Сейчас на сайте

История одного неуживчивого архивариуса

Продолжение

<<< Начало

КАНДИДАТ В НАРОДНЫЕ ДЕПУТАТЫ

Потом меня двинули кандидатом в народные депутаты от Владимирской области, где я боролся с Ионой Андроновым.

- Как это произошло?

- На протяжении 88-89-го годов меня приглашали в город Александров читать лекции о судьбе семьи Цветаевой. Когда-то я познакомился с делом Сергея Яковлевича Эфрона-Андреева (Андреев - это кличка-псевдоним, которая была ему дана «органами»; в документах так и было написано: «дело по обвинению Эфрона-Андреева»), из которого узнал, что он был секретным сотрудником. (В деле было написано: «До ареста - секретный сотрудник РУ (Разведуправления, - ДЮ) РККА».) С этими материалами я у них и вступал.

Сама Цветаева вместе со своей сестрой Анастасией некоторое время провела в Александрове, где они ещё до революции снимали дачу. Дом этот сохранился, и там местные энтузиасты захотели сделать музей. Я у них регулярно выступал и рассказывал о своей работе, о судьбе Эфрона, о том, что мне известно о судьбе репрессированных литераторов - Бабеля, Кольцова, Ручьёва, Смелякова.

Туда приходила местная публика и в конце концов, когда во Владимирской области началась кампания выборов народных депутатов Российской Федерации, меня решили выдвинуть в депутаты от Александрова. Я в возможность этого вообще не верил, но это удалось. На собрании коллектива Всесоюзного научно-исследовательского института  минерального сырья Академии наук СССР меня выдвинули в депутаты, и я поехал регистрироваться во Владимир, в областную избирательную комиссию. Всё это мы успешно прошли, чему я сам удивился.

Нас, кандидатов, было человек двенадцать. Из известных людей это уроженец города Вязники Владимирской области Кубасов...

- Космонавт?

- Лётчик-космонавт. Был ещё бывший комсомольский работник, был директор завода и, чего я совершенно не ожидал, Иона Ионович Андронов (видимо, по разнарядке ГБ). Мне ещё Григорьянц о нём рассказывал, что это - мерзавец, секретный сотрудник, полковник. В последнее я не верил, но, судя по всему, он действительно выполнял какие-то поручения «органов». Например, в 85-м или 86-м году он публиковал статьи о том, что СПИД был якобы изобретён ЦРУ. И когда я печатался в «Гласности», и у меня изымали материалы в ходе обыска, у него в «Литературной газете» выходили статьи о том, какие негодяи работают в «Гласности». Я эти статьи не читал, но Григорьянц мне о них рассказывал. (См., напр., полную нападок на С. Григорьянца  статью Ионы Андронова «Пешки в чужой игре: «Гласность» из оркестра подрывных голосов» в ЛГ от 23 марта 1988 г. - АП.)

Предвыборная кампания длилась с конца 89-го года по март 90-го. Жил я в ходе неё во Владимире, в гостинице «Заря». Деньги на кампанию я использовал либо свои, либо членов своей группы поддержки. Но это были какие-то копейки, которые потом избирательная комиссия нам компенсировала. 

Мы должны были встречаться с избирателями. Избирательная комиссия организовывала нам общие встречи с избирателями, в ходе которых сразу все кандидаты должны были рассказывать о своих программах, своих установках и целях, а также отвечать на вопросы.          

Избирательная комиссия выделяла нам автобус, который возил нас по Владимирской области для таких встреч. (Только Кубасов, по-моему, ездил на машине с шофёром, а все остальные, кто попроще, пользовались этим автобусом.) При этом Андронов представлял себя демократом, который всегда был за перестройку и который всю жизнь мучился из-за раздвоенности: понимал, что что-то в нашей жизни - не так, но ничего не мог поделать. (Это - обычные слова приспособленца.)

Однажды в ходе публичного выступления в Киржаче мы с ним схлестнулись. Я сказал: «Среди нас есть такие кандидаты - тайные сотрудники «органов» - которые поставлены этими «органами»». Я просто не мог этого не сказать. И произошёл скандал. Он стал отнекиваться, заявил: «Я в суд подам». Я говорю: «Подавайте - у меня есть свидетели».

Вообще, в ходе этой кампании мне было работать очень сложно. Поддержки у меня не было, обком был против меня. Мне не давали устраивать индивидуальные встречи на заводах, фабриках. (Меня никуда не пускали.) Я говорил: «Вы нарушаете закон». А мне: «Ну тогда обращайтесь в избирательную комиссию».

