IGRUNOV.RU :: Глава 4. От марксизма к антикоммунизму: источники и эволюция политических представлений российских “демократов”

В данной главе рассматривается формирование и эволюция политических представлений российских “демократов” и относительная роль различных источников и влияний в этом процессе. Источники “демократических” представлений могут быть разделены на следующие основные группы:

2) Семейные традиции и семейное образование;

4) Книги, официально разрешенные в СССР, либо немарксистского содержания (например, классическая литература и философия), либо пересказывающие (критикующие) несоветские идеи и образ жизни;

6) Запрещенная литература, либо опубликованная за границей (тамиздат), либо тайно перепечатанная или переписанная в СССР (самиздат);

7) Зарубежные радиопередачи на русском языке;

Анализ генезиса “демократической” политической культуры важен для лучшего понимания ее аналитической модели, реконструированной в главах 5-7.

4.1. Официальная идеология

Официальная советская идеология сформировала основу политических представлений всех граждан, вне зависимости от того, как их взгляды изменялись впоследствии. Это неудивительно, поскольку официальные догмы насаждались с самого детства с целью превращения всего советского населения в образцовых коммунистических граждан. Исследования в области политической социализации, в особенности ранние, придавали большое значение детскому опыту в формировании политических представлений[1]. Даже если впечатления и опыт раннего возраста не столь важны (поздние исследования выявили более существенную роль взрослого опыта)[2], официальная советская идеология почти всегда была первым важным влиянием, формирующим развитие ребенка. Это не означает, что большинство советских родителей активно навязывали коммунистическую догматику своим детям. Многие были политически пассивны и не обращали большого внимания на официальную идеологию, некоторые даже не верили в нее. Однако, в той степени, в какой официальная идеология составляла часть общей культуры, она автоматически влияла на процесс семейного воспитания. Почти все сказки, стихи для детей и рассказы, написанные после 1917 г. (такими известными авторами, как А.П. Гайдар, А.Н. Рыбаков, С.В. Михалков и др.), были пропитаны официальными ценностями, и то же самое можно сказать о школьных учебниках, радио- и телепередачах, кинофильмах. Более того, если даже родители отвергали официальные догмы или оставались пассивными по отношению к ним, например, в сфере истории или политики, многие из них, будучи продуктом советского образования, просто не имели понятия о каких-то иных подходах, чем те, которым их обучили в школе, и когда приходилось давать детям объяснения, родители, естественно, могли исходить только из того, что сами знали. Дошкольное и начальное образование ставило своей целью внедрить официальную идеологию и начать процесс политического образования, который продолжался в ВУЗах и на работе.

Мировоззрение, официально пропагандировавшееся в СССР, несмотря на тысячи посвященных ему книг и статей, было не слишком сложным, особенно на уровне средней школы или даже университетского факультета, не специализирующегося в идеологии. В то же время оно было относительно последовательным и достаточно всеобъемлющим, чтобы дать ответы на любые возможные вопросы от абстрактно-философских до весьма конкретных и практических. Это мировоззрение кратко сформулировано в стандартных советских учебниках по обществоведению — предмету, излагающему в сжатой форме марксистскую философию (диалектический и исторический материализм), экономику (политэкономию капитализма и социализма), политику (научный коммунизм) и этику[3]. В высших учебных заведениях эти предметы, выделенные в отдельные курсы, были обязательными для всех студентов вне зависимости от факультета или специальности. В эпиграфе к стандартному учебнику обществоведения, взятом из программы КПСС, четко формулируется цель предмета: “Партия ставит задачей воспитание всего населения в духе научного коммунизма, добиваясь, чтобы трудящиеся глубоко понимали ход и перспективы мирового развития, правильно разбирались в событиях внутри страны и на международной арене, сознательно строили жизнь по-коммунистически. В поведении каждого человека, в деятельности каждого коллектива и каждой организации коммунистические идеи должны органически сочетаться с коммунистическими делами”[4].

Какое же понимание считалось “глубоким” и “правильным”? Общий подход к миру, принятый в диалектическом материализме, основывался на марксистском постулате о том, что все в мире состоит из “материи”, и что сознание — это свойство высокоорганизованной материи. Марксизм унаследовал гегелевскую идею развития и основные положения гегелевской диалектики с той разницей, что материя считалась первичной, а сознание — вторичным. Важной составляющей этого учения было понимание природы как изменяющейся от более простых форм к более сложным. Социальное развитие интерпретировалось в тех же терминах: считалось, что каждое общество проходит через пять стадий, или “социально-экономических формаций” — первобытнообщинный строй, рабовладение, феодализм, капитализм и коммунизм. Каждая формация основывалась на определенном уровне развития производительных сил, которому соответствовали определенные производственные отношения и соответствующая им идеологическая надстройка. Естественное развитие производительных сил вело к тому, что на определенном этапе они вступали в противоречие с производственными отношениями, что отражалось на надстройке, выражавшей интересы правящего класса. Это противоречие приводило к усилению борьбы угнетенных, но прогрессивных классов, и их неизбежной победе в результате смены общественной формации. Классовая борьба считалась присущей всем стадиям, за исключением коммунизма, при котором у власти, уничтожив экономическую основу существования эксплуататорских классов - частную собственность, должен был встать самый прогрессивный класс — пролетариат. Согласно этой схеме, приблизительно с начала ХХ в. западный мир вступил в последнюю стадию капиталистической формации — период империализма. СССР после 1917 г. и страны Восточной Европы после установления коммунистических режимов, построили социализм, который считался первой стадией коммунизма. Социализм отличался от окончательной стадии коммунизма наличием государства, двух неантагонистических классов (рабочих и крестьян, которые в зрелом коммунизме должны были исчезнуть, слившись друг с другом), товарно-денежных отношений, различиями между городом и деревней, распределением по труду, преступностью и другими “остатками капитализма”. При зрелом коммунизме все это должно было отмереть, и коммунизм должен был стать обществом без частной собственности, основанном на распределении по потребностям, творческом труде всех его членов и новой коммунистической морали. Такое общество должно было возникнуть после победы социализма во всем мире. Советский Союз, как сильнейшее социалистическое государство, рассматривался как естественный гарант этого процесса, и его борьба против империализма на мировой арене была одновременно борьбой за прогресс всего человечества. В самом Советском Союзе “организующей и направляющей” силой движения по пути социального прогресса считалась КПСС. Возникнув как партия рабочего класса, она представляла прогрессивные интересы всех советских людей и осуществляла развитие советского общества в нужном направлении.

Не подлежит сомнению, что многие “демократы” в определенный период своей жизни искренне верили в постулаты официальной идеологии, а многие даже активно пропагандировали ее. Большинство признавали это в своих воспоминаниях и интервью, и выражали крайнее сожаление о заблуждениях, ставшие результатом долгих лет учебы в советских учебных заведениях. Пронзительные по искренности признания содержатся в воспоминаниях лидера Ставропольского народного фронта В.Красули: “Каждый вечер засыпаю с одним вопросом, который, наверное, стал проклятием не для одного меня: как могло случиться, что я искренне верил в коммунизм и принимал участие в коммунистическом строительстве?

Как случилось, что я дожил почти до сорока лет в благополучном неведении, что вся послеоктябрьская история моего народа замешана на крови, преступлениях и лжи? Что люди, которым верил, чьи портреты поощрительно смотрели со страниц школьных учебников, перед которыми я преклонялся и которых почитал бескорыстными борцами за светлое будущее, оказывались либо преступниками, либо маньяками?..

Системе удалось превратить меня в истинно верующего кретина. Я был неистовым марксистом-ленинцем. Я не просто верил в коммунизм, я знал, что он непременно прибудет в назначенный основоположниками срок; пусть с некоторым опозданием, оправданным некоторыми историческими непредвиденностями. Я как каждый добросовестный советский человек при помощи особого органа, привитого мне нашим образованием, наверное, уже с самого рождения, знал, что марксизм-ленинизм — это единственно верное учение. Других просто быть не могло”[5].

Эти же мысли звучат у Т.И. Фельдмана, “демократа“ из Владивостока: “Ну, стыдно мне, стыдно: я в девятнадцать лет плакал в углу казармы, когда умирал Сталин, тихонечко, сам себе, это было личное переживание, и вот это на моем примере видно, что это у миллионов людей происходило. Ну, один раньше, другой позже, но мне это стыдно, человеку, который кончил десять классов, который уже тогда читал Гейне... Стыдно, но факт”[6].

Представитель более молодого поколения рабочий В.С. Крылов из Владивостока признавался: “Дело в том, что я принадлежу к поколению 70-х, я с 56-го года, поэтому я был воспитан, видимо, в духе коммунизма. Вполне искренне верил в идею коммунизма. В комсомол вступил вполне сознательно...”[7]

О том, насколько эффективна была система политического образования в формировании первоначальных политических представлений будущих “демократов”, свидетельствуют слова активиста “демократических” групп из Пскова инженера П.П. Попова. Отвечая на вопрос о своих взглядах до вступления в псковский дискуссионный клуб “Апрель”, он признал, что они были в основном “прокоммунистические. В том смысле, что была такая не боязнь, а не видел я, чем лучше капитализм, допустим, свобода там собственности и так далее... Тем более мы же ничего не видели, как там на самом деле. У нас такие штампы были, что там все плохо. А меня, например, сдерживало вот так вот чисто теоретически, что эксплуатация человека человеком — вот этот вот штамп. Что, если не будет общенародной собственности, а будет частная, обязательно будет эксплуатация человека человеком. Ну, когда я понял, что эксплуатация, она все равно есть, просто в скрытой форме, просто мы не говорим об этом, нам ее не показывают: эксплуатация государства, эксплуатация чиновниками и так далее, тогда я понял, что у того строя, капиталистического, какие-то преимущества, какие-то недостатки“[8].

Представления, воспринятые в процессе обучения, не ограничивались абстрактными теоретическими подходами к миру, составлявшими часть особых марксистских учебных предметов. Согласно Дж. Эйвису, работа которого вышла еще до периода гласности, задача создания нового человека “пропитывает содержание и способ преподавания всех предметов учебной программы и является скрытой целью многих школьных и внешкольных мероприятий. Более того, она дополняется другими организациями, в которых происходит социализация в советском обществе, в особенности детскими и юношескими организациями”[9].

Новый тип личности должен был основываться на наборе качеств и нравственных ценностей, которым обучали в официальных учебных заведениях, начиная с яслей. На основе анализа советских статей и документов 1970-х и 1980-х годов по методологии учебного процесса, Дж. Макл сделал вывод, что официальная идеология стремилась сделать нового советского человека “патриотом, интернационалистом, здравомыслящим, неподкупным, сознательным в работе и в учебе, атеистом, рачительно относящимся к природе, государственной собственности и полезным ископаемым, способным находить удовлетворение в работе в команде, быть смелым и предприимчивым. Он должен был поддерживать советскую промышленности, не стремиться к материальному богатству, выступать за стабильную семью и уважать старших, уважать ручной труд и труд мастерового, помнить павших на войне, смотреть в будущее и быть знакомым с новой техникой, уважительно относиться к противоположному полу, примерно вести себя в обществе и, вообще, быть внимательным к другим, соответствовать советским нормам”[10].

Очевидно, что отнюдь не все из этих качеств были исключительно коммунистическими, многие из них вполне традиционны и приветствуются и в рамках других моральных систем. Более того, некоторые аспекты советской идеологии воспитывали качества, пропагандируемые и либералами, например, ненависть к агрессии, деспотизму и т.п. Однако эти ценности необходимо рассматривать в рамках советской идеологической системы как единого целого. Характерны слова Е.И. Крыскина: “Хотя я в душе патриотом был тогда, я был настроен очень против американской интервенции во Вьетнаме... Я был патриотом Родины своей, но я был противником деспотизма. “Куба — любовь моя, остров зари багровой...”[11]

Очевидно, что эти чувства были встроены в общий каркас системы официальных советских представлений и лишь потенциально, при должной реинтерпретации, могли быть обращены против советского строя (как это и случилось позднее). Подбор и сочетание пропагандируемых моральных качеств и идеологических представлений делал эту систему уникальной. Некоторые проблемы в восприятие официальной идеологии как стройной системы вносил тот факт, что на протяжении советской истории отдельные ее компоненты могли меняться, порой даже на противоположные (например, упор на сильной семье стал делаться лишь с конца 30-х годов, до этого семья считалась буржуазным институтом, который должен отмереть). В то же время особенно важно, что многие из официально прививаемых представлений и качеств явно противоречили советской реальности. Например, воспитание интернационализма, неподкупности, уважения к окружающей среде, безразличия к материальному достатку находились в откровенном противоречии с широко распространенными на практике в СССР 70-80-х годов ущемлению национальных прав, коррупции, загрязнению природы промышленными предприятиями и всеобщему стремлению к материальному достатку. В результате школьное воспитание, воспринятое серьезно, могло привести к серьезным противоречиям с реальной жизнью, причем привитая советским воспитанием активная жизненная позиция часто вела к решительной борьбе с недостатками, субъективно воспринимавшейся как борьба за правильный коммунизм против отдельных несознательных личностей и антиобщественных явлений. Таким образом, сама система советского воспитания создавала борцов пусть не с системой как таковой, но со многими ее проявлениями.

Эти выводы подтверждаются многочисленными свидетельствами респондентов. Очень многие из них признавались, что на определенном этапе разделяли не только коммунистическую теорию, но и официальную мораль и старались активно проводить ее в жизнь, решительно критикуя личности и явления, которые, с их точки зрения, ей не соответствовали. Именно для этого, а не из карьеристских или конформистских соображений, они сознательно вступали в комсомол и КПСС, считая эти организации естественными организаторами борьбы за лучшее общество. Модель такого поведения неизменно повторялась в каждом из изученных городов среди будущих “демократов”, принадлежавших к различным социальным группам и поколениям. Научные работники О.Г. Румянцев, А. Кривов, А.В. Шубин, Е.Я. Любошиц, экономист М.М. Сублина, инженер И.Б. Гезенцвей из Москвы, рабочий А.Замятин, преподаватель философии В.И. Мануйлов, работник милиции Г.И. Дидиченко, журналист и партийный работник А.И. Кислов и инженер Е.И. Крыскин из Пензы, партийный работник из Белинского В.И. Елистратов, студент Е.Кутаков, инженер Н.А. Клепачев и преподаватель философии П.В. Полуян из Красноярска, рабочие В.С. Крылов, В.И. Рыбалко, морской телеграфист И.К. Гринченко и инженер Т.И. Фельдман из Владивостока, журналист В.А. Красуля, преподаватели философии Т.П. Казначеева и А.В. Липчанская из Ставрополя, рабочий А. Павлов из Пскова, инженеры В.И. Ейкин и П.П. Попов, работник обкома комсомола С.И. Головин из Оренбурга, — все они заявляли, что в определенное время были активными комсомольцами или коммунистами и старались решительно отстаивать официальные идеалы в своих организациях. Кроме того, некоторые опрошенные были активистами других официальных организаций, таких, как профсоюзы (В.И. Рыбалко) или женсоветы (Л.И. Антошкина).

