сам же организовал, и уехал с ней за границу.
Тамара Альфредовна, мамина двоюродная сестра, не в пример своей скромной сестренке Кате, дама активная, экстравертная, едва ли не разбитная, излагала эту историю более прозаически: по ее версии Генрих просто сбежал от надоевшей жены с молоденькой гувернанткой своих детей, и вовсе не итальянкой, а француженкой. Боюсь, что в этом вопросе следует больше доверять тетке, в отличие от мамы она ничего не боялась. Например, она развеяла мои иллюзии по поводу происхождения Лангевицев (Лянгевицов, с ударением на первом слоге, как она говорила). Мама, ссылаясь на то, что в Москву они приехали из Риги, утверждала, что они наполовину латыши (тогда я оказывался с кровью чуть ли не пол интернационала). Тамара с присущими ей апломбом и бесцеремонностью, услышав такое, заявила: ”Чушь! Обыкновенная немчура, бабка до конца дней не освободилась от немецкого акцента, Катерина это со страха выдумывает!” Скорее всего, так и было, но хорошо тетке быть храброй – ее первый муж был большой ученый, правая рука Лысенки (который Трофим Денисович), а второй, Василий Николаевич Яранцев, и вовсе - сначала министр сельского хозяйства Белоруссии, а затем какой-то там по счету секретарь обкома в Саратове.
Зато уж он отыгрался на теще (Василий Николаевич умер в середине семидесятых, он был значительно старше тетки) в перестроечные времена – все жизненные устои правоверной коммунистки рушились, а Владик с садистским удовольствием вслух за завтраком читал очередной разоблачительный материал в “Правде”. Впрочем, тетка быстро перестроилась и в последние годы, приезжая в Москву, честила коммуняк, а за одно и дерьмократов почем зря. Но я опять отвлекся. Прадед, значит, сбежал якобы от надоевшей жены, война началась, потом революция случилась со всеми вытекающими… Прадед же объявился только через двадцать лет, в начале тридцатых годов - прислал письмо детям, приглашая их приехать в Германию познакомиться с двумя сводными сестрами. Маме в это время было шестнадцать лет, и они с дедом всерьез собирались ехать, но что-то у них сорвалось, однако, переписываться продолжали. Незадолго перед войной пришла телеграмма о кончине прадеда, и тут Оскар поехал на похороны, хотя мама, по ее словам, сильно отговаривала его от этого. Но то было время самой пылкой любви двух усачей и совместных парадов по поводу разгрома Польши, “лоскутного, искусственно созданного государства, основанного на бесправии и угнетении всех населявших его народов, не исключая и польского народа” (цитирую Молотова по Политическому Словарю, изданному в 1940 году, прелюбопытнейшее, скажу Вам, издание, там, например, была статья ”Троцкизм”, но не было статьи “Троцкий”, то же самое с “бухаринцами” и многое другое), и дед, опрометчиво решив, что это всерьез и надолго, отправился в Германию. И это еще полбеды, но он привез с собой “Mein Kampf” (это факт, мама книгу видела)! Надо же узнать, о чем пишет и к чему призывает лучший друг и союзник.