Самому мне удавалось организовывать встречи только в каких-то маленьких аудиториях, например, в школах. А во Владимире мне удалось выступить даже в тюрьме. Конечно, не перед заключёнными, а перед начальствующим составом. Мне приходилось также самому ходить, скажем, по магазинам и оставлять там свои листовки.

Моя группа поддержки в Коврове подсказала мне следующий способ ведения агитации - в электричках. На остановке я заходил в кабину машиниста и говорил: «Я - кандидат в народные депутаты. Разрешите мне обратиться к избирателям». Бывали такие электрички Владимир-Ковров, на которых мне позволяли это делать, и в интервалах между объявлением остановок я вёл по поездной трансляции агитацию за себя. Потом я со своими помощниками ходил по вагонам и раздавал свои агитационные материалы. Меня спрашивают: «Это Вы выступали?» Говорю: «Да, я. Какие есть вопросы и пожелания к кандидату в народные депутаты?». Это было что-то!

Но это мне удавалось делать только в течении недели-двух. Потом на меня пошли доносы, и выступать в электричках запретили. Я совался к машинистам, но мне говорили: «Нам запретили. И вообще, сюда посторонним нельзя заходить - здесь кабина машиниста».

Так что обком делал всё для того, чтобы я провалился. Местные газеты печатали против меня статьи о том, что я воровал документы, что меня ото всюду выгнали, и всё такое.

Мне поступало много провокационных вопросов. Например: «Ваш Афанасьев заявил, что Советский Союз развалится. Что ты думаешь?» Я говорю: «Я считаю, что да, Советский Союз распадётся».

И всё же в глухой Владимирской области я получил 80 тысяч голосов. Да, я не вышел во второй тур, и стал то ли третьим, то ли четвёртым. Но разрыв с победителями у меня был небольшой. Например, Кубасов получил примерно сто тысяч голосов, Андронов - 90 тысяч, ещё кто-то - более 80-ти тысяч, а я - около 80-ти. Правда, наблюдатели мне сообщали: «Это - фальсификация. Все голосовали за тебя», но я в это не верю.

Во второй тур вышли Кубасов и Андронов, где Андронов и победил. (Кубасов там сидел до этого депутатом десять лет и, видимо, уже всем надоел.)

Конечно, мне во Владимирской области было трудно. Меня мало кто знал, и было много таких людей, которые говорили: «Нам не нужны из Москвы. Мы лучше за местных...» Кроме того, мне тогда было 25 лет, и многие откровенно говорили: «Ну ты что? Нет, слишком молод».

Сейчас я думаю: а почему же московские товарищи меня не выдвинули в Москве? У них, видимо, были свои кандидатуры... Но я ни о чём не жалею.

- А местные демократические организации помогали Вам? Кто-нибудь из их состава вошёл в Вашу инициативную группу?

- Во Владимире была некая демократическая, скажем так, тусовка, но зарегистрированных никаких не было. Ещё в городе Александров была инициативная группа по созданию музея Марины Цветаевой, которая меня поддержала.

Было также Владимирское отделение Фонда культуры, в котором работала его нынешний руководитель Порцевская. Вот она меня поддерживала. Поддерживал меня и преподаватель истории во Владимирском университете Сергей Иванович Яценко. Сначала меня поддерживал и преподаватель философии университета Цанн-Кай-Си...

- ...Фёдор.

- ...но потом он сам выдвинулся в другом округе (во Владимире) и в итоге стал депутатом Верховного совета.

Считаю важным рассказать ещё вот о чём. В 89-м году я через Володю Прибыловского познакомился с приезжавшими к нему из Нижнего Новгорода (тогда, по-моему, ещё Горького; да, Горького) ребятами, решившими в феврале 1990 года провести первые чтения памяти Сахарова. Среди них был и Немцов, с которым я тогда не был знаком. Я только знал, что есть такой физик, кандидат наук, который собирается в феврале провести встречу, приуроченную к открытию мемориальной доски на том доме, где Сахаров жил во время ссылки. И я решил туда поехать, поскольку с Сахаровым был знаком и бывал у него на квартире на [улице] Чкалова.

Я выступил на митинге по поводу открытия доски на доме Сахарова, а также на местном телевидении. На телевидении встречу вела такая известная журналистка Зверева...