Начиная свою деятельность, будущие “демократы”, естественно, нетерпимо относились именно к тем явлениям, которые, в соответствии с их воспитанием, считались вредными отклонениями от социалистического идеала: коррупцией, рвачеством, пьянством, цинизмом и двойной моралью. Прежде всего критика направлялась на вышестоящих комсомольских и партийных работников, которые должны были сами служить моральным эталоном. Однако поначалу эта критика не распространялась на систему в целом, на высшее руководство КПСС, напротив, отдельные местные руководители критиковались именем этой системы и этого руководства. Партийный работник А.И. Кислов, например, говорил, что видел недостатки, но считал, что они существовали лишь на уровне райкома партии, а выше были “какие-то небожители... все, что они решают, это совершенно правильно и даже какие-то очевидные несообразности, которые порой бросались в глаза, нам и комментировали и трактовали, что...за этим есть некий подтекст, который не нашего ума дело, а вот в итоге все это дело достаточно логично и оно приведет к расцвету и процветанию...”[12] Н.А. Клепачев вспоминает, что в 1952 г., еще при жизни И.В. Сталина, “уже был комсоргом, и организатором, и требовал уже социальную справедливость, и выступления были... Я не понимал тогда, что могут наказать жестоко, родители же не говорили причины, пропаганда была очень жесткая, что это заслуженно всех сослали...”[13] Из этих слов ясно видно, как недовольство отдельными явлениями и некоторые убеждения, которые по отдельности могли быть частью самых различных мировоззрений, возможно, даже враждебных советской системе, были встроены в систему официальных советских представлений и даже укрепляли ее.

Общетеоретические представления, полностью соответствующие официальной идеологии, отразились и на отношениях к политическим событиям в стране. В частности, говоря об отношении к А.Д. Сахарову, П.П. Попов заявил, что академик был кумиром псковских “демократов”, однако до этого, во время преследований А.Д. Сахарова со стороны режима, он полностью доверял официальным средствам массовой информации[14].

Аналогичное отношение вспоминал и И.Б. Гезенцвей, комсомольская молодость которого пришлась уже на вторую половину 70-х годов: “Я вообще был очень активным комсомольцем еще в институте... Несмотря на все противоречия в комсомоле, всегда казалось, что виновата не система, а плохие люди, которые засели в верхах, которые не знают проблем низов, которые не понимают, что они решают и как бы решают свои интересы. И если придут порядочные, нормальные люди...”[15]

Подобное отношение было в какой-то момент жизни свойственно не только провинциальным или рядовым “демократам”. Многие “демократические” лидеры национального уровня, такие, как Б.Н. Ельцин, Ю.Н. Афанасьев, Г.Э. Бурбулис, Г.Х. Попов, В.Н. Шостаковский, А.А. Собчак, были активными, и, по их собственному признанию, на определенном этапе своей карьеры искренними сторонниками официальной идеологии. Например, Б.Н. Ельцин, поднявшийся до крупных постов в коммунистической иерархии, долгое время верил в то, что делает[16]. Ю.Н. Афанасьев работал секретарем краевого комитета комсомола и секретарем парткома в Высшей школе комсомола, Г.Э. Бурбулис пятнадцать лет преподавал марксизм в различных свердловских институтах, В.Н. Шостаковский возглавлял Московскую высшую партийную школу, а А.А. Собчак вступил в КПСС в 1988 г., когда это уже едва ли могло помочь его карьере и может быть объяснено только искренней верой в перестройку. Г.Х. Попов признается в автобиографии, первая глава которой носит характерное название “Ортодокс”, что до начала 1980-х годов он “искренне верил в то, что социалистическая система — лучшая”. “Я знал, — пишет Г.Х. Попов, — что у нее масса дефектов. Но был убежден, что есть у нее перспективы, есть будущее. Эта вера шаг за шагом слабела, уходила”[17].

В то время как значительное большинство будущих “демократов” было склонно к социальному активизму, не у всех он был связан с верой в официальные идеалы. Некоторые из них вступали в комсомол или работали в других официальных организациях не столько из-за глубокой веры в идеалы КПСС, сколько из-за того, что не могли найти иного выхода своей общественной активности. Об этом явлении писал Г.Х. Попов, который, как и многие “демократы”, начал общественную деятельность в студенческие годы в комсомоле и дорос до секретаря комитета комсомола МГУ: “Поскольку, кроме комсомола, никаких других молодежных организаций в Советском Союзе не было и поскольку все молодежные акции вписывались в сферу деятельности комсомола — будь это невинный спорт, туризм или даже танцевальный вечер — то фактически каждый молодой человек, который жаждал какой-то активности, мог найти ее в комсомоле. И комсомол выполнял сразу две функции: идеологическую, что от него и требовали сверху, и давал выход молодой энергии”[18].

Некоторые примеры из судеб наших респондентов подтверждают это замечание Г.Х. Попова. В то время как многие из них (подобно самому Попову) активно работали в комсомоле и КПСС по идейным соображениям, некоторые хотели просто заниматься организаторской работой. Например, Ю.Ивлев, признавший, что еще в школе был активным комсомольцем, “не верил в светлое будущее” и поначалу вообще не думал о политике, но работал в комсомоле для организации дискотек и молодежных вечеров[19]. А.Ю. Щеркин, утверждавший, что вообще был противником официальной идеологии, тем не менее по просьбе друзей в 1987 г. стал секретарем комсомольской организации псковского аэропорта. По его словам, он сделал это не из политических или идеологических соображений, но потому, что хотел организовывать досуг молодежи, чем и занимался с большим желанием[20].

В то же время Г.Х. Попов прав лишь отчасти. И при Н.С. Хрущеве, и тем более при Л.И. Брежневе в СССР существовали неофициальные молодежные группы, такие, как хиппи, футбольные болельщики, группы любителей рок-музыки, самодеятельной песни т.п., и уж, конечно, туризм и танцы могли быть организованы без всякого комсомола. Тем не менее большинство из них были неполитическими или мало пригодными для людей, способных на серьезную общественную активность, к тому же комсомол постоянно пытался взять эти группы под свой контроль. Любая политическая активность неофициального характера сразу же пресекалась, и стремящиеся к ней молодые люди должны были либо быть готовыми рисковать подвергнуться репрессиям (что случалось в крайне редких случаях разочарования в официальной идеологии в самом раннем возрасте), либо работать в комсомоле. Лишь очень незначительное число “демократов” из числа респондентов вышло непосредственно из неофициальных организаций, как, например, В.Д. Никольский, бывший известным лидером псковских хиппи. Некоторые другие, такие, как Ю. Ивлев, А.Ю. Щеркин, С.И. Попов и Е.И. Суслова, работали и в комсомоле, и в неофициальных группах.

В целом можно сказать, что коммунистическое воспитание в СССР было довольно эффективным, по крайней мере в отношении будущих “демократов”. Большинство из них на определенной стадии верили в официальные идеалы и стремились осуществить их на практике. Не более десятка респондентов утверждали, что всегда отрицательно относились к советской системе (и это с учетом поправки на то, что “демократы” в принципе могли стыдиться своих прежних прокоммунистических убеждений и не всегда признаваться в них). Более значительная часть будущих “демократов” к политике относилась пассивно. Эти люди не интересовались ни официальной, ни какой-либо иной идеологией и работали в официальных организациях, потому что хотели реализовать свой талант общественных организаторов. Но даже они, не питая особой симпатии к официальной идеологии, не сомневались в ней и не видели ей какой-либо альтернативы.

На пути реализации как политической, так и неполитической общественной активности в СССР, однако существовало серьезное препятствие: официально поощряемая, она на практике считалась подозрительной, и официальные органы всеми способами стремились ее ограничить. Кроме того, многие официально провозглашаемые формулировки явно противоречили ежедневному жизненному опыту советских людей, особенно в сферах экономики и политики. Например, постулат об общественной (в действительности — государственной) собственности, которая господствовала в советской экономике, и о высокой эффективности государственных предприятий противоречил острому дефициту самых необходимых продуктов, многочасовым очередям, низкому качеству советских товаров и некомпетентному руководству. В политике утверждение о том, что “вся власть в СССР принадлежит трудящимся в лице их представителей – Советов депутатов трудящихся”[21], избираемым прямым, равным и тайным голосованием, открыто противоречило тому очевидному факту, что реальная власть на всех уровнях принадлежала партийному аппарату. Утверждение, что СССР достиг высочайшего уровня жизни на Земле, опровергалось опытом тех советских граждан, которые ездили за границу и наблюдали на Западе более высокое материальное благосостояние жителей, и всех, кто видел более высокое качество импортных товаров. Даже в сфере этики официальные призывы к честности, активности, сознательности и бескорыстному строительству нового общества не сочетались с атмосферой подозрительности, догматизма и эгоизма, в которой одна лишь попытка стать идеальным членом общества часто вызывала непонимание и даже преследования.

Следовательно, само стремление реализовать официальные идеалы в реальной советской жизни могло привести к серьезным проблемам и разочарованию, а источником первых сомнений будущих “демократов”, которые хотели осуществить эти идеалы на практике, становился их личный жизненный опыт. Естественно, поначалу эти сомнения затрагивали только внешний слой системы официальных представлений, не влияя на более глубокий уровень абстрактных понятий, который просуществовал гораздо дольше.

4.2. Личный жизненный опыт как источник “демократических” представлений

Личный жизненный опыт стал одним из важнейших источников становления взглядов “демократов”. Сталкиваясь с реальностями жизни, с действительной ролью коммунистической бюрократии в обществе, будущие “демократы” начинали задумываться над тем, чему их учили в теории, и понимали, что отнюдь не всему можно верить. В зависимости от возраста и жизненного опыта каждого, это могло происходить в разное время. Один из самых старших из опрошенных “демократов” Е.Я. Любошиц, например, рассказывал: “Я вступил в кандидаты в члены КПСС в 39-м году, когда мне только исполнилось 18 лет. И в общем был довольно активным комсомольцем и коммунистом. Но во время войны я уже начал понимать, что не так идет дело. Во время войны у многих были такие настроения, что после войны все будет по-новому, что, может быть, даже колхозы распустят”[22]. Горожанин и столичный житель, Е.Я. Любошиц начал отрицательно относиться к колхозам в армии, после бесед со многими солдатами — выходцами из деревни. За годы работы в НИИ ракетных войск стратегического назначения, куда он получил назначение после войны, его негативное отношение к властям только усилилось, и в 1968 г. в частных разговорах он уже осуждал ввод советских войск в Чехословакию[23].

Многих из будущих “демократов” к разочарованию в официальной идеологии привела как раз излишняя вера в нее и активное стремление воплотить ее в жизнь. Эту эволюцию хорошо описал пензенский “демократ” Е.И. Крыскин: “Я считаю, что нас учителя настроили на диссидентство, сами того не желая. Они нас воспитывали идеалистами, они нас воспитывали прекраснодушными мечтателями, строителями коммунизма. Когда я в школе учился, до 17 лет, если мне кто-то скажет, что коммунизм не будет построен, я тому мог глотку перегрызть. Я был хунвейбином. Нас сделали хунвейбинами. Фанатиками. А вот когда жизнь-то началась, и когда в жизни одна ложь и одно пьянство, воровство, приписки, очковтирательство, эти фанатизованные экзальтированные мальчики или девочки, вся их экзальтация, она обращается на обманщиков, и таким образом, воспитывая хороших граждан страны, учителя загодя закладывали взрывчатый материал”[24].

Е.И. Крыскина воспитала пламенным коммунистом его школьная учительница. Однако он начал сомневаться в том, чему его учили, сразу же по окончании школы, когда, вместе с другими одноклассниками, захотел получить паспорт для того, чтобы поступить в институт. Е.И. Крыскин рассказывает: “Это 64-й год. Последний год правления Никиты Сергеича Хрущева... Местность сельская была не паспортизирована. Прихожу в сельсовет, мне говорят: “Вот, мы это самое, паспорта не выдаем”. Я говорю :”Но мне надо”. “ Нет, Вы знаете, ступайте к председателю колхоза, он как скажет...” Я говорю: “А причем здесь председатель колхоза? Я в колхозе-то не работал”. Хотя у меня родители колхозники. “Ну, Вы знаете, у нас такой порядок. У нас партком вот здесь вот заседает...” Ну, прихожу я туда, и туда еще приходят четверо моих одноклассников... Парень хотел поступать на врача, а девчонки в пединститут. И всем не дают паспорта. И значит нельзя подать документы для поступления в вуз. Практически действовало крепостное право. Пришли мы в этот партком, там заседание парткома с участием инструктора обкома партии. И там же членом этого парткома была наша завуч, наша преподавательница литературы Горбылева, муж у нее был народным судьей. Кстати, она вот нас учила: вот, все пути у нас открыты, впереди у нас лучезарное будущее после школы, а как только мы школу закончили, сразу — раз по очкам, и фонари. Жизнь жестокая штука... Там у нас председатель такой был негодяй, Беляков такой. Со средним техническим образованием, окончил машиностроительный техникум, а его как номенклатуру перебросили председателем колхоза в Бессоновку. И он говорит: “А я вот желаю, чтобы вы в колхозе работали”. А я в то время уже — меня в армию тогда не взяли, я болел полиартритом. Полиартрит, потом миазит — это ревматизм сухожилий, мышечный ревматизм... Ну, и представьте, что вот я окончил — по биологии (я не любил) и по географии у меня четверки были, а остальные у меня пятерки были. Я первым учеником в классе был и одним из первых в школе был. И меня заставляют: в институте тебе нечего делать, иди вон вилами навоз разбрасывай в поле... Учительница сидит молчит. Я злой, думаю: “Черт возьми”. Я думал, она заступится, ну, как же так, на уроках говорила одно, а сейчас началась жизнь — совершенно другое... Нам не дают дорогу, нас рубят, нас не пускают к высшему образованию. Хотя мне, например, в характеристике написали, что хорошие знания по математике и склонности к конструкторской работе. Ну, и, пожалуйста, иди вот вилами работай. Дояром там, скотником работай... Вот такие пути открыли...”[25].

Е.И. Крыскин с друзьями жаловались в обком партии, но и там им заявили, что нужно работать в колхозе. Глубокая обида, с которой Е.И. Крыскин рассказывал об этих событиях тридцать лет спустя, свидетельствует о том, насколько силен был шок от столкновения идеалов и действительности. Вместо института Е.И. Крыскину для достижения своей цели сначала пришлось поступить на завод: “Я же пошел так. Я не попал на дневное отделение. Я вынужден был устроиться учеником токаря на компрессорный завод, проработал там полтора месяца и потом сказал, что мне нужен паспорт... (завод в сельской местности был)... И поступил на заочное отделение... Это политехнический пензенский... Специальность — технология машиностроения, металлорежущие станки и инструменты. Вот таким образом состоялось мое знакомство с жизнью”[26].