Медовый месяц вскоре кончился, затем “Вставай страна огромная…”, всех немцев выслали, а уж у которых нашли фашистскую литературу – тех сразу к стенке. Причем, деда так и не реабилитировали, хотя Нэлли, мамина сводная сестра, несколько раз обращалась в прокуратуру, но никаких сведений не получила. Скорее всего, в военное время в таких случаях не церемонились и обходились без каких бы то ни было формальностей и соблюдения хотя бы видимости законности типа ОСО. Бабушку, которая моя прабабушка, выслали в Казахстан и уже в конце лета, до отъезда в эвакуацию, мама получила одновременно два крохотных клочка бумаги: один от бабушки, начинающийся словами “Катюша, дорогая милая, я ушла от вас совсем…”, второе из больницы поселка 13 Тельманского района (ишь, как гуманно – немцев не куда-нибудь, а в Тельманский район!) Карагандинской области, где сообщалась, что “Лангевич А.И. (так в записке) умерла 18 августа, все вещи сданы по акту в правление колхоза, а деньги в сберкассу”. И опять как в случае с моим отцом, ни бланка, ни печати, подпись не разборчива. Так что у мамы не было ни одной могилы по линии Лангевицев, которую она могла бы посетить. Дважды в Германии я пытался выяснить что-нибудь о судьбе маминых немецких теток, один раз даже оказался за столом с замминистра внутренних дел, и между тостами рассказал ему эту историю. Тот записал фамилию (а больше ничего и не было) и мой московский адрес, но либо ничего не нашел, либо просто забыл. Сведения про деда Оскара Генриховича весьма скудны и отрывочны. Я даже не знаю года его рождения – документов никаких нет, по косвенным данным это возможно 1995, написал машинально – рука к написанию 18.. не привыкла, как пока и к 2000. Конечно 1895: на одной из фотографий, от руки кем-то датированной летом 1910 года, дед в гимназической форме сидит в компании с двумя барышнями и студентом (опять, судя по форме). На обороте написано: “Осе 15 лет”. В таком случае получается, что он женился в 18 лет, потому что в 1914 году уже родилась мама. Что-то тут не так – столь ранние браки в те времена не практиковались и не приветствовались. Но это все, что я знаю о дате его рождения. Кто-то говорил, что до войны он был коммивояжером, ездил что-то продавать в Финляндию, тогда еще российскую провинцию. Быстро мы все забываем: восторженные отзывы счастливцев, побывавших в застойные времена в Финляндии, самой никудышней, а все же капстране, крайне редко наводили их на мысли о том, как эта отнюдь не передовая в промышленном отношении и едва ли не вся находящаяся за полярным кругом, так что и с сельским хозяйством не разгуляешься, это не Америка, где все посевные площади находятся южнее Киева, отсталая чухонская полуколония Царской России стала предметом зависти жителей метрополии. Где, когда и на кого дед учился, я не знаю, но то, что он имел высшее образование, явно следует из единственного сохранившегося письма, помеченного: “Последнее письмо от папы”. Это, видимо, ответ на письмо мамы, где она сообщала о предстоящем замужестве и защите дипломного проекта. Он желает дочери “более стабильного и более безаварийного семейного благополучия и счастья, чем это выпало на мою долю”. Говоря о будущем зяте, он пишет: “Передай мой дружеский привет и мое крепкое пожатие руки твоему витязю Руставели. Хотелось бы, чтобы его “шкура” была той человечьей, носитель которой приближается к тому типу человека, которого Горький пишет с заглавной буквы и говорит, что – Человек – это звучит гордо!”. Во завернул дедуля! Руставели и Горький в одной куче – это лихо. И хотя это звучит излишне пафосно, начитанного и образованного человека выдает несомненно. Далее он дает настолько квалифицированные советы по защите дипломного проекта, что сомневаться не приходится – пишет о том, что хорошо знает: “Помни и хорошо, что брак это еще не вся будущая жизнь, а диплом – это почти все будущее. Диплом (сравниваю с бездипломниками) дает иммунитет и является профилактической прививкой против всегда возможных колебаний кривой бытия, от падений и ушибов в борьбе за существование. Наглядным и ярким примером являюсь я сам и мне подобные”. Возможно, значение диплома как прикрытия от жизненных неурядиц он преувеличивает (мало ли в то время аж академиков головы не сносило), но в чем-то он, конечно, прав. И боится чего-то, это чувствуется между строк. Впрочем, тогда не боялись только самые безмозглые идиоты. Вполне здраво звучат советы обязательно поработать после защиты, так как к женщинам инженерам, не имеющим производственного стажа, относятся пренебрежительно – “это домашняя хозяйка с дипломом, а не работник, не командир производства”. Но это все. Профессия, характер деятельности, конкретные места службы – почти неизвестны.
В середине тридцатых годов его забросило в Белорецк, и сегодня порядочную дыру, а уж тогда – тем более. Столь же туманны и отрывочны сведения о его личной жизни, которую он сам не может назвать “стабильной и безаварийной”. Первая его жена Екатерина Григорьевна Бурмистрова умерла родами от родильной горячки, которую в отсутствии антибиотиков не умели лечить.