- ...Нина.

- Да.

...которая поддерживала Немцова во время его избирательной кампании.

Там же я познакомился и с Адамовичем, которого тоже попросили туда приехать. (Мы с ним жили в соседних номерах.) Адамович мне очень понравился.

Он тоже выступил и на митинге, и на телевидении. Когда Зверева попросила его назвать человека, с кого нужно брать пример, Адамович сказал: «Для меня это - Сахаров. (Я с ним работал на Съезде народных депутатов)». А я говорю: «А я не могу такого назвать. Я никому не советую с кого-то брать пример и творить себе кумиров».

В Горьком организатором всего этого (автобусов, на которых нас возили,  гостиницы, обедов) был Борис Немцов - член инициативной группы и кандидат в народные депутаты от города Горького. Тогда Немцов показался мне очень порядочным и честным человеком. Мы понимали друг друга с полуслова, и я к нему очень хорошо относился.

Затем в Горьковском университет состоялись мемориальные чтения, на которых выступили, например, академик Гапонов-Грехов, работавший вместе с Сахаровым; Левин - знакомый Сахарова чуть ли не с 50-х годов, доктор наук, бывший политзаключённый; физик (фамилия его, по-моему, Фельдман), который знал Сахарова ещё по работе в Сарове. А я рассказал о травле Сахарова, развёрнутой «Военно-историческим журналом» и его главным редактором Филатовым. Прошло всё очень хорошо.

В то время я Немцова почему-то очень уважал. Тому, что он победил на выборах и стал сначала депутатом, а потом и губернатором, я был только рад. Это продолжалось до того момента, пока он не перешёл в Москву и не стал служить Ельцину.

ДРУГИЕ СОБЫТИЯ 1989-92 гг.

В январе 89-го года на конференции в ДК МАИ (не на подготовительной, где был скандал, а на учредительной) я был избран членом Правления «Мемориала». Народу тогда собралось полным-полно. Было много людей из провинции - из Харькова, Краснодара, Ростова-на-Дону... Весь зал был забит до отказа.

Мне удалось провести туда некоторых людей, например, Чичибабина из Харькова.

- Бориса.

- Бориса, да. Когда я в Харькове читал лекции, то познакомился там с поэтом Борисом Чичибабиным..

Ну что там было интересного? У меня там, например, произошла перепалка с Афанасьевым. (Уже на заседании Правления.) Тогда у меня с Рогинским ещё были хорошие отношения, и он сказал: «Да не слушай ты Афанасьева».

Вообще, тогда у меня были нормальные отношения со многими. Например, с Жемковой, которая стала потом директором «Мемориала».

- Перепалка произошла на Правлении, избранном тогда же?

- Когда на конференции объявили: «В состав Правления предлагаются такие-то. Кто «за»?», были избраны Корякин, Коротич и многие другие люди. (Мы понимали, что это - свадебные генералы, которые не будут работать.) А потом уже состоялось заседание Правления.

Тогда уже наметился некий раскол между молодёжью и стариками. Там оказались некоторые провокаторы (приведённые, как выяснилось, Афанасьевым), в частности, Нумеров, который и расколол «Мемориал».

- Вы имеете в виду то, что Нумеров стал главой Ассоциации жертв незаконных репрессий, которая вышла из «Мемориала»?

- Вышла, но не сразу. Старикам хотелось своего, конкретного (выплат за годы, проведённые в заключении), и им не нравилось, что много говорится не о них, а о Горбачёве. Молодым это было непонятно, и их больше тянуло на политику. Они тогда хотели, чтобы «Мемориал» выступал против Горбачёва.

Я в то время прислушивался к желаниям стариков, но считал, что больше надо заниматься историко-архивной работой. С теми, кто занялся правозащитной деятельностью (Олег Орлов и Касаткина), я был с самого начала в плохих отношениях. А тем, что меня интересовало (историко-просветительское направление), занимались Рогинский, Никита Петров, ещё кто-то.

- Недавно в своём дневнике я обнаружил записи, касающиеся первой всесоюзной конференции (встречи) бывших политзаключённых, проходившей в Ленинграде 11 и 12 августа 90-го года. Председателем оргкомитета встречи был руководитель питерского «Мемориала» Иоффе. На конференцию я должен был ехать вместе с Вами, но по какой-то причине Вы от поездки отказались. (...и вот я в 1.20 еду в Питер в соседстве с пусты местом, на котором должен был ехать Дима Юрасов.) Прибыв на конференцию, я столкнулся с отказом организаторов зарегистрировать меня в качестве журналиста и пропустить на это мероприятие. (Я попробовал сказать даже, что я, мол, вместо Юрасова. Последовал ответ: «Ну тогда тем более не пущу».)