На завод, однако, Е.И. Крыскин пришел еще сознательным комсомольцем и начал активно бороться с недостатками. Здесь его ожидали новые проблемы и разочарования, из-за которых он вышел из комсомола: “И когда я там работал токарем, мне исполнилось через полтора года 19 лет, ко мне подходит мастер: “Женя, вот тебе 19 лет исполнилось, как ты, думаешь в коммунистическую партию вступать?” Я говорю: “Я не достоин” — я уже знал, что такое коммунистическая партия, хотя я был активным комсомольцем, я был членом “Комсомольского прожектора”. Потом я из комсомола ушел, в 68-м году. Наступил 68-й год — события в Чехословакии. Я был членом комсомольского бюро. У нас был такой случай. Приходим в столовую в обед, а у нас там один член парткома завода, токарь такой номенклатурный... Я пришел, а они там гудят — пиво у них, я не знаю, чего они обмывают, и после этого гудежа ... во второй половине рабочего дня они не появились на заводе. Я, значит, сразу оформил документ, значит, написал — и в комсомольский прожектор... У нас инженер был ... Он это дело посмотрел — раз в карман. Говорит: “Женя, ты парень, конечно, справедливый, но ты парень политически не грамотный.“ Я говорю: “Для чего же существует “Комсомольский прожектор”, если член парткома нарушает... С рабочих требуют дисциплину, ну, а если член парткома нарушает дисциплину при всех прилюдно... Ну, что это такое? Это же разложение дисциплины.” Я говорю : “Надо... из парткома попросить этого человека.”... “Нет, Женя, это дело… нужно с парткомом советоваться, в “Комсомольский прожектор” можно помещать только беспартийных, а членов партии — надо идти советоваться в партком”. У меня тогда последние иллюзии кончились, и я перестал платить членские взносы. И через полгода я уволился — это 68-й год был... Месяца через два меня спросили: “Вы член комсомола?” Я говорю: ”Нет”[27].

Внезапное осознание того, что многие идеи, в которые верили в детства, находятся в разительном противоречии с реальной жизнью и реальными поступками тех, кто пропагандировал их, в первую очередь и главным образом партийных функционеров, многие респонденты называли основной причиной зарождения сомнений в официальной идеологии. Например, псковский рабочий А. Павлов признался, что был активистом в школе и в армии, но познакомившись с работой комсомола и КПСС, “просто убедился в том, что эти организации, что КПСС, что комсомол, они говорят одно, на самом деле делают все другое”[28]. А. Павлов осознал это после контактов с партийными органами при попытке решить свои личные проблемы. Его выводы вполне типичны: “Когда ты начинаешь, допустим, чтоб решить свою проблему, ходить по каким-то там органам, начинаешь ссылаться там на классиков марксизма, которые говорили вот так-то и так-то, а у нас получается вот так-то и так-то, и когда тебе говорят, что вот там они говорили одно, но вот так-то и так-то, ну, ты видишь просто, что люди врут, и что у них официальная идеология, она для одного, а в жизни все совершенно другое, и после этого убеждаешься, что эта организация, она кроме вреда, ничего не приносит”[29].

В результате А. Павлов весьма откровенно отказался вступать в партию. В ответ на такие предложения он говорил: “А что мне в вашей КПСС делать? Я не пью, не ворую... Зачем мне ваша КПСС”. По словам А. Павлова, его предупреждали: “Смотри, за свой язык пострадаешь когда-нибудь”, — но никаких серьезных последствий его слова не имели[30].

Работник Дальневосточного порта В.И. Рыбалко также был активным комсомольцем и активно стремился помогать людям. Он вспоминал: “На комсомольских собраниях, на профсоюзных собраниях (в порту) я пытался защищать и себя, и людей. То есть во мне это было заложено еще наверно с детства, когда я читал Диккенса... После активной моей работы в комсомоле вручили мне на вечное хранение комсомольский документ и - в партию”[31]. Однако В.И. Рыбалко отказался вступать в КПСС и, чтобы избежать неприятных последствий, сказал, как и Е.И. Крыскин, что не заслужил такой чести. В действительности он уже начал разочаровываться в партийном руководстве, пытавшемся препятствовать его общественной деятельности. В дальнейшем разочарование усилилось. В.И. Рыбалко попытался реально защищать интересы портовых рабочих в официальном профсоюзе, “искал возможности быть полезным массам, то есть помогать людям через официальные структуры. Первые мои попытки реформировать профсоюзную систему не увенчались успехом”[32].

Работа комсомольского организатора привела к разочарованию и инженера из Оренбурга В.И. Ейкина. Вступив в комсомол в армии, в части, где комсомольская организация пользовалась большим влиянием, В.И. Ейкин вернулся к гражданской жизни полный надежд и был за активность избран секретарем комсомольской организации дистанции связи на железной дороге, где он работал. Он сразу же активно взялся за организацию различных мероприятий, выводил комсомольцев на субботники. Однако руководство несколько раз обманывало молодежь, не выполняя своих обязательств, что заставило В.И. Ейкина задуматься. Когда он был избран кандидатом в члены райкома комсомола и получил возможность ближе познакомиться с комсомольским и партийным руководством, он понял, что “что между тем, что нам там говорили...между...идеями...и действительной жизнью, и...теми, которые эти идеи воплощают в жизнь...большая разница”[33]. По его словам, он видел пьянки, недостойное поведение, как развращают девочек и пропивают общественные деньги. После одного такого случая в 1973 г. В.И. Ейкин резко поговорил с секретарем райкома комсомола и на собрании публично порвал комсомольский билет. Он был вызван на беседу с участием представителя КГБ и позднее был вынужден временно переехать в другой город во избежание последствий[34].

Описанная выше модель эволюции отношения к всевластию КПСС была характерна не только для провинциальных или рядовых “демократов”. Вера будущего “демократического” мэра Москвы Г.Х. Попова в коммунизм также подверглась сомнению именно в процессе официальной общественной деятельности. Г.Х. Попов пишет, что, когда он был руководителем комсомола московского университета, ему не нравились славословия в адрес Н.С. Хрущева, необходимость устраивать показушные мероприятия. Особенно отрицательно отнесся он к расстрелу рабочих в своем родном Новочеркасске. И в этом случае реальность вступила в противоречие с привитыми ранее коммунистическими идеями. Г.Х. Попов пишет: “Став комсомольским лидером, я ради карьеры должен был бы наступить на собственные представления о том, что правильно, а что нет. И я сделал выбор: отказался от комсомольской карьеры, не желая отказываться от своих идей, принципов”[35]. Вместо этого Г.Х. Попов занялся научной деятельностью.

Как показано выше, не все будущие “демократы” активно верили во все официальные догмы. Но и тех, кто относился ко многим из них пассивно, не придавая идеологии особого значения, и просто стремился проявить свою общественную активность, поражало противоречие между официально пропагандируемой моралью и действительностью, с которой они встречались в служебной и общественной деятельности. Многие будущие “демократы” были людьми, склонными к лидерству, к активной общественной деятельности, они, как говорил о себе лидер владивостокских “демократов” И.К. Гринченко, были от природы увлечены лидерством и находили самореализацию в общественной деятельности[36]. До поры до времени они реализовывали это увлечение в рамках официальной системы. Однако, перейдя определенные неписаные рамки, идеологией не предусмотренные, они вступали с этой системой в конфликт или, по крайней мере, начинали видеть ее противоречие с идеологией. Во многих случаях простое добросовестное исполнение своих обязанностей, желание честно трудиться, получить образование, навести порядок на своем предприятии (что теоретически вполне соответствовало официальной идеологии и поощрялось ею) на практике приводило к конфликтам с руководством, партийными органами и даже увольнениям. Такая судьба постигла многих из наших респондентов. В Красноярске это случилось с руководителем архитектурной инспекции Клепачевым за отказ утвердить липовые акты приемки зданий, и с рабочим С.Н. Лоскутовым — за попытки навести порядок на предприятии и в садовом товариществе, как это и требовалось в газетных статьях и партийных документах, которые он читал. В Москве подобное произошло с М.М. Сублиной, поплатившейся за критику бюрократизма в Госплане, где она работала экономистом. В Пензе Г.И. Дидиченко пострадал за желание вести дела в отношении партийного руководителя в соответствии с законом, в Белинском — В.И. Елистратов за добросовестное выполнение своих обязанностей инструктора райкома КПСС. Подобное случалось со многими будущими “демократами”.

В.И. Елистратов, учитель по образованию, долго не мог вступить в партию, и считал это несправедливым. Наблюдал он и другие несоответствия теории практике в жизни своего совхоза, о партийном руководителе которого он рассказывал: “Хозяйство наше заваливалось совхозное, а он, кстати, был одним из лучших секретарей парткомов района. И вот это меня поражало, что хозяйство валится, а секретарь парткома — лучший. А по идеологии так нельзя. Там, где лучшая идеология, там, где лучшие кадры, там и лучшая работа. Потом что-то меня никак не принимают в партию, когда я вдруг захотел вступить в партию: ты вот не доярка и не скотник, вот если бы... а ты учитель. Это интеллигенция. Мне опять это подозрительно стало, я настойчивей еще пошел. Думаю, ладно, попробуем, это что же такое? Если я с детьми работаю, а не со скотиной, то это хуже для партии, оказывается. Ну, тут вроде, как-то меня и приняли”[37].

Став членом партии, да еще инструктором райкома, Елистратов активно взялся за наведение порядка в хозяйствах. Он вспоминал, что боролся не столько за идеалы партии, сколько за то, чтобы слово не расходилось с делом. По его словам, в этом было что-то учительское: “раз я сказал, что это должно быть так, оно должно быть так. Вот закон Ньютона, он везде закон Ньютона”[38]. Знакомство с реальностью привело его к разочарованию в высшем партийном руководстве, несмотря на то, что он находил поддержку у некоторых партийных работников: “Первое, конечно, было интересно, как работает партия, когда хозяйство заваливается, а секретарь парткома лучший в районе — это раз. Почему в партию не принимают человека, который работает с детьми, а легче принимают человека, который работает с крупнорогатым скотом? Я принимал участие в подготовке пленумов, бюро райкома партии, ну и стал критически выступать по разным вопросам. Вопросы в основном касались защиты интересов трудящихся, то есть чисто таких партийных... что партия стоит на чем? На том, что рабочий класс — это авангард, ему лучшее и прочее, и прочее... А когда я ездил по селам и видел, что женщины утопают в грязи по пояс и получают гроши, а то и не получают по нескольку месяцев зарплаты, даже в то прекрасное застойное время они не получали зарплаты по три и по пять месяцев... Я говорю, какой же Вы командир, если колхоз 25 млн. убытков имеет? И потом начинается: зачем вмешался, зачем влез? Как это так, думаю: все, вроде, мы направляем. С одной стороны... говорят: ты там посмотри, а с другой стороны: как посмотришь, да еще потом, как расскажешь,.. что увидел, по башке начинают бить. Ну, я понял, что и секретари парткомов некоторые “за” то, что я говорю. Потому что правильно говорю. Ну, нет никаких условий... Кстати, накануне моей работы здесь один секретарь задушился, один застрелился, один покинул место. То есть они же понимали, работает он вот год-два с людьми, он понимает, что, с одной стороны, оттуда, снизу давление, с другой стороны, сверху: чтоб тихо было. Вот это противоречие людей ставит в такое положение: один спился, один задушился и т.д.”[39]

В отличие от В.И. Елистратова, Л.И. Антошкина не работала в партийных органах. До переезда в Оренбург, где она стала активисткой Демократической России, она была председателем территориального женсовета в Куйбышевской области. Сразу после прихода к власти Горбачева московские власти решили реанимировать движение женсоветов и активно поощряли их деятельность. Антошкина пыталась решить проблемы женщин, приходивших со своими проблемами в женсовет, жаловалась на несправедливости в московские инстанции, в том числе в Центральную ревизионную комиссию КПСС, министерства и ведомства. Она открыла музей войнам, погибшим в Афганистане, занималась проблемами детей, трудных подростков. Но коммунистическое руководство, вопреки идеологическим установкам, не поощряло ее деятельности. Л.И. Антошкина вспоминала, что “с коммунистами... были такие сложные отношения. Потому что когда пыталась помочь кому-нибудь, то натыкалась на стену непонимания. Стену равнодушия”[40].

Истории попыток будущих “демократов” бороться за справедливость были на удивление схожими. М.М. Сублина рассказывала: “Когда я... пошла работать, тогда я уже столкнулась с фактами давления на личность... Я уже начала на собраниях как-то бунтовать, выступать. И когда я пришла в Госснаб, меня коллектив не очень хорошо принял, потому что я на собраниях всегда выступала, говорила. И даже как-то один раз начальник отдела говорит : “Вы знаете, это не наш человек”[41].

Рабочий из Красноярска С.Н. Лоскутов, ставший затем активистом Красноярского народного фронта, также начал с борьбы с недостатками и несправедливостями на своем заводе. Особенно раздражала С.Н. Лоскутова бесхозяйственность, пренебрежение интересами рабочих и нарушения техники безопасности, в результате чего жизнь рабочих подвергалась опасности. С.Н. Лоскутов вспоминает: “Политикой-то я тогда и не занимался, и не знал эту политику, а просто вот, как говорится, живые примеры беру, а у меня в мозгу это анализируется, к чему это может привести”[42]. Всерьез принимая официальный лозунг о том, “что каждый должен быть хозяином”, С.Н. Лоскутов находил непорядки повсюду, причем в случае несправедливости многие к нему обращались за защитой. Причину С.Н. Лоскутов объяснил так: “А я человек такой, что я любому начальнику могу сказать то, что я думаю”[43]. В 1971 г. С.Н. Лоскутова уволили, приписав ему пьянство на рабочем месте, хотя, по его словам, он вообще не пил. После долгой борьбы он добился восстановления. В 1978 году, он вступил в новый конфликт из-за буквального понимания официальных призывов: “Тогда я вступил в садоводческое товарищество и садоводным делом занимался и газеты читал. В садоводстве, там тоже завертелось такое... Еще при Брежневе вышло такое постановление, чтобы “вести непримиримую борьбу с дельцами и проходимцами в садоводческих товариществах”. Садоводческое товарищество избрало меня председателем ревизионной комиссии, провели ревизию. Председатель партийный, казначей партийный, деньги умыкали, туда — фиктивные бумаги, я, как говорится, расследование провел, много организаций прошел, достал все бумаги необходимые. Да, 78-го года это [дело]. И оно тянулось вот до 85-го года, это дело. За это время уволили прокурора, потом следователя уволили, да, за эти нарушения. Они, как говорится, эту волокиту затеяли, более двух лет мне эту волокиту-то делали. Я им то кассовую книгу, то это такой документ, а они возьмут это, умыкают и говорят: “Ты это не передавал”, представляете, вот такая канитель... В общем много прокуратур было задействовано, и они сами же дают мне противоречивые ответы, ну, а что добился за это время — план оказался липовый. Я его наказал, но только через два с половиной года вернули деньги за план — взял на себя эту вину землеустроитель и через два с половиной года его осудили и присудили ему в год 20 процентов платить, землеустроителю. Он взял на себя вину, землеустроитель, а председатель в 80-м году смылся в Крым... “[44]. К началу перестройки личный опыт общения с различными низшими руководителями привел рабочего С.Н. Лоскутова к полному разочарованию в них. Однако для того, чтобы делать более общие выводы, ему необходимо было гораздо больше информации.