Вскоре после этого он женился на Надежде Ипполитовне Павловой, тете Наде, как я ее звал. На фотографиях в молодом возрасте это красавица, а ля Кармен – иссине черные, мелко вьющиеся волосы, точеный нос, спортивная фигура, словом, как писал Архангельский “…не женщина - малина, шедевр на полотне…”, готовая обучать страсти нежной рабочих и крестьян. Ну, про рабочих и крестьян это для красного словца, просто я очень люблю Архангельского, а, в основном, она пользовалась успехом у интеллигенции, главным образом артистической, и даже училась в студии у Завадского, которого иначе как Юрочка не называла. Училась она вместе с Марецкой, Пляттом, Мордвиновым – артистами, составлявшими в свое время костяк и славу театра им. Моссовета. Но она студию оставила, то ли из-за очередного романа, то ли не хватило таланта или прилежания. Оскара Андреевича (так она его называла) она, вероятно, любила, и к маме относилась как к родной дочери, да и та ее единственную из мачех называла “мамой”, а всех остальных по имени отчеству (кстати, сколько их точно было, я и не знаю: мама эти темы не жаловала, а тетя Надя только посмеивалась – тебе все равно не догнать). Я лично знал троих: тетю Надю, Анастасию Константиновну, жившую в доме Коммуны возле завода Орджоникидзе, куда мы с мамой в начале 50-х добирались с Докучаева чуть не два часа, и маму моей тетки Нелли, почти моей ровесницы. Но их было явно больше – тетя Надя намекала по крайней мере еще на двоих-троих. Дольше всего мама прожила в Гребневе, деревне под Москвой, у родителей тети Нади, сельских учителей, сумевших дать образование двоим детям. Надя с помощью своего крестного, известного фабриканта Четверикова, из семьи которого вышло впоследствии несколько заметных ученых, закончила одну из лучших московских гимназий, а ее брат Борис был известным режиссером документалистом, дружившим и соперничавшим с такими корифеями, как Згуриди и Шнейдеров, первый ведущий Клуба кинопутешественников. К сожалению, Борис Ипполитович рано умер от туберкулеза, не дожив до пятидесяти лет. Но не было бы счастья, да несчастье помогло. Тетя Надя, жившая с братом в одной квартире, очень тяжело переживала его смерть, и чтобы скрасить одиночество, вызвала нас из Тбилиси и прописала у себя. Так мама вернулась в Москву и впервые в жизни стала жить в отдельной собственной комнате, что было пределом ее мечтаний всю жизнь.
Родители со слезами умоляли Оскара после развода с тетей Надей оставить Катеньку у них в Гребневе, на природе и при собственном хозяйстве – это было уже голодное время – но дед был неумолим и забрал ребенка к новой мачехе. Вот, собственно и все, что я знаю про деда. Меня он видел, приезжая в Москву из Белорецка, и, по словам мамы, я ему очень понравился. Что ж тут удивительного - во-первых, все маленькие, а особенно родные, всегда прелестны и вызывают умиление, знаю это по себе, во-вторых, первый мальчик в потомстве Лангевицев, хоть и с грузинской фамилией (у Альфреда было две дочери).
И про Бурмистровых знаю не слишком много. Прадеда звали Григорий, прабабку – Прасковьей. Скорее всего, были они простые крестьяне, хотя фамилия может быть и производной от должности одного из предков. Старшая дочь их Катя умерла родами, младшая – Анна долгое время учительствовала в деревне, за что удостоилась ордена Ленина. Честно говоря, я всегда думал (когда стал об этом думать), что такого рода награды получают только “блатные” и (или) жополизы. Но пример Анны Григорьевны, или как ее все звали с моей легкой руки “бабуки”, показывает, что это не всегда так. Более честного, бескорыстного человека, беззаветно преданного своему делу, трудно представить. А дело было самое что ни на есть благородное – учить детей, причем детей больных. С середины тридцатых годов она работала в санатории в Сокольниках, на Пятом лучевом просеке, где лечились дети, больные туберкулезом костей. Большинство из них лежали годами без движения и без особой надежды на выздоровление. И вот таким детям бабука отдавала всю свою душу, знания и время – жила она в одной комнате двухэтажного деревянного барака на территории санатория и проводила на работе практически целый день. К тому времени, когда я стал что-то понимать (лет в десять, наверное), она была уже завучем в санатории, но единственная привилегия, которую она себе позволила, это завести крошечный садик рядом с домом. Я думаю, там было не больше сотки, но чего только она там не ухитрялась выращивать. По образованию она была биологом, твердым последователем Мичурина, на вейсманистов-морганистов поругивалась, но Лысенку не любила. Таких цветов, каких-то карликовых помидоров всех цветов радуги (красные, розовые, оранжевые, желтые, фиолетовые, черные), экзотических кустарников, яблонь, на которых росли груши, и так далее, я не видел даже в ботанических садах. Причем, большинство цветов она относила детям в санаторий, а все остальное фотографировала и тоже использовала как наглядные пособия на уроках.