Не помните, почему Вы отказались тогда от поездки в Ленинград и почему столь болезненную реакцию вызвало у организаторов встречи упоминание Вашего имени?

- Всё начинается с той подлянки, которую мне сделал Самодуров. После того, как Самодуров сказал про меня, что «он разложился, он не имеет права от нас выступать», я стал для них персоной нон грата.

Потом - моя поездка в Ленинград и скандал с Жжёновой. Жжёнова хорошо знала Иоффе, и эта ситуация добавила масла в огонь. К тому же, Иоффе - близкий друг Рогинского, крёстный его сына Бориса.

После организации мною на Неделе памяти Стены памяти «Огонёк» написал, что туда можно приходить и приносить Юрасову свои материалы о репрессированных. И люди, действительно, приходили ко мне и просили материалы. И их это взбесило!

Когда Неделю совести увидела Бэлла Куркова из «Пятого колеса», то сказала: «А давай сделаем то же самое у нас - на улице Чаплыгина». 

- Чаплыгина, 6 - адрес Ленинградского телевидения.

- Вот! «Мы, - говорит, - проведём там такую же неделю, и дадим по телевидению информацию, что ты приедешь». И это окончательно взбесило Жжёнову и Иоффэ.

Мне и туда приносили материалы. Некоторые просто приносили мне справки, другие требовали какого-то ответа. («Пятое колесо» показало, как я туда приехал, беседовал с людьми, отвечал на их вопросы.) Я все эти материалы (целый мешок) собрал, привёз в Москву и переписал то, что мне надо было. Куда я их дальше должен был девать? Ведь люди их мне принесли, а «Мемориала» тогда ещё не существовало.

А их это ещё как взбесило! И ленинградский  «Мемориал» никогда больше меня никуда не звал и не приглашал ни на какие мероприятия. И никаких контактов с ним у меня больше не было.

Вообще, когда я этим всем занимался, их никого ещё не было. Иоффе я не знал, Жжёнову  узнал только тогда, когда она выступила по наводке Самодурова.

В 90-м году там же прошла вторая очередь Недели совести, но уже в ДК железнодорожников. Это - бывший особняк графини Паниной на Тамбовской улице (отсюда - питерская Тамбовская группировка). Туда мне тоже приносили материалы.

Ещё я дал свой адрес в те газеты и журналы, куда имел доступ, и мне пришло более 30-ти тысяч писем. Мне их сюда таскали мешками или говорили: «Приходи за ними сам на почту - мы их тебе не понесём». Это были мемуары, справки о реабилитации, ответы на анкету, опубликованную в «Комсомольской правде», «Московской правде», «Вечерней Москве», в журналах «Огонёк» и «Смена», в местных изданиях - «Вечернем Ленинграде», «Ленинградской правде»... Я работал один и обрабатывал их на протяжении не одного года.

И конечно, Жжёнова и Иоффе озверели в связи с тем, что всё это попало не к ним! И вот это болезненное соперничество, переходящее в неприязнь, повлияли на друга Иоффе Рогинского, который тоже ведь из Питера. (И семья у него из Питера, и родственники посаженные оттуда же.)

Когда ещё у нас были нормальные отношения, Сеня Рогинский приезжал ко мне домой и просил эти материалы. А мне негде было их хранить. (У меня здесь всё ими завалено было.) И когда после своей регистрации «Мемориал» в конце 90-го года получил помещение, я стал эти вороха туда передавать.

В итоге и в первом, и во втором томе сборника «Звенья» появились материалы, которые мне люди передавали. Вообще, тогда я передал в «Мемориал» огромную кучу материалов.

После начала моего конфликта с «Мемориалом» в 92-м году я сказал: «Верните мне мои материалы». Член Правления Никита Охотин мне отвечает: «А в каком виде ты нам их передал? Мы потратили несколько лет и уйму денег сотрудникам за их обработку. Так что ты нам должен за это заплатить». Я говорю: «У вас здание - два этажа. А что было у меня? Кто это всё обрабатывал?»