К аналогичному разочарованию привела общественная активность и бухгалтера-экономиста из Невинномысска В.И. Князеву. В.И. Князева, называвшая себя “правдолюбом”, никогда не была членом партии, но всегда активно участвовала в общественной жизни. По ее словам, она “никогда не позволяла ни себе, ни другим лгать. Не смотрела ни на какие должностные лица”[45]. На заводе, где она работала, ее часто выбирали делегатом профсоюзных конференций. Она вспоминала: “секретарь парторганизации даже сажал со мной с обеих сторон секретарей партийных организаций цехов, чтобы я не выскочила на сцену и не рассказала о всех бедах коллектива”[46]. Зная о ее независимом характере, люди часто обращались к В.И. Князевой с различными проблемами. Одной из них был сброс заводом в реку ядовитых отходов, в результате чего страдали многие живущие рядом с заводом рабочие. Подобной правозащитной деятельностью В.И. Князева занималась везде, где работала: в средней школе, а позднее в ЖЭКе[47].

Из вышеприведенных примеров видно, что обобщения в масштабе всей страны будущими “демократами“ обычно делались не сразу. Сначала замечались противоречия на своем рабочем месте, предприятии, в организации, затем виделось несоответствие “московских” лозунгов местной практике, и лишь позднее сомнению подвергалась официальная идеология в целом. Это хорошо показал инженер-газовик из Оренбурга В.А. Шаповаленко, активно участвовавший в официальных профсоюзах по месту работы: “Все говорят в газетах и с трибуны одно, а делают другое. Я отлично мог понять человека, который выступает на партийном собрании и говорит, как надо быть ... даже в этом же родном Газпроме, где я работал, или в институте, но я отлично видел, что он поступает совсем по-другому. Вот больше всего меня возмущала, наверно, даже не та политика, которая проводится в Москве, а то, что делается на местах. Когда парторг красиво говорит, читает лозунги, и тут же... Когда смотришь вот из этих мелких примеров в своем институте, в своем городе, то естественно, перенося на плоскость всей страны и Москвы, то же самое видишь”[48].

Постепенно В.А. Шаповаленко перенес свое недовольство и на руководителей. Особенно отрицательно отнесся он к зигзагам в политике Хрущева: “Я воспитывался в духе “Сталин умрет — что мы будем делать?”... И вот когда Никита Сергеевич на 20-м съезде об ошибках, о перегибах — все это сказал, ... но увидев, как сам Хрущев тот же культ личности продолжал,.. — вот это для меня было как-то неприемлемо, я очень негативно относился к Хрущеву”[49].

Летчик гражданской авиации А.И. Романов, позже ставший лидером “Демократической России” в Оренбурге, также прошел путь от недовольства партийным диктатом в собственной отрасли до более широких обобщений. Он рассказывает: “У нас была такая установка министра гражданской авиации Бугаева, он даже постоянно с трибуны говорил, что “штурвал должен быть в руках коммуниста”. Надоедали эти партсобрания бестолковые — не о чем, просто лишь бы ради галочки. Выкачивание этих взносов — куда они идут, никто не знал, но мы видели, как, допустим, живет первый секретарь: все-таки, гораздо лучше. Первый секретарь может сделать то, что простой человек не может, и никакой ответственности за это не будет нести. За то же преступление, для человека простого это считалось преступлением, а для него это ничего... Далее сами условия. То, что элита пользовалась какими-то привилегиями. А именно тот, кто должен был пользоваться этими привилегиями, практически он не мог ими пользоваться, до него ничего не доходило. Ну, допустим, участники войны, особенно инвалиды, которые стоят на очереди на квартиру, они не могут получить эту квартиру, а тот же сын, допустим, председателя Горисполкома или первого секретаря горкома партии, райкома партии, он получает эту квартиру. Хотя никаких заслуг, ничего не имея... И таких я много видел”[50].

Описывая ситуацию под властью коммунистов, А.И. Романов отмечал, что “официально у нас все прекрасно. То, что написано на бумаге — это одно, а то, что делается — это другое... Декларируя одно, делают другое. А если мы на самом деле, мы хотим “все для человека”, так мы должны выработать такой механизм, чтобы все было для человека... Для облегчения работы, для облегчения отдыха этого человека. Но у нас же было совсем по-другому. Мы декларируем одно, а на самом деле делается против человека, и таких фактов множество у нас было[51].

Нехватка продуктов, с которой сталкивался каждый человек, особенно в провинциальных городах, также становилась причиной недовольства в большей степени, чем общие вопросы внешней и внутренней политики. Это настроение описал А.Ю. Щеркин: “Псков же очень бедно жил. Мы же ездили за колбасой в Москву, в Эстонию, в Питер. Критическое, скажем, отношение могло вырабатываться исподволь. Все было на виду. Не задумывались, что мы делаем там на Кубе, скажем, или в Афганистане. О нас партия заботится плохо: в магазинах купить нечего, талоны, много талонов, пачки...[52]. Сам А.Ю. Щеркин узнал о противоречии между идеологией и методами властей еще подростком, когда, по собственным словам, попал в плохую компанию: “Я знал, что милиция, олицетворение власти, она нарушает закон, там могут трудных подростков бить, чтобы добиться чего-то... А на уроках обществознания, основ государства и права говорили другие вещи”[53]. Недовольство постепенно нарастало и при определенных условиях могло перерасти в желание фундаментально изменить ситуацию по всей стране. Однако эти условия еще не настали.

Особая ситуация столкновения официальных идеалов и действительности связана с национальными проблемами. В то время как официальная идеология заявляла о равенстве всех национальностей в СССР, реальная советская практика представляла сложную и противоречивую картину. Ряд народов, например, русские, украинцы и белорусы считались партийными кадровиками “нормальными” коренными и не подвергались дискриминации при приеме на учебу или на работу. Другая группа народов, например, народности российского Севера или Средней Азии, пользовались некоторыми льготами, в частности при поступлении в вузы, определенный их процент обязательно должен был быть представлен в руководящих органах, таких, как ЦК КПСС, ЦК комсомола, руководстве официальных профсоюзов и т.п. С другой стороны, некоторые национальности в разные времена считались неблагонадежными. К ним относились евреи и народы, высланные И.В. Сталиным: чеченцы, крымские татары, греки, турки-месхетинцы, немцы Поволжья и другие. Их представители часто подвергались проводившейся полуофициальной дискриминации при приеме на работу и в вузы, продвижении по службе, выезде за границу и т.п. Не случайно именно для представителей этих национальностей постоянные подозрения чиновников в их неблагонадежности были дополнительным источником сомнения в соответствии официальной идеологии реальной жизни. Это подтверждают высказывания ряда “демократов”. Например, в качестве одной из причин разочарования в официальной идеологии Е.Я. Любошиц указал на неприятности, испытанные после 1949 г. во время борьбы с “космополитами”.[54] И.Б. Гезенцвей также упоминал об антисемитизме в СССР[55]. Г.Х. Попов, по национальности грек, пишет в своих воспоминаниях, что несколько раз сталкивался с грубыми вопросами чиновников по поводу своей национальности и даже с советом поменять ее[56]. Г.Х. Попов запомнил эти случаи, однако они не поколебали его ортодоксальных убеждений. Он “как истинный марксист” считал, “что в будущем все нации сольются в одну” и поэтому не выучил греческий язык[57].

Еще одним существенным источником роста недовольства ситуацией в стране, в особенности среди молодежи, сыграла война в Афганистане. Описывая свое настроение к концу брежневского времени, В.А. Шаповаленко вспоминал: “Эти кремлевские старцы к тому времени, эти анекдоты, потом эта афганская война бесславная, она заставила думать о том, куда мы идем”[58]. Наиболее молодые “демократы” часто говорили, что принимали все меры, чтобы не попасть в армию во время войны. Например, А.Ю. Щеркин, чтобы не попасть в Афганистан, где “знакомые...погибали, которые немножко раньше ушли в армию”, вынужден был переехать в другой город, чтобы поступить в училище, из которого в армию не брали[59]. Ю.Ивлев признался, что скрывался от армии в Москве, где познакомился с В.И. Новодворской и впервые задумался о политических вопросах[60].

В любом случае для большинства будущих “демократов” и в Москве, и в провинции реальная жизнь, столкновение с советской действительностью становились первой причиной сомнений во многих аспектах официальной идеологии, которая прививалась системой образования, причем основой этого сомнения, как это не парадоксально, была официальная мораль. В то же время на основе этой морали нельзя было сделать более далеко идущие выводы о порочности советской системы в целом. Недовольство, сколь бы глубоко оно ни было, чаще всего распространялось на отдельные личности, деятельность которых не соответствовала официальным теоретическим представлениям о социализме.

4.3. Семейное воспитание и семейные воспоминания

Общепризнанно, что семья играет важную роль в процессе политической социализации. Изучая район Городов-близнецов (Миннеаполис и Сент-Пол) в США, Х. Макклоски и Х. Дальгрен пришли к выводу, что “семья является основной группой, в которой осуществляется передача, внушение и поддержание политических пристрастий своих членов”[61]. Семья и семейные воспоминания также служили важным источником формирования системы представлений и российских “демократов”. В СССР вряд ли могла бы найтись хотя бы одна образцовая коммунистическая семья, дети в которой воспитывались в абсолютно коммунистическом духе. На практике в каждой семье велись какие-то разговоры о событиях и делах, не вполне соответствующих официальной идеологии: у кого-то были репрессированы родственники, которых в душе не считали “врагами народа”, кому-то в наследство достались старые книги дооктябрьского периода, либо из библиотек репрессированных большевиков, кто-то просто глухо осуждал партийный диктат в своем учреждении, несправедливость распределения, и, наконец, все ругали очереди и нехватки товаров. Часто родители старались скрыть “неправильные” настроения от детей, как правило боясь, что те случайно расскажут о них кому не надо, однако дети, конечно же, рано или поздно узнавали о них.

О влиянии семьи говорили многие “демократы”, хотя уровень критичности по отношению к властям в различных семьях был разным. Например, активист “демократического” движения в Октябрьском районе Москвы И.Б. Гезенцвей вспоминал, что его отец “был коммунистом. Он считал, что будущее все-таки за социализмом, что социализм победит во всем мире, только нормальный социализм, как бы “социализм с человеческим лицом”, как нам потом стали говорить”[62].

Г.И. Дидиченко утверждал, что семья привила ему ненависть к Сталину еще до смерти диктатора: “Сталина, я не кривлю душой, а прямо Вам говорю: был я еще лет шести, мне дед, для меня очень авторитетный человек был, и запомнились слова деда моего — он с отцом моим разговаривал, а я под столом сидел — и вот дедушка говорил: посмотришь, придет время и узнают, кто Кирова убил, это Сталин Кирова убил. Узнают люди, что Россией правил грузин, который не думал о русском народе. И у меня скрытая такая ненависть еще с детства была к Сталину. А особенно она развилась, когда я в 48-м году приехал на северный Сахалин из Баку и увидел своих земляков, украинцев, которые сидели ни за что, видел, как над ними издевались, тогда уже вообще. Хотя я знал, что язык надо держать за зубами... вот тут меня взорвало, и я чуть не натворил ... глупостей...”[63].

Очень часто критично относились к властям, особенно к Сталину, в крестьянских семьях. Из крестьян происходил отец участника дискуссионного клуба в Белинском преподавателя живописи Ф.Ф. Воробьева. Пройдя три войны и потеряв ногу на Великой Отечественной, он, по словам Ф.Ф. Воробьева был “в душе демократ“ и понимал “вот эту ложь всей нашей идеологии”[64]. В качестве свидетельства этого “демократизма“ Ф.Ф. Воробьев привел такие запомнившиеся слова отца, которые он сказал, уходя на фронт в 1942 г.: “Обидно, за этого чернокожего я должен еще жизнь потерять, столько он уничтожил людей”[65]. Вспоминая собственные чувства после смерти Сталина, Воробьев говорил: “В душе я понимал, что умер диктатор. Отец про него очень много говорил... у нас был врач, ну, они дружили. Я не знаю, почему они дружили, отец мой был рыбак, и тот рыбак. Бывало, он выпьет, и вот тоже много говорили. Я всегда слышал о Сталине очень много отрицательного. А потом период раскулачивания. Он рассказывал, как там издевались над людьми, как их раскулачивали. Угоняли семьями...”[66]

Рассказывая об истоках своего отрицательного отношения к существующей жизни, работник музея из Белинского Е.А. Грачев также ссылался на влияние отца, который, по его словам, “не был сторонником социализма” и “уже верил, что социализм — это путь в никуда, в тупик”. По мнению Е.А. Грачева, на взгляды отца большое влияние оказало то, что во время войны он побывал в Германии и “поглядел, как в Германии живут”[67]. Так же, как и отец Ф.Ф. Воробьева, отец Е.А. Грачева обсуждал острые вопросы с другом, учителем географии, причем старались, чтобы дети не слышали опасных разговоров. Е.А. Грачев тем не менее кое-что услышал и запомнил: “Бывало, они в лес идут, а мне велят идти в ста метрах от них, чтобы я не слышал их разговоров. Они уже такого настроения были, что не верили ни во что. В 53-м году, до 53-го года”[68].

Недовольство властями часто высказывалось и в семье И.К. Гринченко, предки которого были раскулаченными казаками с Северного Кавказа. По словам И.К. Гринченко, его старший дядя “был коммунистом, а потом ему предъявили обвинения, что он сын кулака. Там было исключение из партии, восстановление в партии. Ну, еще тогда, мне было лет 12 или 13, наверное, он сказал: “Илья, если ты когда-нибудь надумаешь вступать в партию, то запомни — это стая, это волчья стая. И если ты не перегрызешь кому-нибудь глотку, тебе перегрызут”. Я тогда в общем-то запомнил эту фразу”[69]. Младший дядя И.К. Гринченко, который был офицером ракетных войск стратегического назначения, смог дослужиться только до майора, потому что “сознательно не вступал в КПСС. Ну, естественно, и звание задерживалось”[70]. Слова и проблемы родственников надолго запомнились молодому человеку.

У рабочего А. Павлова из Пскова родители матери были высланы в 1929 г. в Тюменскую область как кулаки. Родители его отца также были крестьянами, и хотя их не арестовывали и не высылали, судя по рассказу А. Павлова, они с большим недовольством отнеслись к необходимости отдать все нажитое в колхоз и вступить в него. Из рассказов родственников А. Павлов сделал вывод, “что простой народ никогда — и в 20-х , и в 30-х годах, никогда он этот режим не поддерживал. То, что боялись говорить что-то, а то, что в своем кругу, в семейном кругу люди говорили все, что угодно об этой власти, никогда ее не поддерживали”[71].

В отличие от И.К. Гринченко и А. Павлова, родственники которых были раскулаченными крестьянами, отец активистки “Мемориала” и Демократической России из Оренбурга О.Б. Шульчевой происходил из ссыльной дворянской семьи, что не могло не отразиться на ее воспитании[72]. Особенно враждебным было отношение к властям в семье активиста Демократического союза из Владивостока С. Шоколенко, заявившего, что “семья борется с этой властью 70 лет. То есть когда-то моей фамилии принадлежало в этом городе довольно много недвижимости. Плюс мой дед воевал до 45-го года в армии атамана Семенова. Была такая армия здесь... Когда у нас забрали окончательно все в 30-м году, мой дед забрал свои последние пожитки ... с ним ушли все его родственники. В Харбин они ушли. Они купчишки, так скажем, были. Они были из сословия буржуазии, они не участвовали ни в чем в этом. Потом уже, когда бабушке не удалось перейти с моим отцом, с моими тетками... Их поймали на границе красноармейцы. Бабушку в кандалы, отправили на рудники, отца в колонию 10-летнего... То же самое по материнской линии... В 45-м году людям, которые никуда не лезли, сказали: или вы поезжайте домой, или есть две страны — Канада, Австралия. Но мой дед — уже ученый человек, он предпочел Канаду, вот он уехал. Письма шли до 68-69 года. Ну, естественно, я пропитан всем этим. Про отца — это тоже эпопея. Он тоже воевал, но не на той стороне в этой войне. Он у меня достаточно пожилой человек тоже. Он до сих пор может пострадать. А по материнской линии еще хуже”[73].

Причиной сомнений в официальной идеологии могли быть не только рассказы и разговоры старших, но и собственные детские и юношеские наблюдения. Так, активист объединения избирателей Октябрьского района Москвы Е.Я. Любошиц говорил, что еще ребенком наблюдал аресты знакомых и соседей. Е.Я. Любошиц вспоминает: “Я жил в доме — четвертый дом Моссовета назывался, напротив Елисеевского магазина на ул. Горького ... Так вот, когда я был мальчишкой, в 37-38 году, у нас был дом гостиничного типа, там было 38 квартир на этаже. Там на каждом этаже было по 7-8 квартир, где люди были арестованы и сосланы. У моих товарищей, у большинства родители были арестованы... На моем же этаже со мной вместе жил Вышинский[74]. Поначалу Е.Я. Любошиц верил, что арестованные враги народа, однако затем, по собственным словам, перестал верить”[75].

В.И. Мануйлов, который был младше Е.Я. Любошица на два поколения, не мог узнать об арестах и сталинщине из личного опыта, не ссылался он и на разговоры в семье. Однако ему встретились люди, сами бывшие свидетелями истории. Он рассказывал: “Я был на стажировке в Москве в 84-м году, потом много ездил по делам диссертации в 85-м году, в 86-м году был на курсах повышения квалификации в МГУ, и я общался с человеком, который очень хорошо еще помнил 30-е годы, он был еще молодым человеком, но так получилось... Рядовой научный сотрудник, такая у него интересная судьба сложилась, он в детстве жил в доме, где жил Лашевич, который был замнаркома.[76] Он, будучи комсомольцем,...два месяца работал, переписывал бумаги в НКВД, потом, учитывая это обстоятельство, ему какой-то приятель в свое время давал приглашение на суд над Бухариным. И то, что он рассказывал тогда, было для меня вроде как забавно, ну, в то же время потом это отложилось, а потом все эти вещи стали публиковать в 88-м году, один к одному[77].

Несмотря на обилие подобных воспоминаний в интервью, не следует думать, что критика властей в семье сама по себе всегда порождала враждебность к властям или даже простое сомнение в правильности официальной идеологии. Случаи, подобные С. Шоколенко, были единичными. Многие, особенно, в сталинский период, верили в официальную теорию “врагов народа”, даже если врагами оказывались собственные родственники. Характерно в этом отношении признание Н.А. Клепачева из Красноярска. Несмотря на то, что семьи обоих его родителей были сосланы, он не понимал истинной роли Сталина и верил, что “он вождь, учитель и наш отец родной и все, что хочешь”[78].

Данные примеры показывают, что даже понимание несоответствия отдельных элементов идеологии реальной жизни могли не подрывать доверия к идеологической системе в целом. Отрывочно услышанные фразы, мнения, наблюдение отдельных событий, не вписывавшихся в официальную теорию, чаще всего не могли составить серьезную конкуренцию систематически и ежедневно навязываемым официальным представлениям. Эти мнения и события обычно интерпретировались будущими “демократами” в контексте общей системы представлений, основу которой составляло официальное образование. Сталинские преступления, аресты и репрессии могли восприниматься как отдельные, хотя и серьезные, ошибки, которые партия впоследствии исправила, и даже ненависть к “вождю народов” не обязательно непосредственно вела к антикоммунизму. Произвол партийных чиновников мог восприниматься как действия несознательных коммунистов, пробравшихся в партию ради карьеры. Нехватки продовольствия и трудности жизни — как последствия войны и результат ошибок конкретных руководителей. Мало кто от общей критики нехваток и несправедливостей переходил к более серьезным обобщениям. Для большинства семей, даже уже в брежневское время, были характерны настроения, описанные А.Ю. Щеркиным, сказавшим о своих родителях: “Безусловно, настроены они были достаточно критически. И поругивали. Но это дальше кухни не уходило. Там хиханьки-хаханьки, те же анекдоты”[79].

О верности этих выводов свидетельствует тот факт, что семейные разговоры не помешали ни Н.А. Клепачеву, ни Г.И. Дидиченко, ни И.К. Гринченко, ни А. Павлову, ни Е.Я. Любошицу, ни многим другим стать в определенный период своей жизни активными комсомольцами и коммунистами, искренне верить в официальную идеологию и бороться за “настоящий” социализм. Наконец, отнюдь не во всех семьях такие разговоры вообще велись, многие родители либо верили в официальные догмы, либо относились к политике пассивно, либо успешно скрывали свое недовольство от детей. Об этом свидетельствует тот факт, что лишь около четверти опрошенных вообще упомянули о семейном воспитании как об источнике своих взглядов. Тем не менее семейные воспоминания не проходили бесследно, и после получения новой информации могли переосмысляться, способствуя возникновению критического отношения к официальной идеологии в целом.

4.4. Официально опубликованная литература доперестроечного периода

Хотя уровень образования и кругозор членов “демократических” групп был неодинаков, многие из них были весьма начитаны и получали значительное количество информации из официально издаваемых в СССР книг, журналов и газет, которые, естественно, были их основным чтением. Официальная идеология поощряла чтение общественно-политической литературы, в особенности газет: считалось, что лучше образованные граждане будут более сознательными сторонниками властей. Будучи политически сознательными, “демократы”, конечно, интересовались прессой, но они также читали много книг и статей общего характера об обществе, политике и истории, особенно большое внимание уделялось “толстым” журналам.

Толстые журналы вообще пользовались особой популярностью в СССР. Обычно они первыми публиковали новые романы, рассказы и стихи, часто вызывавшие дискуссии в обществе. Но особый интерес часто привлекали публицистические статьи. В них известные писатели и деятели культуры в довольно свободной форме излагали мысли, которые не могли быть опубликованы в более официальных газетных материалах. О внимательном чтении публицистики толстых журналов говорили многие ”демократы”. Особенно часто упоминались “Новый мир”, “Знамя”[80] и “Иностранная литература”[81]. Любовь к периодике будущие демократы разделяли с большинством населения СССР[82].

Что касается газет, то все будущие “демократы” регулярно читали их, как и около 90% населения СССР[83]. Это было абсолютно естественно для людей, интересовавшихся общественной жизнью. Многие “демократы” говорили, что газеты, наряду с официальными радио и телевидением, были для них основными источниками информации как о собственной стране, так и о внешнем мире, причем у некоторых интерес к политике чтением газет и ограничивался. Например, В.А. Шаповаленко рассказал: “политикой в общем-то все время интересовался, ну, я имею в виду чтение газет”[84]. Читая газеты, “демократы” старались выискать за официальной фразеологией скрытый смысл или сравнивать то, что читали, с реальностью. Газеты читали внимательно, стараясь уловить реальный смысл, скрывающийся за официальными фразами. Именно внимательно анализируя газетные статьи, рабочий С.Н. Лоскутов пришел к выводу о несоответствии реальности высоким требованиям идеологии: “Одно время я ничего жил, как говорится, никуда, даже газет не читал, ничего, потом как-то получилось так, что я газеты стал читать, и собственно через газеты я стал получать больше информации. Ну, а так только из общения людей информацию получал. Ну, из газет стал больше получать. Ну, частенько, читая газету, я как-то анализировал, что там написано. Некоторые читают и им, как говорится, до феньки, а...у меня в мозгах это прорабатывается и я не мог согласиться с тем, например, что там написано. Или вижу как бы искажение сути или реальности того, о чем там пишется”[85].

Е.И. Крыскин также вспоминал, что “увлекался публицистическими статьями, и вот здесь-то читая газеты, публицистические статьи, вот здесь-то я с карандашиком и колупался, я выковыривал между строчек. Самое интересное в жизни было именно искать скрываемую истину и откапывать ее”[86].

Из книг в СССР поощрялось чтение произведений “классиков марксизма”, а также и произведений “прогрессивных” (т. е. левых и дружественных СССР) зарубежных авторов, философов-материалистов и т.п. Но и чтение вообще, например, художественной литературы, считалось признаком роста культуры и достижением социализма. СССР гордо провозглашался самой читающей страной в мире (что во многом соответствовало действительности)[87]. За исключением единичных “неблагонадежных” философов и ученых (таких, как, например, Ф. Ницше) даже в сталинское время переводились и издавались практически все классические общественно-политические произведения вплоть до XIX в. Авторы XX в. печатались более выборочно, так как многие активно критиковали марксизм, социализм и СССР, и к ним советские читатели не допускались. Однако в послесталинский период издавалось и большое количество авторов ХХ века, а если не публиковался сам автор, то представление о его идеях можно было получить по критическим работам, которые в какой-то степени знакомили с их содержанием. Абсолютным табу оставались работы большинства эмигрантов из СССР и западных специалистов по СССР.

Естественно, что, будучи в основном общественно активными гражданами, многие из будущих “демократов” изучали как общественно-политическую, так и художественную литературу общественно-политической направленности. Конечно, их круг чтения значительно различался в зависимости от уровня и характера образования. Однако в целом он, как правило, был довольно обширен, хотя и не систематичен. После средней школы, которая давала обязательное знание многих произведений русской художественной классики, ряда произведений мировой литературы и отдельных цитат из классиков марксизма, большинство “демократов” читали, подыскивая те книги, которые отвечали их мыслям, и соответственно интерпретировали их.

Об этом свидетельствует тот факт, что в разное время из одних и тех же произведений делались разные выводы. В.А. Красуля, проведший, по собственному свидетельству, много вечеров и ночей за толстыми книгами с карандашом и тетрадкой, тем не менее до самой перестройки верил в официальные лозунги[88]. Он связывает это с тем, что читал “не те” книги. Однако это вряд ли может быть единственным объяснением. Он, разумеется, не имел доступа к книгам, открыто критикующим советскую систему. Но в реальности официальная система образования работала так, что даже книги, очень далекие от марксизма, включались в существующую систему политических представлений и интерпретировались как доказательство официальной точки зрения. В процессе такой интерпретации внимание уделялось в первую очередь фактам и явлениям, которые подтверждали и развивали уже существовавшие представления, в то время как все, что им противоречило, либо игнорировалось, либо трактовалось как второстепенное и несущественное. Механизм такого чтения виден на примере владивостокского инженера Т.И. Фельдмана. Задолго до перестройки Т.И. Фельдман прочитал многих философов и даже выучил немецкий, чтобы наслаждаться немецкой литературой в подлиннике, некоторые ее образцы он даже знал наизусть. Он также добровольно читал своим коллегам-электрикам после работы лекции по философии (такое политобразование персонала поощрялось начальством). По словам Т.И. Фельдмана, его лекции охватывали философию “от Гераклита до Бердяева” (несмотря на то, что последний в то время еще не был опубликован в СССР). Однако весь его курс исходил из крайне ортодоксальных идеологических постулатов, что даже вызывало удивление и несогласие у некоторых менее начитанных, но лучше знакомых с жизнью коллег[89].

Тот же механизм работал и позже, после создания и упрочения “демократической” системы политических представлений. Теперь чтение тех авторов и трудов, которые раньше использовались как доказательство официальных представлений, начало происходить “в духе демократии”. До перестройки труды различных философов (в том числе, например, Аристотеля) ни в малейшей степени не заставили В.А. Красулю и Фельдмана усомниться в правоте марксизма, ленинизма и высказываний советских вождей. Однако в конце 80-х годов член Демократического союза из Владивостока О.Е. Обрядин, изучавший право во Владивостокском университете, понимал Аристотеля совсем по-другому: “Я вообще дальше пошел. Я Аристотеля читал. Вот я везде доказывал: если общественная будет собственность, общественная везде собственность, то значит все. Вот Вы говорите, что в 17-м году был социализм. По-настоящему, социализм был раньше. Европа до такой степени стала мудрая. Вот Аристотеля 4-й том почитайте. Там такая ситуация интересная была. Вот приходили такие, типа как Ленин. Ленин там, Троцкий там — все. Им организовывали социализм в одном городе. Говорят: “Создавайте, регламентируйте там цены, что хотите.” Это было. Историки это знают. Создавали, через полгода из этого города все бежали толпами. Потому что люди разбегались. Они создавали чистый социализм. Они там распределяли, делили там, как хотели. Так там люди разбегались... Аристотель спорил с Сократом. Сократ говорил: “Вот существует земля. Если ее дать нескольким людям, то она будет... каждый будет приходить и за ней ухаживать. Она в десять раз будет ухоженнее, потому что земля эта принадлежит всему обществу и все будет лучше. Аристотель говорил: “Нет, Сократ ошибается. Эта земля придет в запустение, потому что каждый будет на другого надеяться, никто за ней не будет ухаживать. За орудием — тоже самое не будет ухаживать... “ Во-первых, — он говорит, — чиновники будут зверски продажные. Мафия будет чиновничья, потому что им ничего не надо, они будут хапать, потому что они будут из бедных избираться, они будут нахапывать, нахапывать, нахапывать”. Это четвертый том Аристотеля. Там вот про социализм все написано. Писал еще сколько веков назад. Дальше он говорил что: там они будут вынуждены создавать жесткую систему такую, как, скажем, НКВД, ну, там по-другому писалось, что жесткую такую систему людей таких, которые должны, как говорится, пресекать, чтоб выжать каких-то уже зарвавшихся чиновников. Все было расписано”[90].

Этот сбивчивый пересказ сочинений Аристотеля больше напоминает программу Демократического союза, чем тексты греческого философа, который никогда не писал про социализм, НКВД и мафию, хотя и, действительно, рассуждал о нежизнеспособности общественной собственности (Политика, II, ч. 3 и 5). О.Е. Обрядин явно не только берет некоторые мысли Аристотеля для подтверждения собственных взглядов, но и приписывает некоторые из этих взглядов античному автору.

Е.И. Крыскин также находил в работах Аристотеля идеи, подтверждающие его мысли. Отстаивая свою точку зрения, что он и его друзья, воспитанные как добропорядочные советские граждане, были отвергнуты советским государством, Крыскин утверждает, что греческий философ якобы писал о такой же ситуации две тысячи лет назад: “Я у Аристотеля читал одну вещь. У него есть такие рассуждения о хорошем и плохом гражданине для государства. Вот Аристотель еще в то время, 2 тысячи лет назад, он уже... говорил, что хороший гражданин нужен хорошему государству. Плохому государству хороший гражданин не нужен и вреден ему. Вот нас создали хорошими гражданами, но мы жили в плохом государстве. И мы оказались ненужными плохому государству, и мы оказались выброшенными. Мы оказались на социальной обочине, и на политической обочине и на всей прочей”[91].

А.В. Шубин также уже по-”демократически” прочитал Л. Питера “Почему дела идут вкривь и вкось”, отрывки из которой публиковались в 1987 г. в “Иностранной литературе”. Эта книга в юмористическом ключе описывает работу бюрократии.[92] Хотя Л. Питер пользуется преимущественно примерами из Великобритании, США и Австралии, А.В. Шубин заключил, что бюрократия правит не только на Западе, но и в СССР. О влиянии Питера А.В. Шубин сказал: “Но я не могу сказать, что он как-то определил наши идеи, он их конкретизировал”[93]. То же он говорил и о влиянии работ теоретиков анархизма и эсерства, которыми он и его друзья заинтересовались: “То есть в принципе идеи возникли у нас просто из исследования окружающего общества, из некоего ощущения, что нас обманывают. “А, давай-ка, посмотрим, что на самом деле”. А потом они конкретизировались Бакуниным, Черновым, Аршиновым, Питером, просто беседами с умными людьми с разными, встречающимися на нашем пути”[94]. Этот пример, как и многие другие, ясно показывает, что официально публикуемая литература не всегда служила непосредственным источником “демократических” представлений, но могла дать дополнительные доказательства и еще сильнее убедить тех, кто и так уже двигался в сторону “демократии”.

Об иллюстративном прочтении “демократами” самых различных произведений свидетельствует и дневник организатора дискуссионного клуба “Диалог” в Белинском В.И. Елистратова. Этот дневник школьного учителя из маленького провинциального города свидетельствует о широчайшей начитанности. Он содержит цитаты и выписки из самых различных авторов разных эпох, включая античных греков Платона и Антисфена, французских писателей М. Монтеня, Д. Дидро, Ф. Ларошфуко, О. Бальзака, П.О. Бомарше, Ж. Лабрюйера, Р. Роллана и А. Франса, английских авторов — У. Шекспира и Дж. Галифакса, немца И.В. Гете, русских писателей и мыслителей — М.Ю. Лермонтова, В.Г. Белинского, Д.И. Писарева и В.И.Ленина, латышского революционного поэта Я. Райниса, советских писателей и ученых — В.М. Шукшина, Д.С. Лихачева и ряда других[95]. Интересен метод цитирования: к каждой теме своего выступления или заседания клуба автор тщательно отбирал только мысли прочитанных авторов, подтверждающие точку зрения, которую он собирался отстаивать. Из-за этого его заметки не стали кратким пересказом прочитанных работ: работы использовались как материал для доказательства заранее сформулированного мнения. Например, в самом начале дневника автор явно старался обосновать необходимость создания клуба мыслью о плодотворности дискуссий, которую он ищет у разных авторов. Он начинает со ссылки на статью “Устав для спорящих” из официального советского журнала “Слово лектора”[96]. Далее формулируется главная идея, которую защищает В.И. Елистратов (как бы предназначенная для разъяснения задачи клуба его потенциальным членам или враждебно настроенным представителям властей): “В споре рождается истина”. За ней следует несколько цитат из различных авторитетных авторов, подтверждающих эту идею, например: “Слово тоже поступок” (А. Франс); “беседа - самое плодотворное и естественное упражнение нашего ума” (М. Монтень) и т.д. Далее приводится собственная мысль, сделанная на основе прочитанного, либо излагающая его содержание: “Пусть каждый выскажет свое мнение, не беспокоясь о том, что другие думают не так, как он. Надо иметь терпимость к чужим мнениям, нельзя заставить думать всех, как думаешь сам”[97]. Кроме цитат из классической литературы, дневник также содержит формулировки из текущих перестроечных изданий, совпадающие с мыслями самого В.И. Елистратова. Например, цитата из официального журнала “Диалог” одноименного с клубом, гласит: “Давайте вести наш диалог — во имя торжества гражданского мира”[98].

Дневник В.И. Елистратова показывает механизм зарождения “демократических” представлений и “демократического” движения в целом. К моменту написания анализируемой части дневника В.И. Елистратов уже убежден в необходимости и плодотворности свободных дискуссий. Сама идея о свободе дискуссий не противоречит официальной идеологии, однако В.И. Елистратов, работая в райкоме партии, отлично знает, что в действительности это лишь пустой лозунг. Для обоснования своих мыслей он использует официальное идеологическое издание, из тех, которыми всегда пользовались в работе советские лекторы. Однако неудовлетворенный существующими каналами реализации официального лозунга, он делает то, что раньше невозможно было даже представить: создает новую группу, где действительная свобода дискуссий будет обеспечена, то есть осуществляет свое убеждение на практике. Мысли великих людей различных эпох нужны ему не сами по себе, но для обоснования собственных мыслей и действий, они нанизываются на уже существующую структуру его представлений.

Чтение официально опубликованной литературы, разумеется, расширяло круг интересов будущих “демократов”, давая им новую информацию, которая при определенных обстоятельствах могла сыграть роль в изменении системы их представлений. Например, рабочий А.Замятин из Пензы сделал вывод о технологическом отставании СССР от США на основе книги заместителя министра внешней торговли СССР Н.Н. Смелякова “Деловая Америка”, которую он прочитал в армии[99]. Однако в соответствии со сформировавшимися ранее представлениями он думал, что преодолеть это отставание можно официально предлагаемыми методами: “В то время я думал так: вот бы нам в нашей стране такой уровень развития, но с социальной справедливостью, с равенством и со всем прочим... То есть я думал, как тогда, я не понимал, что вот психология людей, экономика — это вещи взаимосвязанные, т. е. когда инициативу у человека отбивают... Я верил тогда, что человека можно заинтересовать, энтузиазм его поднять, ну, скажем, дать ему передовую технологию и он будет на ней работать, а ведь просто вот мы уже сейчас задним умом видим, что если у человека личной заинтересованности нет, не будет работать ни одна система. Любой ты ему дай станок, он его загубит на век, любую технологию...”[100]. На основе новых, “демократических” представлений, полученных из других источников, Замятин предлагает решить проблему отставания по-иному. Однако о существовании самой проблемы он узнал из советской литературы.

Е.И. Крыскин сделал вывод о превосходстве японского планирования над советским также на основе книги, изданной в СССР: “Я 10 лет назад еще прочитал одну книжечку японских авторов, переведенную на русский язык, не помню авторов, где утверждалось, что у них существует в Японии научно-исследовательский институт, который занимается планированием крупным, крупномасштабным планированием. Другое дело, что планирование это исполняют уже частные фирмы, частные компании. У них оно такое не мелочно-регламентное. Там нет мелочной регламентации. Но основные такие пути развития экономики, они планируются. И главой этого НИИ, ректором или кем-то, как он называется там, является по должности премьер-министр Японии... Я считал, что там планирование вот в таких цивилизованных странах, оно выполняется на более высоком уровне, чем у нас в социалистической стране”[101].

Наряду с газетами и книгами среди официально разрешенных в СССР источников взглядов “демократов” многие упоминают фильмы. Например, вышедший в брежневскую эпоху фильм режиссера С.А. Герасимова “У озера”, хотя и в мягкой форме, критиковал местные власти за игнорирование проблем охраны окружающей среды в Сибири и загрязнение озера Байкал. Руководство уральских и сибирских областей стало организовывать “обсуждения” фильма с тем, чтобы доказать, что на их территориях подобных проблем нет. По свидетельству В.А. Шаповаленко, проблема вызвала интерес его и его знакомых и они пришли на такое обсуждение, но были разочарованы явно подготовленными выступлениями, критикующими фильм[102]. Другие “демократы” в качестве источника своих знаний о жизни за рубежом называли зарубежные фильмы, позволявшие сравнивать эту жизнь с советской действительностью. Об этом свидетельствуют слова А.И. Романова, вспоминавшего, что “с каждым годом становилось все хуже и хуже, появился дефицит, кто-то же там жил, верхушка партноменклатуры жила процветая, а низы все хуже и хуже жили, хотя им говорили “Мы прекрасно живем”... А, с другой стороны, видим — уже начали прорываться фильмы из-за рубежа, и мы видели, как живут за рубежом и как мы живем”[103].

Углубленное чтение официально издаваемых в СССР газет и другой литературы, в том числе и немарксистского характера, а также знакомство с другими доступными в СССР и официально разрешенными источниками сами по себе не могли привести к отрицанию официальной идеологии. Одни и те же произведения могли как утвердить в официальной вере, так и разубедить в ней, в зависимости от уже существовавшего направления мыслей, складывавшегося под влиянием многих факторов.

4.5. Заграничные поездки

Поездки за границу были в СССР привилегией. До отмены ограничений на выезд из страны после начала перестройки лишь немногие из будущих “демократов” сумели посетить зарубежные страны и собственными глазами увидеть их жизнь. Однако влияние заграничных впечатлений не следует недооценивать, поскольку многие после возвращения делились информацией со своими коллегами и друзьями, и большое число “демократов”, лично не бывавших за границей, узнавали о зарубежной жизни не только из официальных средств массовой информации, но и от тех, кто побывал там.

Из 67 “демократов”, опрошенных в рамках данного исследования, только шестеро до перестройки ездили за границу, и то в основном в “социалистические” страны советского блока, которые не считались “настоящей” заграницей. Так, например, отвечая на вопрос о заграничных поездках, С.Н. Лоскутов сказал, что однажды ездил в Монголию, и спросил, можно ли это считать поездкой за рубеж.[104] Активист объединения избирателей Октябрьского района Ю.В. Белкин, который в 70-е годы некоторое время работал в Венгрии и посещал ГДР и Польшу, процитировал советскую поговорку: “Курица — не птица, Польша — не заграница” (которую можно легко приложить к любой другой стране советского блока)[105].

Поводы для поездок будущих “демократов” за рубеж были обычными для СССР: служба в армии во время Второй Мировой войны и позже, участие в официальных обменах и делегациях, туризм в официально организованных группах. Значительно большее число “демократов” получило возможность ездить за границу после начала горбачевских реформ, и особенно после выборов 1989 и 1990 гг., когда многие из них были избраны или назначены на официальные посты. За границей они прежде всего обращали внимание на более высокий уровень жизни, обнаружить который часто совсем не ожидали. Например, Е.Я. Любошиц, побывавший в Чехословакии, Австрии и Венгрии с наступающей советской армией во время Второй Мировой войны, был особенно потрясен значительно более высоким уровнем жизни крестьян в этих странах по сравнению с советскими колхозниками.[106] Тех, кто ездил за границу позже, поражало, что жизнь казалась лучше даже в тех “социалистических” странах, которые официально считались менее развитыми. Например, Белкин вспоминал: “Было отношение такое, что когда возвращаешься с Запада домой, было ощущение, что попадаешь на другую планету,.. потому что и уровень техники, уровень жизни, просто сама форма жизни настолько кардинально отличается от нашего, и характер мышления, то есть, ну, совершенно другая цивилизация.”[107]Гринченко, поступивший корабельным телеграфистом в Дальневосточное пароходство специально для того, чтобы повидать мир, посетил порты многих стран Дальневосточного региона и увидел более высокий уровень экономического развития в Японии, Сингапуре и Гонконге[108].

В то же время осознание контраста в уровнях жизни не обязательно вело к восприятию заграничной жизни как идеальной и к отрицанию советской системы. Более низкий уровень жизни в СССР часто объяснялся причинами, не противоречившими официальной идеологии: например, тем, что социализм в СССР еще не успел продемонстрировать свои возможности, или влиянием безответственных людей во главе государства, или последствиями опустошительной войны, или ошибками отдельных вождей. Принимая такие объяснения, многие будущие “демократы” не замечали противоречия между тем, что видели за границей, и своими представлениями того времени. Так, Н.А. Клепачев, еще во время работы в крайкоме КПСС ездивший в Венгрию и ГДР, видел там более высокий уровень жизни, но особо не задумывался над этим. Более того, он критиковал других членов делегации, говоривших об этом различии[109]. И.Б. Гезенцвей был в Польше по программе студенческого обмена в 1968 г., когда советские войска вошли в Чехословакию. Он видел негодование польских студентов и вместе с ними не одобрял эту акцию. Однако это неодобрение не привело его к отрицанию коммунистической идеологии в целом. Наоборот, он посчитал, что в данном случае Советский Союз поступил “не по-социалистически”, винил “некоторые силы, которые в партии захватили места ключевые” и “как бы толкают народ в пропасть”, и верил, что настоящие коммунисты могли бы исправить ситуацию[110].

В целом, хотя впечатления от зарубежных поездок и давали новую информацию будущим “демократам”, сами по себе или даже в сочетании с обсуждавшимися выше другими источниками они в большинстве случаев не вели к отрицанию официальных советских представлений. Их интерпретация обычно не совсем совпадала с официальной идеологией (полностью отрицавшей, что уровень жизни в СССР ниже, чем за границей), но в то же время не вела к полному отказу от нее. Эта ситуация радикально изменилась лишь в результате нового потока информации, пришедшего с перестройкой. Только начиная с этого времени, как будет показано в главе 7, многие “демократы” во время своих поездок на Запад стали находить там социальный идеал, который искали. Однако, чтобы сделать это, они сперва должны были проникнуться “демократическими” представлениями.

4.6. Запрещенные материалы

Было бы логично предположить, что знакомство с запрещенными источниками информации, такими как зарубежное радио на русском языке, подпольная литература (самиздат) и литература запрещенных авторов, изданная за границей (тамиздат), могло сыграть решающую роль в отказе будущих “демократов” от веры в советскую идеологию. Однако данное исследование не подтверждает это предположение. Во-первых, эти источники нечасто попадали к “демократам”, большинство из которых ознакомились с ними только после начала перестройки, когда зарубежное радио перестали глушить, и были официально или полуофициально опубликованы многие ранее запрещенные сочинения. Слушание зарубежных радиостанций, среди которых наиболее часто упоминались “Свобода”, русские службы “Голоса Америки” и несколько реже “Немецкой волны”[111]. было относительно более популярным занятием, чем чтение запрещенной литературы. Из всех респондентов слушали зарубежное радио до начала перестройки 26 человек, причем лишь пятеро делали это регулярно. Только восемь будущих “демократов” заявили, что были знакомы с самиздатом. Однако наибольшее значение имеют не цифры (которые могут быть недостаточно репрезентативными), но модель усвоения новых, открыто антисоветских представлений и результат этого усвоения.

Лишь единицы из проинтервьюированных “демократов” заявили, что зарубежное радио сыграло решающую роль в становлении их взглядов и могли согласиться с А.Ю. Щеркиным, который заявил: “Я был жертвой идеологической агрессии Запада. Приемник я не отключал”[112]. Но даже и эти “жертвы” признавали, что их взгляды под влиянием радиопередач сложились не сразу, и новые представления сталкивались с сопротивлением старых. Например, Е.А. Грачев регулярно слушал зарубежное радио с 60-го года и “понял, что наш путь — это в никуда. Но это не сразу произошло. Была двойственность, так сказать. С одной стороны, Сахаров, Солженицын и т.д., а с другой стороны нам все время внушали, что вот это вот хорошо, что там — путь в никуда"[113].

Однако большинство слушателей на этом этапе не доходило до подобных мыслей. Интересен рассказ А. Замятина, также регулярно слушавшего зарубежные радиопередачи с 60-х годов: “Приемник, вот этот старый, “Балтика” был у нас, я с тех пор стал слушать радио “Свободу” и, ну, “Свободу” тогда глушили по-черному. “Голос Америки” еще можно было слушать. Ну, слушал как? Как, вот, пьешь какой-то новый напиток: вот, с настороженностью. Тогда же и Солженицына передавали, там, Сахарова выступления. Я их, с одной стороны, считал как враги вроде, ну, там, они же в то время: Советский Союз прижать, чтобы там это, то есть ... меры какие-то такие принять, которые бы понудили, ну, тут свободу слова, ну, какие-то подвижки в сторону демократии. Мне тогда казалось это все-таки диким. С одной стороны, я все-таки критиковал и не был согласен с тем устройством, которое у нас было, и в то же время вот эта вот двойственность была, что считал их, скажем, идеологическим противником. Это было. Тут отрицать нечего...”[114]

Таким образом, новые представления воспринимались не сразу, поначалу отторгаясь старыми, затем как бы сосуществуя с ними в единой системе представлений и создавая то, что Е.А. Грачев и А. Замятин назвали “двойственностью” — результат явного противоречия между старой и новой информацией. Вышеприведенные примеры указывают на необязательность внутренней логической связи между всеми компонентами системы представлений и на то, что сама система находится в постоянном развитии. Более того, воздействие зарубежных радиопередач, хотя и наложилось на общее недовольство ситуацией в стране, для Е.А. Грачева и А. Замятина не было достаточным, чтобы полностью принять пропагандируемые в этих радиопередачах взгляды. О подобном же восприятии говорит и А.И. Кислов, в голове которого в течение некоторого времени также сосуществовали взаимопротиворечащие оценки. Отвечая на вопрос, слушал ли он зарубежное радио, Кислов сказал: “Да, слушал я радио “Голос Америки”, но без особого интереса. Кстати говоря, вот по ситуации с Сахаровым, и не давал себе труда, так сказать, особенно разобраться в этой ситуации. Ну, официальная пропаганда говорит так,... эти вот говорят так, шут их знает, где здесь правда. То есть верил и той, и другой стороне и особенно не задумывался над этим[115]”.

Многие “демократы” говорили о том, что зарубежные радиопередачи не вызывали у них особого интереса и что слушали они их поэтому не систематически. Это отсутствие интереса часто было связано с тем, что идеи, излагаемые в радиопередачах, были слишком далеки от представлений будущих “демократов” того времени, далеки были и многие проблемы, там обсуждавшиеся, от интересовавших их проблем. Не находил ничего интересного в зарубежном радио, например, В.И. Мануйлов, занимавшийся проблемами марксистского определения бюрократии. Не найдя ничего полезного по этому вопросу ни в передачах “Голоса Америки”, ни в программах “Свободы”, он слушал их нерегулярно, без особого интереса[116]. Такое же отсутствие интереса вспоминает инженер из Москвы и будущий активист Демократической платформы В.С. Шахновский, который, хоть и слушал изредка зарубежное радио до перестройки, но признался, что в то время не был “никаким коренным диссидентом” и больше интересовался своей профессиональной деятельностью, чем политикой[117]. Наибольшее внимание будущих “демократов” привлекали те программы зарубежных радиостанций, в которых обсуждались идеи и концепции, близкие их собственному пониманию ситуации в стране. Например, Е.И. Крыскин, регулярно слушавший радио “Свобода” с конца 1970-х годов, особенно интересовался программой о законах и юридических проблемах, которую вела известный бывший советский адвокат Д.И. Каминская, защищавшая многих диссидентов, а позже сама подвергавшаяся преследованиям. Е.И. Крыскин объяснял свой интерес аргументами, приводившимися самой Д.И. Каминской, которая, по его словам, объясняла, что “законы и Конституция в Советском Союзе, они очень хорошие, надо признать, но беда-то в том, что сама советская власть-то такова, что чиновники-то советские, они не выполняют собственные законы, вот в этом беда-то всей коммунистической системы”[118]. В действительности ведущие радио “Свобода” вряд ли бы стали хвалить советские законы; однако, важно, что из всех их аргументов будущий “демократ” из Пензы почерпнул именно идею о необходимости воплощения этих законов в жизнь[119].

По той же причине многие будущие “демократы” особенно интересовались радиопередачами, посвященными сочинениям запрещенных авторов, либо работам, в которых реалистично описывалась жизнь в СССР, в частности, сочинениям А.И. Солженицына. В.А. Шаповаленко, например, стал слушать их из чувства противоречия, поскольку прежде читал “Один день Ивана Денисовича” и не нашел там ничего особенного. Поэтому, когда кто-либо начинал критиковать солженицынский “Архипелаг ГУЛаг”, он чувствовал недовольство: “А у меня почему-то была натура — когда все дружно говорят так, у меня почему-то... самому разобраться — в чем же суть?” Однако он снова не узнал много нового, поскольку знал о репрессиях и штрафных батальонах военного времени от отца и дяди, которые участвовали в Великой Отечественной войне и рассказывали ему, что “армия Рокоссовского почти наполовину состояла” из штрафников[120].

В.И. Елистратов и Е.А. Грачев слушали радиопередачи о А.И. Солженицыне по тем же причинам. В.И. Елистратов узнал о передачах на курсах пропагандистов, где партийные идеологи критиковали писателя, и подумал: “А что Солженицын? Был нормальный человек, а стал вдруг мерзавец и подлец”. И решил узнать, о чем в действительности говорит писатель[121]. По словам Е.А. Грачева, он также заинтересовался скандалом, окружавшим высылку Солженицына, и в то время каждый вечер слушал зарубежные радиопередачи[122].

Таким образом, несмотря на несогласие с зарубежными радиопередачами и недостаток интереса к ним, их влияние не следует сбрасывать со счетов. Даже те будущие “демократы”, которые слушали “вражеские голоса” (по определению официальной пропаганды), нередко использовали их как альтернативный источник (зачастую единственный) информации и комментариев по конкретным интересующим их проблемам. Чувствуя, что официальные средства массовой информации не дают полной картины или намеренно искажают правду, они обращались к зарубежным радиопередачам, хотя часто находили в них непривычные мнения и не всегда соглашались с услышанным. Таким образом, для многих зарубежные радиопередачи означали первую встречу с плюрализмом мнений[123].

Вне зависимости от того, соглашались или нет будущие “демократы” с зарубежными радиокомментаторами, они были крайне недовольны попытками властей ограничить этот источник информации путем глушения, что в реальности только повышало интерес к нему. Художник из Белинского, Ф.Ф. Воробьев, слушавший “Голос Америки” в школе при жизни Сталина, вспоминал, что он однажды почувствовал на уроке в Пензенском художественном училище, где он позднее учился: “Разбирали мы несколько картин, и вот одна есть там картина - “Голос Америки” называется. И вот там молодежь слушает приемник. Это считалось тогда, откровенно, так сказать, посмотреть. Но люди-то всегда должны чем-то интересоваться. И вот мне это противно было. Думаю, когда же это кончится, эта ложь, это лицемерие"[124].

Интересно, что частым местом приобщения к “голосам” была армия. Целый ряд будущих “демократов”: В.Д. Никольский, П.П. Попов, Н.А. Клепачев, — слушали иностранное радио, служа в войсках связи на радиолокационных точках или пунктах радиоперехвата. Солдаты войск связи, отключенные от других источников информации, с удовольствием слушали враждебные радиостанции, в результате чего вместо борьбы с идеологическим противникам места их службы способствовали распространению враждебных идей. По словам В.Д. Никольского, пост радиоперехвата, на котором он служил, даже вынуждены были закрыть, так как “даже самые лучшие отличники, комсомольцы, сержанты, которые там несли дежурство, буквально, вот, после первых 2-3 месяцев стали ярыми антисоветчиками”[125].

Запрещенные письменные источники, будь то самиздат или тамиздат, были знакомы лишь единицам будущих “демократов”, причем не во всех городах. Из восьми человек, заявивших, что видели некоторые запрещенные произведения до вступления в “демократические” группы, пятеро (А. Кривов, Ю.В. Белкин, И.Б. Гезенцвей, В.В. Фадеев, А.В. Шубин) были москвичами, двое (Т.В. Злотникова и О.Б. Шульчева) из Оренбурга, один из Пскова (Ю. Ивлев). В то же время другие демократы из тех же самых городов, включая Москву, говорили, что никогда не видели такой литературы и не знали, что ее читали другие. Кроме запрещенной печатной продукции, некоторые “демократы” ссылались на пленки с песнями диссидентских авторов, в частности, А.А. Галича[126].

В целом интервью показали, что запрещенная литература имела ограниченное хождение среди будущих “демократов” и была известна в основном в Москве. Поскольку читать эти материалы было очень опасно — можно было и оказаться в тюрьме — даже если такая литература попадала в провинциальный город, она обычно не покидала очень узкого круга людей, абсолютно доверявших друг другу. Е.А. Грачев описывает такую ситуацию в Пензенской области: он слышал, что директор Лермонтовского музея давал своим друзьям читать “Архипелаг ГУЛаг”, но до самого Грачева книга так и не дошла, и он прочел ее, только когда она была опубликована гораздо позже[127].

Механизм восприятия запрещенной литературы и других материалов был таким же, как и в случае с зарубежными радиопередачами: принимались только те взгляды, которые совпадали с уже существовавшими представлениями и развивали их. Слишком чуждые идеи либо отвергались, либо некоторое время существовали в системе представлений интервьюируемого в пассивном состоянии и актуализировались позже. Например, вспоминая первое впечатление от “Архипелага ГУЛаг”, И.Б. Гезенцвей объяснил, что эта книга не разрушила его реформаторских коммунистических взглядов, поскольку “антикоммунистические идеи этой книги не воспринимались в то время. Воспринималась гуманная, человеческая идея. А антикоммунистическая: ну, это вот не коммунизм, это, так сказать, издержки, это вот в проекте”[128].

Лишь в некоторых случаях самиздат мог произвести переворот в представлениях будущего “демократа”, но такой переворот должен был быть подготовлен его собственным внутренним развитием. Такой переворот произошел в сознании А. Кривова в результате чтения воспоминаний В.К. Буковского, которые он читал, учась в институте, ночью под одеялом с фонариком, чтобы не заметили даже родители. А. Кривов, однако, по собственному свидетельству, был подготовлен к принятию резко антикоммунистических рассуждений В.К. Буковского чтением А.И. Солженицына, литературы немарксистских авторов, которых он изучал в институте, и беседами с оппозиционно настроенными друзьями[129].

4.7. Перестройка и радикальный поворот к “демократическим” ценностям

Изучение интервью с членами “демократических” групп и других источников позволяет сделать вывод, что совокупное влияние противоречащих официальным теориям семейных рассказов, личного опыта, чтения разрешенной литературы и в некоторых случаях запрещенной литературы, а также прослушивания иностранного радио приводили к “демократическим” убеждениям лишь единицы будущих “демократов”. Для большинства воспитание в духе официальных идей было слишком глубоко, сильно и систематично, чтобы быть полностью разбитым под ударами отрывочных представлений, ему противоречащих. Противоречащие представления могли аккумулироваться уже существующей структурой, интерпретироваться в ее рамках, сосуществовать в ней, не подвергаясь особому обдумыванию, или отвергаться ею. В то же время под воздействием новых представлений старая система изменялась. К началу перестройки большинство будущих “демократов”, хотя и не были антикоммунистами и тем более антимарксистами, тем не менее понимали, что страна идет в неверном направлении и что многое нужно менять. В то же время не все знали, что именно нужно делать, так как официально предлагаемые меры явно не работали, а о возможности других действий многие просто не знали. Это настроение хорошо передано в рассказах многих “демократов”:

В.С. Крылов (Владивосток): “Я вдруг как-то начал осознавать постепенно, что жизнь устроена как-то не так, как нам говорили в школе там и т.д. Хотя я из рабочей семьи, но тем не менее. Конечно, все это шло медленно. До, фактически, 85-го года, до официального явления, я многого не представлял даже — что это система, потому что не было информации"[130].

И.К. Гринченко (Владивосток): “В общем-то брожение, все хотели чего-то, но непонятно чего, но коммунистов не хотели"[131].

М.М. Сублина (Москва): “Я вообще как экономист считала, что мы живем не так. Вот как — до меня еще не доходило. А как надо? Но мы живем — что-то не то. А, самое главное, я видела личность человека, как человека личность не смотрелась. Вот нет личности у нас, человека. Нет свободы у нас, именно как человека”[132].

В.С. Шахновский (Москва): “Дело в том, что, естественно, как человека более или менее думающего ... меня то, что было раньше в стране, не устраивало. Все о чем-то раньше шли разговоры в курилках, рассказывали анекдоты, особенно в технической среде, это было широко развито... а с другой стороны, в стране не было традиций выходить на демонстрации... Все это обсуждалось в курилке, за чаем”[133].

А.И. Романов (Оренбург): “Мы хотели что-то уже изменить. Ну, нельзя было так управлять государством, нельзя было, чтобы разворовывалось оно у всех на глазах. Мы к этому стремились. А уже потом созревали другие, более широкие, более последовательные принципы у нас. Ведь сразу никто демократом не становится”[134].

В.А. Шаповаленко (Оренбург): “Была база такая — критически относящаяся, а диссидентства никакого не было. Мы и не думали даже ... Нутром чувствую, что что-то не так, но готовых планов действия, готовых выводов о судьбе России у меня не было”[135].

А.И. Кислов (Пенза): “В общем плане естественно существовало недовольство ситуацией, эти все кухонные разговоры, ирония по отношению к власти. Существовал общий такой настрой недовольства"[136].

А.Е. Ерасов (Пенза): “Ну, такая, неосознанная очень критика: ну, плохо живем, за границей лучше ... Там, оказывается, не такая безработица, и безработные-то там не так плохо живут... Ну, вот на таком уровне... Одно дело верить по привычке: с детства вдолбили, ну, веришь, что — да, будет коммунизм там в две тысячи каком-то году... Я считаю, что у людей, которые были связаны там в Москве и в центре ученые, там разговоры шли на таком уровне, что истощаются, там, природные ресурсы, в тупик заходит экономика... В мелкие города эти разговоры-то не доходили. Только вот, что видишь, чем недоволен, то и говоришь. Правильно? Поэтому там они какие-то осознанные: что не туда идем, что это бесполезно, не построим, а, наоборот, идем в тупик. А здесь — просто, ну, вот, то, что начальники все не по уму, а по преданности там, значит, какие они глупые, почему людей умных наверху не попадается почему-то. А то, что страна не туда идет, даже такой и мысли не допускалось... Казалось, что надо взбаламутить — самое главное. Тоже ведь люди не понимают, что надо делать, ну, а дальше пойдет все как по маслу... Ну, в общем-то спокойная жизнь, а надо было взбудоражить”[137].

Что же послужило основным толчком для пересмотра будущими “демократами” своих взглядов, их полного разрыва с официальными ценностями и принятию демократических ценностей? Анализ интервью и других источников показывает, что в подавляющем большинстве случаев это, безусловно, был поток новых публикаций и информации, обрушившийся на общество в период горбачевской “гласности”. Новые идеи и теории, новая информация о советской истории, не оставляющая сомнений в характере советского режима и лживости его пропаганды, поступающая в обстановке большей свободы, когда обсуждения неортодоксальных идей больше ничем не грозило, ускорило идейное развитие потенциальных “демократов” и задало ему совершенно определенное направление. До выборов 1989 г., когда политические дебаты переместились в парламент, основным источником новых представлений были публицистические статьи, публиковавшиеся в газетах и журналах, а также некоторые ранее запрещенные литературные произведения. Многие “демократы” выделяют конкретные статьи и произведения, сделавшие эпоху в развитии “демократических” взглядов. Важность этих статей порой заключалась даже не в оригинальности идей, а в том, что идеи, ранее известные в СССР лишь немногим, теперь были напечатаны в официальном издании и становились доступными читателям. К таким публикациям, безусловно, относились статья Ю.Н. Афанасьева в “Правде” — первое выступление в официальной советской печати, утверждающее, что существующее советское общество — не является социалистическим[138]; рецензия Г.Х. Попова на роман А.А Бека “Новое назначение”[139]; сам роман А.А. Бека[140]; две статьи С.Ю. Андреева о бюрократии[141]; фильм Т.Е. Абуладзе “Покаяние”; документальный фильм С.С. Говорухина “Так жить нельзя” и периодические статьи о проблемах советского общества в реформаторских газетах и журналах: “Московских новостях”, “Аргументах и фактах”, “Огоньке”, “Знамени”, “Неве”, “Новом мире” и других. Т.И. Фельдман так описал историю своего обращения в “демократию”: “Вот, все начиналось с “Аргументов и фактов”... Ну, и кому больше всего спасибо, это Гавриилу Попову, по-моему, это был первый удар, еще до Андреева... Вот эта маленькая статья, потом я прочитал Александра Бека, а сначала я прочитал статью, тут же кинулся искать роман, нашел. Тогда я уже что-то понял, что-то начинаю понимать. Вокруг жизнь, я ее не понимаю, а вот когда книжка, когда красиво и умно сказано, все. Вот это судьба многих интеллигентов”[142].

Ф.Ф. Воробьев также подчеркнул значение печати времени перестройки, к которому “многие понимали, что это просто ложь, просто лицемерие. И вдруг мы начали что-то раскрывать в газетах, в журналах... Наконец-то мы правду стали слышать в газетах”[143].

Период “гласности” ознаменовался настоящей литературной лихорадкой, и “демократы”, естественно, были на гребне волны чтения. Только что вышедшие статьи и книги обсуждались в кружках и клубах, распечатывались на ксероксе и переписывались от руки, внимательно изучались и конспектировались. Дневник В.И. Елистратова, например, содержит конспекты целого ряда статей из перестроечных изданий, а также вырезки газетных статей с информацией о деятельности “демократических” групп в других городах[144]. По свидетельству Е.И. Крыскина, на заседаниях пензенского Политклуба обсуждали публиковавшиеся тогда материалы в “Литературной газете”, а также статья С.Ю. Андреева в журнале “Урал”. Статья Г.Х. Попова обсуждалась во многих “демократических” клубах, по всей стране стали возникать общества друзей “Огонька”. Провинциальные “демократы” специально ездили в Москву за новыми изданиями и информацией, работали в московских библиотеках[145].

Наплыв новой информации и идей способствовали быстрым изменениям в представления “демократов”. Но движение это не было обрывочным, эволюция от официального марксизма к “демократии” происходила постепенно. Первым логичным этапом был поиск истинного, правильного марксизма, отрицание сталинизма в пользу “истинного ленинизма”, отрицание бюрократического социализма в пользу социализма демократического. Этот путь описывает А. Замятин, который еще задолго до перестройки, служа в армии, пытался создать оппозиционную марксистскую группу, так как считал что в СССР “отошли от тех принципов, которые Ленин вырабатывал, Маркс вырабатывал. В общем, общество деградировало и надо вернуться к чему-то такому первоначальному, чистому”[146]. Поток перестроечной информации заставил его пойти дальше: “Ну, конечно, уже за годы перестройки информации было очень много для осмысления, и радио, и телевидение, все. Тут продвинулся я здорово. То есть уже я понимал, что нужна, так скажем, демократическая форма социализма, которая бы, с одной стороны, раскрепощала бы людям политическую активность, давала создавать различные союзы и их выражения, на предприятиях — это самоуправление должно быть, рабочих, ну и в экономике...в том же направлении[147].

Период увлечения идеями “истинного ленинизма” был практически у всех будущих демократов, однако некоторые проходили его раньше, некоторые позже, а некоторые, как, например, Ю.В. Никифоренко из Оренбурга, который позднее стал активистом зюгановской КПРФ, сохранили верность коммунистическому идеалу или даже вернулись к ортодоксальному коммунизму[148]. Вера в “истинный ленинизм” означала отрицание официальных догм о том, что ситуация в Советском Союзе идеальная, что страна развивается в полном согласии с теорией, и что СССР, будучи более развитым, чем Запад, ближе подошел к идеалу коммунизма. Расстаться с этими догмами было не очень сложно, поскольку они находились в разительном противоречии с советской реальностью, да и само горбачевское руководство постепенно избавлялось от них[149]. В то же время идея “истинного ленинизма” в рамках этой веры сохранялась, не исчезала приверженность основам официальной исторической и политической теории: из того, что СССР в какой-то момент пошел не тем путем, еще не следует, что путь был неверен с самого начала, просто некоторые конкретные руководители повернули не туда и их ошибку нужно исправить. Некоторые “демократы”, такие как В.Ф. Махора, Н.А. Клепачев, А. Замятин, Г.А. Чернецкий, участвовали в "истинно марксистских" группах еще задолго до перестройки. По словам В.Ф. Махоры, “смысл всех этих движений до 87-го года — это было желание, скажем так, воспринять первоначальный марксизм. Мы все верили в счастье народное, в то, что все это очень здорово и прекрасны идеалы и программа разработана... Как-то нужно очистить все это хозяйство”[150].

Большинство первых “демократических” групп также еще стояли на “истинно-марксистских” позициях. Е.И. Крыскин, например, так рассказывал о своих мыслях и предложениях в пензенском Политклубе: “В то время у нас недовольство было социалистическое. Мы были сторонниками улучшения социализма. В то время, вот, 87 - 88 годы. Именно направление улучшения социализма, его совершенствования. Ну, каким образом совершенствования? Чтобы совершенствоваться, надо указывать на недостатки, а чтобы указывать на недостатки, нам нужна гласность. Вот цепочка-то. А как эту гласность сделать? Нужно допустить фракции внутри КПСС. Или мое самое радикальное предложение было — разделить КПСС на две конкурирующие коммунистические группировки. Я рассуждал примерно так: если капитализм знает две формы — это буржуазная демократия и буржуазная диктатура в виде фашизма, то социализм, социалистической демократии социализм не знал. Социализм всегда во всех странах присутствовал в виде социалистической диктатуры. А вот давайте еще попробуем социалистическую демократию в виде двухпартийной социалистической системы. Ну, почему бы не попробовать. И у меня был вот такой тезис даже. До 2000 г. осталось где-то 12 лет. Это тот исторический промежуток, который можно использовать на многопартийный социализм, демократический. Если мы в этот период не используем эту возможность испробования демократического социализма, — все, в дальнейшем, значит, весь социализм уходит на обочину, он будет вытеснен как неконкурентоспособный диктаторский социализм, если мы не испробуем демократическую форму его, он будет вообще выброшен на обочину историческую, и будет везде присутствовать только демократический капитализм”[151].

Сходные настроения царили и в только что созданном владивостокском клубе “Демократ” в 1988-1989 гг., член которого Е.М. Коровин говорил: “Ну, да, это был такой период еще, когда верили, что можно социализм улучшить. Вот тоже я помню, с какими чувствами я смотрел репортажи с ХIХ партконференции, когда [были] вот эти попытки демократизировать социализм. Тогда же, вот в этот период ходили в списках речи Ельцина на пленуме. И тогда мы думали, что КПСС можно обновить, демократизировать, улучшить. И тогда не думали о том, что может быть другая партия, альтернативная какая-то партия”[152].

Другой член того же клуба, В.С. Крылов, более подробно вспомнил эволюцию своих взглядов от “истинного ленинизма” к антикоммунизму: “Дело в том, что в тот период 88-89 особенно развитие в мышлении шло очень стремительно. По крайней мере то, что я изучал работы Ленина — это было в начале 80-х годов, до 85-го года, а фактически когда я пришел в клуб “Демократ”, март-апрель месяц, летом 89-го года мы уже начали заниматься организацией ДПР... В принципе я стоял в 89-м году уже на антикоммунистических позициях, хотя еще сомнения там в отношении Ленина были”[153].

О своей первоначальной ленинской позиции вспоминал и организатор независимой правозащитной группы в Пензе Г.И. Дидиченко, считавший, что порядок в стране может поддерживаться, если руководители будут соблюдать принципы справедливости и законности[154]. С. Головин также позднее оценивал свою позицию при образовании дискуссионного клуба в Оренбурге как “номенклатурную”. По его словам, он “был за социализм с человеческим лицом… То есть партия, комсомол, все это оставаться должно. Но вот система должна быть многопартийности. Это была тогда крамола страшная”[155]. Признаваясь в своей былой приверженности “демократическому ленинизму”, многие “демократы” ссылались на недостаток информации. Такое объяснение дает, в частности, В.А. Шаповаленко: “Мне казалось тогда — ну, может быть, это было не только мое заблуждение — что Владимир Ильич, если бы был жив, было бы по-другому, он не хотел этого... У нас была бы и частная собственность, и колхозы. Извращения Иосиф Виссарионович придумал. Это потом, когда я познакомился ближе ...снова перелистывая, находил моменты, где и Иосиф Виссарионович тоже красивые фразы говорил, но я же нигде тогда в тех книгах, которые тогда были, не знал, что он давал команду расстрелять делегатов 17-го”[156].

Такое объяснение можно принять лишь частично. Существенную роль играло не только отсутствие информации, но и интерпретация доступной информации в соответствии с уже существующими представлениями. Новая, нередко противоречивая информация стимулировала многих “демократов” к свежему анализу ситуации, к более тщательным размышлениям об обществе, в котором они жили, и вызывала новый интерес к единственной хорошо известной им теории, марксизму. В попытке узнать, что же на самом деле писали К. Маркс, Ф. Энгельс и В.И. Ленин, проверить интерпретацию их идей официальными идеологами, которая часто противоречила повседневному опыту, многие “демократы” от чтения школьных и вузовских учебников обратились к более внимательному и дотошному изучению трудов классиков марксизма и партийных документов. Следующим шагом в стремлении получить более объективную картину было изучение работ авторов, которые критиковались или упоминались классиками марксизма.

Этот путь подтверждается на примерах многих респондентов. Как вспоминал, например, В.С. Крылов, еще до прихода во владивостокский клуб “Демократ” в 1989 г. и первое время в нем он “пытался самостоятельно осознать, что такое социализм, потому что нас долго учили... И пытался осмыслить, как Ленин ... понимал, что такое социализм и что он говорил по этому поводу. И вот я читал том за томом, пытался осмыслить, начиная с 90-х годов 19-го века”[157]. По словам В.С. Крылова, в то время клуб в целом вовсе не отвергал ленинизм, а пропагандировал его в противовес сталинизму и даже организовывал дискуссии в поддержку истинного ленинизма, каким он понимался тогда.[158] Об аналогичном этапе увлеченного изучения классиков марксизма рассказывают многие другие “демократы”[159].

Далее путь интеллектуального развития шел к немарксистским авторам, лежавшим на поверхности марксизма, большинство из которых были опубликованы. Эти авторы, строго говоря, не были официальными, но были связаны с официальным марксизмом или упоминались его теоретиками. Например, В.И. