Вячеслав Игрунов для Краковского двухмесячника «Аркана. Культура – история – политика». Май 2005 г.

 

<Необходимо покаяние>

 

Вопросы от редакции задавал Влодзимеж Марчиняк:

1. Возможны ли после коммунизма и посткоммунизма порядок и справедливость?

2. Путин пришел к власти, обещая восстановление порядка и справедливости. Но пока власть вместо восстановления прав (например, собственности, социальных, гражданских, избирательных) только перераспределяет их. Что будет «после Путина», если нужда справедливости не будет удовлетворена? Не приведет ли это в России к «революции справедливости»?

 

Справедливость и порядок понятия социокультурные и относительные – от века до века менялись представления о них, связь их с коммунизмом не столь уж значительна. Польша держится непорядком, действие дурных российских законов смягчаются дурным их исполнением – все это представления, сложившиеся задолго до коммунизма. Принудительный порядок коммунистического тоталитаризма часто был не более чем надводной частью айсберга абсурда и осмеивался даже в официозной прессе. В Советском Союзе сатирические произведения пользовались фантастическим спросом. А достать билеты на представления Райкина, гениального актера-юмориста, в чьем исполнении и невинное зубоскальство превращалось в сатиру, было делом весьма трудным. Беспорядок, облеченный в форму порядка, был самой признанной чертой увядающего коммунизма.

Еще менее можно говорить о справедливости при социализме. Конечно, социализм был разным – и, прежде всего, в силу национально-культурной специфики. Трудно, например, сравнивать педантичный социализм ГДР, с разудалым коммерческим социализмом Армении, а феодально-рабовладельческий социализм Узбекистана с бархатным социализмом Чехословакии. В среде интеллигенции СССР вполне справедливыми выглядел высокий социальный статус профессоров и академиков. Но немногие инженеры соглашались с тем, что зарплата грузчиков заметно превышала их собственную. Жители провинции вряд ли считали справедливым превращение Москвы в «образцовый коммунистический город» за их счет. Миллионы репрессированных верили, что по отношению к ним были допущены ошибки, тогда как миллионы раскулаченных и переселенных были убеждены в преступности власти. И, хотя уравнительная справедливость, действительно, укоренилась среди ценностей значительной части населения СССР, она покрывала лишь небольшую часть советской действительности. Несправедливость пронизывала всю ткань советской жизни, и неумение найти ее источник не избавляло людей от ощущений неправедности.

Переход к посткоммунистическим режимам происходил стремительно – этому есть свои объяснения – и опирался скорее на старую разлагающуюся мораль, чем на новые выстраданные нравственные нормы. Поэтому и ожидать, что беспорядок и несправедливость сменятся порядком и справедливостью, также не приходилось. Скорее, наоборот: на сцену выступили самые деструктивные и асоциальные инстинкты и желания, освободившиеся от пресса полицейского государства и идеологического сдерживания. С неизбежностью алчность и разнузданность должны были быть менее откровенными и короче господствовать в обществе, где сохранялись противостоящие коммунизму культурные ориентиры. Например, в Польше – католическая церковь и лидеры «Солидарности», в Чехословакии «Хартия-77» и память о «Пражской весне». В Советском Союзе, где коммунизм господствовал значительно дольше, где до середины 80-х репрессивная машина работала с ужасающей жестокостью, не могло сформироваться достойных нравственных ориентиров, присущих значительной части общества. Поэтому рисунок трансформации в постсоветских республиках от Балтии до Средней Азии и от Украины до Южного Кавказа, совершенно естественен и трудно было ожидать другого хода перемен. Однако то, что продемонстрировала Россия, поистине удивительно: на протяжении нескольких лет призыв к обогащению любой ценой, к разрушению общественного порядка стал едва ли не официальной идеологией. Самые одиозные проявления этой идеологии не пережили 1992-1993 года, однако надолго у власти оказались люди, не обремененные моральными ограничениями и общественно ориентированными ценностями.