Когда они в 90-м году получили особняк на Каретном, у них в нём всё оказалось поделено: эта комната - Орлову, эта - Касаткиной, эта - Петрову, эта - Охотину, эта - Даниэлю. Какой-то комендант появился - Мнацаканов, который определял, кого туда пускать, а кого - нет. (Они потом его выгнали.) Я тогда сказал Рогинскому: «А где у меня помещение? Где место для моего архива?» Всё повторилось, как в истории: интенданты победили Наполеона.

Следующая тема - моя поездка в Америку в сентябре-октябре-ноябре 90-го года. Приглашение я получил от профессора Принстонского университета Стивена Коэна, с которым познакомился у Анны Михайловны Лариной-Бухариной. Тогда она жила недалеко от меня на улице Кржижановского - по-моему, на первом этаже. (После реабилитации Бухарина в 88-м году ей дали квартиру в шикарных совминовских домах в «Царском селе» рядом с метро «Новые Черёмушки».) Там я и познакомился с Коэном, который хорошо говорил по-русски и писал книгу о Бухарине. (Она вышла сначала по-английски, потом - по-русски.) Он сказал, что сделает мне приглашение, чтобы я прочитал у них лекции.

В течении трёх месяцев я выступал на отделениях славистики Принстонского, Гарвардского и других университетов. В Стенфордском университете я познакомился с Робертом Конквестом, в Гарварде - с Бровкиным, Бабёнышевым-Максудовым, сотрудником университета, известным диссидентом Юрием Гастевым (сыном Алексея Гастева - расстрелянного бывшего директора Центрального института труда; он и сам отсидел лет восемь), знаменитым историком Некричем. На моём выступлении в Стенфорде присутствовали бывший госсекретарь Шульц, автор книги о Сталине Адам Улам и знаменитый Ричард Пайпс.

В Джорджтаунском университете (город Вашингтон) я выступал в одно время с Дмитрием Сергеевичем Лихачёвым, который приехал туда со своей дочерью. Я там прочитал лекцию, а он выступил с рассказом о себе и о своей работе в Фонде культуры, который он тогда возглавлял. Он выслушал всё моё выступление, весь мой рассказ об архивах, о тех материалах, с которыми я был знаком, и даже задал мне какие-то вопросы. Затем он меня поблагодарил и дал свою визитку. 

Состоялась у меня в Америке встреча и с профессором славистики Стивеном Коткиным - знакомым Стивена Коэна. Он занимался проблемой репрессий на Урале и присылал мне какие-то материалы.

Теперь - 91-й год. Когда случился путч, я не пошёл к Белому дому и его не защищал. Мы с женой поехали лишь посмотреть, что там происходит. Я увидел там людей, которые разбивали группы на боевые пятёрки и десятки и занимались их расстановкой вокруг Белого дома. Эти люди напомнили мне комсомольских руководителей, командующих дружинниками, и мне не понравилось появление таких очень деловых руководителей, определяющих, кому чем заниматься, где быть и что делать. Я тогда сказал, что никогда ни под каким видом не войду ни в какую пятёрку или десятку. Всё это показалось мне смешным: если ОНИ захотят, то всё это сметут - все эти игрушечные баррикады, потому что всё это - ерунда. Так что на защите Белого дома я не стоял ни одного часа; только посмотрел и уехал заниматься своими делами.

В первых числах сентября 91-го года в Москву приезжает Буковский, с которым я встречаюсь. Он говорит мне: «Знаешь, у нас сейчас есть возможность поехать в архив, где состоится встреча с Пихоей, которого назначили начальником архивного управления».

- В какой архив?

- В ЦКовский. Раньше (до 91-го года) Главное архивное управление при Совмине СССР сидело на Пироговке, но когда им понадобилось всё захватить, то Афанасьев захватил партшколу, а Пихоя сел на Старой площади, в здании архива ЦК (который стал называться Росархивом), где разместился в огромном кабинете.

И вот в этом кабинете встретились Пихоя, Афанасьев и мы с Буковским. Начинается разговор. Буковский говорит: «Мы сейчас это, другое будем организовывать».

Пихоя - сама любезность. Говорит: «Напишите свои предложения». Мы пишем.

Я говорю: «Надо требовать передачи материалов КГБ. Вы ведь получили эти материалы?» - «Да.»

Оказалось, что Пихоя вообще ничего не знал про современные архивы - не знал, где какие документы находятся, не знал, что имеются ведомственные архивы. Он думал, что всё передано в Росархив. (Он - историк, но специалист по древней истории.) 