Орденом Ленина бабука очень гордилась, хотя, практически, никогда его не носила: я узнал о нем чуть ли не в студенческие годы. Она была одной из, увы, многих, искренне веривших в коммунистическую утопию. Над ней витал ореол народнического романтизма. Когда она в своей комнатке при свете печурки рассказывала мне, ребенку, легенду про горящее сердце Данко (про великого пролетарского писателя я, естественно, не слыхивал тогда и считал, что это сочинила сама бабука), на глаза наворачивались слезы, и хотелось быть на его месте. Как я ненавидел тогда его равнодушных соплеменников, особенно того мерзавца, который затоптал благородное сердце Данко! Но парадокс. Она умерла, когда ей было далеко за 80, жила в отдельной квартире, получала максимальную пенсию 132 р., а может быть, как орденоносец и больше, во всяком случае, не нуждалась. Так вот, после ее смерти дядя Лева разбирал ее вещи и обнаружил в ящике шкафа множество, чуть ли не десяток, аккуратных мешочков, полных … черных сухарей. А это была уже середина 80-х. Вот как напугала советская власть даже своих орденоносцев. Леву, маминого двоюродного брата, взрослея, я называл по-разному: сначала он был “папа Лева”, потом дядя Лева, ну а с институтских времен стал просто Лева. Это был очень интересный человек, разносторонне одаренный и очень глубокий.
На фронте - с первого дня войны. Служил он в радио-войсках, что-то связанное с радиолокацией, видимо поэтому прошел всю войну без ранений и контузий. После войны, с четырехлетним опытом работы с радиолокационной техникой, ему прямая дорога была в любой технический вуз. И был бы он через десяток лет либо доктором наук, либо крупной шишкой в каком-нибудь оборонном ящике. Но он сказал, что это все ему надоело и он идет в … артисты. И пошел. Играл в каком-то полусамодеятельном театре, и не только играл, а начал писать пьесы. Это было время борьбы с космополитизмом, низкопоклонством перед западом и утверждения приоритета российской науки, техники и всего остального. Помните анекдот – Россия родина слонов? Так это почти правда, не про слонов, может быть, а в целом. Сам я этого времени, конечно, не помню, но в студенческие годы мне попалась книга тех лет некоего Попова с претенциозным названием “Восстановим правду!”. Полистав ее, я узнал много интересного по части нашего приоритета – всякие там Стефенсоны, Уатты, Райты, Маркони и все остальные наглые плагиаторы были поставлены на место, и все на свете оказалось открытым, изобретенным и придуманным у нас. На этой волне сам или под чьим-то давлением Лев начал писать пьесу про отца и сына Черепановых, будто бы придумавших и построивших паровоз задолго до этого пресловутого Стефенсона. Подробности мне неизвестны, но, зная дядьку, могу предположить, что на этой семейке русских умельцев, он просто сломался. Всерьез занявшись проблемой, писать неправду не мог, а правду кто ж бы ему дал написать. Так закончился его роман с Мельпоменой. К этому времени он был уже женат, и ему пришлось пойти преподавать в школу и учиться на вечернем в педагогическом. И почему-то на историческом факультете. В партию он вступил еще на фронте, двадцатилетним мальчишкой, это было естественно в то время. Но позже он все понял и этим членством крайне тяготился. А тут еще преподавать историю. Когда я заикнулся, что не прочь пойти по его стопам, он долго мне вдалбливал, что более никчемной профессии у нас просто нет. Как только реабилитировали кибернетику, он кинулся читать Винера, Эшби и все, что тогда издавалось, стал заниматься активными методами обучения, увлекся психологией и защищал кандидатскую на стыке всех этих наук. Я был на защите, даже выступал, так как был к этому времени кандидатом наук по хоть и экономической, но все же кибернетике. Работу все хвалили, но время-то ушло - дядьке было далеко за пятьдесят. Моим политическим образованием он занимался очень незаметно и ненавязчиво. Вполне верноподданную свою двоюродную сестру Катю он постоянно провоцировал на разные политические разговоры, порой достаточно скользкие. Мама с ним часто