Можно допустить, что такой ход событий был в некоторой степени случайным. Случайно в окружении Ельцина оказались люди, близкие к Гайдару. Андрей Сахаров также мог быть жив к началу революционных перемен. В русской культуре было достаточно ограничителей, чтобы не допустить морального нигилизма и пиночетолюбия на государственном уровне. В диссидентской традиции тенденции такого рода прорезались в середине 70-х и тут же были отторгнуты практически всей интеллигенцией. И, тем не менее, российский сценарий оказался вполне в коридоре возможностей: реформы проводили не диссиденты, почти начисто сошедшие со сцены к тому периоду, а прагматики из комсомольцев и второго эшелона партноменклатуры – и советников они подбирали себе вполне в соответствии со своими рефлексами. Поэтому результат можно считать в равной мере, как случайным, так и закономерным. Атомизация общества, разрушение нравственных регуляторов было следствием господства тоталитарного режима, и они усугубили общие неблагоприятные культурные традиции – в рамках которых, кстати, стало возможно возникновение большевистского режима.

Теперь России еще труднее будет выбираться из состояния культурно-нравственного распада и общественно-государственного упадка, чем два десятилетия тому назад. Однако гримасы дарвиновского капитализма на фоне корпоративно-коррумпированного режима с неизбежностью ставят вопрос о ценности морали, справедливости и порядка в обществе. В сущности, именно эти ценности провозгласил президент Путин, и его авторитет держится почти исключительно на вере населения, что президент восстановит справедливость и наведет порядок. У меня лично нет сомнений, что именно эти цели президент и ставит, и у него нет целей частных, корпоративных. Однако следует задать вопрос, что можно сделать, когда тебя рукоположили во власть, потому что находили тебя наиболее подходящим для сохранения статус-кво? Значит, были основания полагать, что у тебя возможности изменить порядок не будет. Вопрос о возможностях президента или, если угодно, о дефиците власти, представляет собой отдельный вопрос.

Но дело гораздо хуже: в обществе не сформировалось доминирующего представления о справедливости, равно как и о порядке. Вопрос о восстановлении собственности, например, в Восточной Европе часто рассматривается, как проблема реституции. Однако самые робкие разговоры на эту тему в России показали, что не существует возможности возвращения собственности дореволюционным владельцам. Даже в более простом случае восстановления справедливости – возвращении земель репрессированным народам – одно принятие закона о реабилитации вызвало социальную напряженность в ряде регионов, а в Северной Осетии разразился настоящий межэтнический конфликт, который не удается ликвидировать до сего дня.

Грабительская приватизация рассматривается подавляющей частью российского населения как несправедливая. Значительная часть населения сочувствует идее возврата приватизированных предприятий и горячо поддерживает процесс против Ходорковского, видя в нем первую ласточку борьбы со сверхбогатыми. Однако те, кто связан с крупным бизнесом, напротив, видит угрозу своему существованию в судебных преследованиях. Значительная часть образованного населения разделяет эти опасения, видя в них пролог к тотальным репрессиям. И если большинство населения считает недопустимым ограничиться делом ЮКОСа, то множество людей надеются, что их минет чаша сия. И среди этих людей те, кто за несколько лет причастности к власти создали миллиардные состояния. В обществе нет консенсуса относительно того, что является справедливым. Как поступать президенту в этом случае. Можно сказать «по закону». Однако по закону можно осудить практически всех мало-мальски крупных предпринимателей и очень значительную часть чиновничества всех уровней. Реализация справедливости в этом случае повела бы к потрясениям гораздо большим, чем революция 91-93 годов. А в российских условиях, при отсутствии независимых судов и самой традиции независимости суда, размеры злоупотреблений даже трудно представить.