Проходит вторая встреча. Я уже - член архивной комиссии. Но вижу: месяц прошёл - и ничего. (Единственно, чего мы добились - того, что в помещении архива ЦК нам с Буковским открывали и показывали огромные стальные шкафы с раздвижными стеллажами, где лет за семьдесят накопился один миллион дел на номенклатуру ЦК КПСС - начиная от директора фабрики.) А Буковский говорит: «Я скоро улетаю».

В следующий раз мы встретились на «Эхе Москвы». Ведущей была женщина - Пилипейко...

- ...Татьяна.

- Сидим я, Буковский, Пилипейко и говорим об этой ситуации. Буковский говорит: «Нужно, чтобы все материалы были переданы на общедоступное хранение и обнародованы. И я не требую, чтобы были обнародованы фамилии доносчиков и стукачей. Но нужен суд - не юридический (не сажать стариков), а исторический. У меня для этого есть люди. Мы найдём спонсоров и начнём документы копировать и издавать». А через неделю выяснилось, что ничего этого не будет, потому что Пихоя ничего не хочет делать.

Когда Буковский улетел, я позвонил своему знакомому из еженедельника «Союз» (приложения к газете «Известия») Гранту Апресяну, который работал сначала в «Литгазете», а потом в «Известиях». Он - сын бывшего главного редактора журнала «Молодой коммунист». (В году 90-м его отец поместил на обложке одного из номеров своего журнала изображение обезьяны, прямо под которым оказалась подпись: «Молодой коммунист». Был большой скандал, и его хотели снять, потому что решили, что это - провокация.)

Как член комиссии по архивам я дал Гранту огромную статью. Про всё: и про Афанасьева, и при Пихою - что Пихоя в этом либо не разбирается, либо не имеет полномочий, либо боится поставить вопрос о передаче документов. Что мы скоро окажемся у закрытых архивов. Что мы вместе с Афанасьевым и Буковским  как члены комиссии Росархива (комиссии по передаче этому ведомству архивов МВД, КГБ и ЦК КПСС, рассекречиванию их и допуску к ним пользователей) ходили на заседания этой комиссии и увидели, что Пихоя совершенно не собирается заниматься этой проблемой. Что нам предлагают из числа начальников архивов создать архивную комиссию, которая и будет вырабатывать положение о доступе к документам. Я поставил вопрос: «А кто будет вырабатывать? Эти бывшие держиморды, которые на всём этим сидели, ничего не давали и говорили, что у них ничего нет? Не лучше ли их заменить?» 

Рогинский тогда уже взял в «Мемориале» бразды правления, стал начальником, и его это просто взбесило. Я прихожу в «Мемориал», а мне Рогинский с Охотиным: «Ты что?! Ты не имеешь права выступать от нашего имени! Ты - член Правления, а такое говоришь! Ты с нами это согласовал? Да ты такое про Пихою сказал! (Мне Афанасьев рассказывал.)». Я: «Да я клал и на Афанасьева, и на Пихою. А слово «Мемориал» я больше вообще нигде не произнесу. Всё, я буду выступать только от своего имени».

Мне: «Ты что делаешь?! Ты нам все карты путаешь! Они нам совсем всё закроют!» Я говорю: «Да пошёл ты со своими картами! А закроют, так так вам и надо! Вы и так всё про…те!» У них с Ковалёвым, видите ли, была другая идея: Ковалёв, будучи депутатом, их туда проведёт, и они всё это возьмут. Но только для себя. А дальше хоть трава не расти.

И пошёл разговор чуть ли не стенка на стенку. Я: «Да вы всё просрёте. Разве ты не понимаешь, что всё гниёт с головы. Раз вы предлагаете им сесть с вами за один стол, они вам будут диктовать свои порядки». - «А ты что, не понимаешь, кто пришёл к власти?» Я: «А какого хера вы тогда их поддерживаете? Ты помнишь, что писал Солженицын в 45-м году? С Гитлером мы разобрались, а теперь нужно разобраться со Сталиным». Так вот: с Горбачёвым мы разобрались, а теперь нужно разобраться с Ельциным». Он мне: «Ты что, охуел?!» Вот в таком духе.