ругалась, говоря, как он с такими мыслями может быть в партии. Себя она считала беспартийным большевиком (был такой расхожий штамп, небось, самим усатым и придуманный) и очень этим гордилась. Конечно, не видеть того, что партбилет является для подавляющего большинства его обладателей либо трамплином в карьере, либо прикрытием каких-либо незаконных махинаций, она не могла, но и согласиться с братом в том, что все сплошной обман, было выше ее сил. Много позже с громадным трудом убедить ее удалось мне, собственно не мне, а самиздату. Хотя и тут она долго сопротивлялась и окончательно сдалась только после Архипелага. Лев постоянно над ней подтрунивал. Помню такой эпизод: мы шли втроём от бабуки через парк к метро, было лето 1957 года, и Лев начал рассказывать, что через пару дней произойдет государственный переворот и либо скинут Никитку, либо уберут всю сталинскую гвардию – Молотова, Маленкова, Кагановича, про примкнувшего он не говорил. Откуда это он узнал, для меня загадка, но мама поругалась с ним всерьез. Когда все это было опубликовано в газетах, она была в полном шоке и недоумении как по поводу самого факта, так по поводу Левиной информированности. Когда я поступил в институт и начал штудировать Маркса, уже я заменил маму в качестве оппонента дядьки. До хрипоты мы с ним спорили, вызывая досаду всех родственников, кроме мамы, которая очень радовалась, что я научными аргументами побиваю ее вечного обидчика. Однако, довольно скоро простые вопросы дядьки о том, для кого функционирует экономика – для государства или для человека, а если для него, то неужели госплановский чинуша знает, что, например, ему, Льву Бурмистрову, лучше, а что хуже, заставили меня задуматься и постепенно с ним согласиться. Так, к большому неудовольствию мамы, мы с дядькой стали единомышленниками. Я ему очень многим обязан. Теперь о маме. Она родилась 15 августа 1914 года, ровно через две недели после начала войны, Второй Отечественной, как ее называли тогда, или Первой Мировой, как называют ее теперь. У тети Нади было постоянное присловье: “как в мирное время”, которое я, естественно, относил к довоенным (имея в виду последнюю войну) временам. Но как-то она произнесла эту фразу явно не к месту, и я переспросил, про какое такое “мирное время” она говорит. - Как про какое, – был ответ – до четырнадцатого года. Мама, следовательно, в мирном времени и не жила вовсе. Собственно говоря, все выше сказанное и есть история ее жизни, добавить почти нечего.
Оставшись сиротой прямо с рождения, моталась она по разным семьям отца, поменяв с полдюжины мачех. Слава Богу, все они если не любили, то по крайней мере хорошо относились к сиротке – среди них не нашлось ни одной, похожей на мачех из сказок Перро. Но материнской теплоты, абсолютного растворения ребенка в объятиях матери дать, конечно, никто не мог. Это не могло не сказаться на ее характере: замкнутом, несколько подозрительном, и уж никак не мягком и добродушном. Но зато твердости и упорства ей было не занимать. После школы она закончила библиотечный техникум и какое-то время работала библиотекарем – отсюда ее постоянная страсть к чтению и систематизации: как в библиотеке нельзя поставить книгу куда попало, потом ее просто не найдешь, так и в жизни она была жуткой аккуратисткой, любая вещь должна находиться на строго определенном месте, любое событие должно произойти в строго определенное время. А может быть, сказывалась и немецкая кровь. Затем, в 1934 году она поступила в Менделеевку, учиться на инженера-технолога цементной промышленности. Скажем прямо, не очень женская профессия, и что повлияло на мамин выбор - то ли всеобщая увлеченность строительством (был такой лозунг на многих плакатах тех времен – “СССР на стройке!”), то ли желание самоутвердиться в мужской профессии, то ли что-то другое - сейчас и не определишь. По какому принципу тогда выдавали стипендию, я не знаю, но мама ее получала далеко не всегда. Со слов ее подруги, да и мама это подтверждала, у нее неоднократно бывали голодные обмороки и несколько раз начинался фурункулез от недоедания. Ее подкармливали мачехи, и прежде всего тетя Надя, но это эпизодически: мама очень стеснялась своего положения. Так что к последующим жизненным невзгодам судьба готовила ее заранее.  В институте она встретилась с пылким красавцем грузином Шио Барбакадзе, который влюбился в нее без памяти. Осторожная, недоверчивая и осмотрительная мама долго приглядывалась к нему, прежде чем ответить на его чувства. Роман длился несколько лет то разгораясь, то затухая. Когда отец ушел в авиацию, отношения почти сошли на нет, и у мамы в Белорецке, куда она ездила на каникулы к деду Оскару, был роман с каким-то молодым человеком, инженером и повесой. В их переписке постоянно присутствует тема ресторанов, танцев и т.п. Из подтекста можно понять, что маму это тяготило; тот обещал бросить пить, но срывался снова, обвиняя в этом маму, ее черствость и холодность к нему. В конце концов они расстались. Тут снова появился Шио, и либо его постоянство и настойчивость, либо просто время (заканчивался институт, предстояло распределение, да и возраст - двадцать пять, все-таки), либо всеобщая тогдашняя любовь к грузинам, и из-за генсека в том числе, решили дело. Попробовал бы тогда кто-нибудь произнести расхожее нынешнее словосочетание лицо кавказской национальности, это притом, что на самой вершине власти стояли Джугашвили, Орджоникидзе, Микоян, Енукидзе, Берия. Да тут же угодил бы куда следует. Словом, пренебрегая предупреждениями своего отца о том, что диплом важнее брака (знал бы дед, насколько его опасения ничтожны по сравнению с тем, что реально произошло!), вышла замуж. После исчезновения, а потом плена мужа, гибели отца, войны, эвакуации, жизни в бараке в Тбилиси, комната, прописка и работа в Москве казались просто раем, хотя ничего райского на самом деле не было: бесконечные смены работы из-за сокращений по причине секретности, смерть мужа, с которым тоже были непростые отношения, постоянное безденежье и необходимость все время экономить буквально на всем. Какой уж тут рай. Положение более менее стабилизировалось, когда маму взяли в ее родную Менделеевку на кафедру, которую она заканчивала, мэнээсом и она за несколько спокойных лет написала диссертацию. Это несомненный подвиг, учитывая ее возраст (она защитила в 44 года), бытовые неурядицы, одиночество. Единственной ее радостью был я. И в раннем детстве, когда она меня умильно называла “мое рыжее солнышко”, да и потом я не доставлял особых хлопот. Оценивая себя с высоты теперешнего возраста (а я уже дважды дед), я был хороший мальчик – учился всегда на одни пятерки, помогал дома по хозяйству, в плохие компании не попадал, играл на домре в оркестре Ансамбля Локтева, с которым объездил полстраны. Конечно, у мамы были ко мне претензии, но претензии такого рода: вместо золотой медали, я получил серебряную, диссертацию я защитил не в 25 лет, а в 27 и пр. Ей хотелось, чтобы я был самый лучший, а я был просто хороший (от избытка скромности я, видимо, не умру). Больше всего маму огорчала моя не вполне удачная личная жизнь, хотя я категорически отметаю любые попытки обвинять в этом себя – гены прадеда и деда я пересилить не в состоянии, и к тому же, вот уже тридцать лет живу со своей нынешней женой, хоть и не в полностью безоблачном, но счастливом браке. Помня свое детство, мама переживала за своих внучат, которых вскорости стало аж четверо. Но то ли времена уже стали другие, то ли возможностей у меня было больше, но я всячески старался не оставлять детей вниманием. Так что в конце концов, когда у нее собирались все внуки, а потом и правнук, и устраивали маленькую Варфоломеевскую ночь, то переворачивали всю квартиру вверх дном. Мама хоть и очень уставала от таких приемов, но радостных эмоций и воспоминаний ей хватало надолго.
Уважаемые читатели! Мы просим вас найти пару минут и оставить ваш отзыв о прочитанном материале или о веб-проекте в целом на специальной страничке в ЖЖ. Там же вы сможете поучаствовать в дискуссии с другими посетителями. Мы будем очень благодарны за вашу помощь в развитии портала!
| 
|  |