А теперь представим, кому может быть возвращена незаконно приватизированная собственность? Государству? То государство, которое могло управлять этой собственностью, больше не существует. А если б и существовало, то управляло бы неэффективно, как это было при Советской власти. Таким образом, неизбежна реприватизация, то есть то перераспределение, которое так пугает оппонентов нынешней кремлевской власти. Этот страх вызван не тем, что такое перераспределение несправедливо (в общественном сознании), а тем, что  дает ресурсы той группе, которая страшит интеллигенцию и крупный бизнес. То есть те, кто обвиняет Путина в несправедливости и грабеже, не ищут путей восстановления справедливости, стараясь своим протестом защитить статус-кво. Нет ни одной оппозиционной политической партии, которая взяла бы на вооружение программу реабилитации собственности, а близкие к Кремлю политики боятся такую программу предложить, опасаясь эскалации критики власти.

Таким образом, неспособность защитить собственность и достичь справедливости не есть проблема лично Путина или власти в целом. Это есть проблема общественного сознания. К сожалению, такое же положение существует и в других сферах. Посмотрим на избирательное законодательство. Оно, действительно, становится все менее демократичным. Но следует обратить внимание, что большая часть ухудшающих изменений предложена демократическими партиями или поддержана ими. Более того, недемократическая конституция была написана демократами для того, чтобы отнять реальную власть у парламента и сосредоточить ее в руках авторитарного президента. Что же касается основной массы населения, то парламентаризм был настолько дискредитирован либеральной интеллигенцией и крупным бизнесом, контролировавшим СМИ, что здесь трудно найти понимание нужности демократических процедур. Удивительно, что мы еще не окончательно скатились к жесткому авторитаризму. И в этом скорее заслуга Путина, чем его вина. Путин сохраняет Россию в европейском векторе, хотя мог бы двигаться в ином направлении.

О революции см. также статью В.Игрунова Революция произойдет, и довольно скоро. ; О деле Ходорковского см. комментарий В.Игрунова

Достаточно посмотреть на рост ксенофобских настроений, которые приводят к чудовищным явлениям. Например, уже несколько судов заканчивались полным оправданием убийц только потому, что присяжные заседатели сочувствовали уничтожению чеченцев, пусть даже мирных граждан. Власть раз за разом не соглашается с этими приговорами, а общество раз за разом не соглашается с властью. На этом фоне «мочить в сортире террористов» выглядит вовсе не так ужасно, как это кажется интеллектуальной элите общества. И тот, кто надеется, что народная революция приведет к восстановлению справедливости, жестоко ошибается. Новая революция в России приведет к межэтнической резне, распаду государства, снижению стандартов в области демократии и прав человека, к брутальному перераспределению собственности, к хаосу и упадку.

Именно поэтому наилучшим способом уйти от неприемлемого состояния общества является эволюция. И, прежде всего, развитие ответственности в элитах. Необходимо покаяние крупного бизнеса – как это, попытался сделать Ходорковский и которому власть не дала пройти по этому пути до конца, поскольку испугалась появления нового национального лидера. Необходимо покаяние демократических политиков – за любовь к Пиночету, за расстрел парламента, за несправедливые реформы, за монархическую конституцию, за эгоистичное поведение, за мелочные распри и презрение к народу. Необходимо покаяние интеллигенции, которая поддерживала неправедные действия политиков или чуралась политики как грязного дела. Необходимо создание новой политической партии, опирающейся на европейские ценности, построенной граждански обеспокоенными людьми, а не карьеристами-конъюнктурщиками, мобилизующей новое поколение россиян. Партии, которая предложила бы стратегическую программу модернизации страны как альтернативу растерянности власти, партии, которая могла бы оказывать постоянное давление на власть с тем, чтобы колеблющееся между ретроградством и безответственным реформаторством правительство не выглядело «главным европейцем» в стране. 

Самое главное, что это возможно сделать, и в нашем обществе понемногу зреют настроения, способные вылиться в массовые движения, которые должны стать опорой для политиков. Но за эти настроения идет острая борьба, потому что ожидание справедливости и возрождения можно облечь в разные одежды – в красные, коричневые, оранжевые и даже трехцветные. Последние мне больше всего нравятся, хотя достижимы они с большим трудом.