Я говорю: «Я вижу, что в стране реставрация начинается. Я написал в отдел прокуратуры по надзору над органами КГБ письмо с требованием вернуть мне мои материалы, а они мне ответили, что они у меня ничего не брали и что у них ничего нет. Вы хотите этим ответом заняться?» Он: «Не-не-не. Да ну тебя с этим. Это - дело не первой важности». Я: «Как не первой важности? Это - первое для меня по важности дело». Я понял, что у них была своя игра. Я так и сказал Рогинскому: «Вы хотите вписаться в режим, а мне это омерзительно». С этого и начался разлад в наших отношениях.

Как я узнал, Пихоя тоже был в бешенстве, и меня к нему больше даже на порог не пускали. Но я и так понимал, что ходи туда или не ходи - всё бесполезно. И если в сентябре 91-го в этих архивах можно было брать всё, что хочешь, то дальше уже всё. Я, например, ещё несколько раз писал в прокуратуру по поводу изъятых у меня материалов, но каждый раз получал отписки.

Я тогда не знал, что тогдашняя жена Пихои Людмила была спичрайтером у Ельцина и что всё это - одна шобла. Все они заодно. (Сам Пихоя был из Свердловска и работал там в партшколе, где тусовался Бурбулис и другие.)

Буковский потом мне звонил и говорил: «Здесь всё бесполезно. Я сюда больше не приеду - мне здесь нечего делать. В течении ближайших 20-ти лет здесь ничего не будет». (Его после 92-го года сюда уже и не пускали.)

Когда в 92-м году Конституционный суд рассматривал деятельность КПСС, Ковалёв дал туда список экспертов, которых можно допустить через Пихою. Это - Охотин, Рогинский, Петров. Меня, разумеется, нет.

Благодаря своей лояльности и с помощью Ковалёва они - Рогинский, Охотин, Петров - стали получать материалы из ГБ. Я потом пытался узнать, где они были опубликованы. Выяснилось, что нигде. Куда они их дели, я не знаю. Может быть, за границу продавали.

В 92-м году Буковскому удалось ещё раз прилететь - как свидетелю на этот комедийный процесс. Пользуясь этим и, видимо, с помощью своих связей и Пихои он привёз с собой аппарат для съёмки и скопировал ряд документов - о себе, о Корвалане, о финансировании коммунистических организаций разных стран - которые были потом им опубликованы в книге «Московский процесс». (Наверное, на это ему пришли какие-то деньги.)

А «Мемориалу» тогда просто надо было встать на ноги. Они получили особняк, наладили отношения с Моссоветом, Комитетом по общественным организациям при мэрии. И пошло, и пошло. То есть они встроились в эту новую систему. И в конце концов они всё просто проебали.

Когда встал вопрос о Бутове, «Мемориал» сначала им не занимался. Но этим занялась группа бывших зеков во главе с Миндлиным.

Когда после 91-го года в Московском управлении ФСБ поменялось начальство, во главе него встал Краюшкин - человек типа Бакатина (либеральных взглядов, не от мира сего), который на этом посту продержался, может быть, всего полгода. Но он успел дать группе Миндлина акты о приведении в Москве в исполнение приговоров. Через Краюшкина я стал ходить в архив Московского управления и начал их переписывать.

Теперь мы знали, кто был расстрелян в Москве, но место их захоронения было неизвестно. А так как места захоронения в Москве искал известный журналист Мильчаков, то мы вышли на него, и он публиковал наши списки в газете «Семья». В результате мы вышли на Бутово. И никакой «Мемориал» этим не занимался.

Пользуясь этими списками, мы вместе с Миндлиным ходили в комиссию по увековечению памяти жертв репрессий.

- При Моссовете?

- Да, комиссия при Моссовете. Кто в ней был? Миндлин, Краюшкин, какие-то чиновники, кто-то от «Мемориала», от Ассоциации жертв репрессий.

- А от «Мемориала» в ней наверняка состоял Виктор Антонович Булгаков, которого даже называли «депутат от «Мемориала»».

- Да, я помню такого человека. (Он сам, по-моему, был репрессирован.)

После того, как меня убрали из «Мемориала», я вступил в Ассоциацию жертв репрессий, которую возглавлял сначала Нумеров, а потом Ермолинский. Булгаков об этом узнал, и это его взбесило. А в «Мемориале» меня вообще прокляли, потому что тогда было противостояние «Мемориала» и Ассоциации.

За все эти дела меня в 91-м году убрали из «Мемориала» (по команде Рогинского, я думаю), и я демонстративно, в пику им, вступил в Ассоциацию, где ко мне хорошо относятся, со мной нормально разговаривают, понимают.

- Как именно убрали - просто на очередном съезде не избрали в состав Правления?

- Вот именно! Я туда даже не пришёл. Я знал, что после всего сделанного ими для встраивания в систему я не буду с ними разговаривать, и они меня просто не избрали. (Но всех подковёрных дел я не знаю - я на съезде не присутствовал.) И это окончательно расставило все точки над «i».

Но я помню и ещё какой-то съезд «Мемориала» в 92-м году, на котором я присутствовал, уже не будучи членом Правления. Там разразился скандал вокруг распределения гуманитарной помощи из Германии, а мерзавец Золотухин меня не поддержал.

- Борис Андреевич?

- Да. Он был наряду с Ковалёвым депутатом и одним из сопредседателей «Мемориала». Он сидел в президиуме и улыбался. Я к нему обратился: «Вы, Золотухин, разве не понимаете, куда скатывается «Мемориал», который превращается в советскую контору?! Вы не только не хотите требовать открытия архивов, вы даже гуманитарную помощь не можете поделить». После этих слов меня захлопали и согнали. А Охотин заявил, что «Юрасов, вообще, не в курсе: мы всё делим законно и справедливо». Словом, был такой скандал! 

После этого я больше никаких материалов в «Мемориал» не передавал. Более того, в «Мемориале» запретили выдавать мне какие-либо материалы. Помнится, я самостоятельно взял там какие-то материалы, а они стали требовать их вернуть. Тогда я говорю: «Подавайте на меня в суд. Под суд рассудит, имел я право на эти материалы или нет». И стал требовать от них вернуть мои материалы, которые я передал им раньше. Так что последнее моё посещение «Мемориала» относится к 92-му году.

Я просто не ожидал от них такого. (Ведь мы все вместе боролись с номенклатурой.) Но когда твои бывшие единомышленники, соратники, друзья тебя вот так вот предают и сдают во имя каких-то известных им целей... Я не знаю, как это назвать.

И если такие люди, которые меня предали и продали, будут против Путина, то я, по Довлатову, буду за Путина. (Если такие как Рогинский, Охотин, Афанасьев скажут, что они против Путина, тогда я скажу. что я - за Путина.) Я же ходил вместе с ними на все митинги - по Тверской, на Манежной площади, в Лужниках. И я слышал, как на митинге после путча в 91-м году Гаврила Попов предлагал сделать Ельцина Героем Советского Союза.

А что в результате? Снова вместе с ними идти? У меня нет в запасе новых двадцати лет.

Вообще, когда в «Мемориале» началась грызня между бывшими друзьями-товарищами, оттуда много людей ушло. Оттуда убрали Леонова, Самодурова. Пономарёв и Лысенко, по-моему, сами ушли.

Мне Самодуров рассказывал, как он переживал по поводу того, что его убрали. Я говорю: «А что ты хочешь? Сначала вы от меня избавились, а потом избавились и от тебя. Так и должно быть».

- Как сложилась Ваша профессиональная судьба после прекращения работы лектором?

- Председатель моего кооператива уехал в Израиль, и мои выступления прекратились. После этого я работал в музее Цветаевой...

- В Москве, в Борисоглебском?

- Да. И где я только потом не работал! Занимался недвижимостью, имел другие подработки.

Когда в 94-м году приехал Солженицын, я стал работать в его фонде. Задача его была - помогать заключённым. Я говорил Солженицыной: «А дальше-то что? Вот они все перемрут, и что дальше-то будет? Кому вы будете помогать? Дальше мы должны материалы собирать». Но нет. Она отвечает: «На это есть «Мемориал»». У меня было несколько таких разговоров, и я понял, что всё бесполезно.

Помощь продолжает осуществляться, но пользуется ею всё меньше людей. Сначала помогали тем, кто сидел десять лет, теперь помогают тем, кто сидел пять. Скоро, наверное, будут помогать их родственникам. 

Но я всё равно буду продолжать делать то, что считаю нужным, и идти тем  путём, который давно избрал. А потомки, как говорится, оценят.

Беседовал Алексей Пятковский. Октябрь 2006 - апрель 2007 гг.

Уважаемые читатели! Мы просим вас найти пару минут и оставить ваш отзыв о прочитанном материале или о веб-проекте в целом на специальной страничке в ЖЖ. Там же вы сможете поучаствовать в дискуссии с другими посетителями. Мы будем очень благодарны за вашу помощь в развитии портала!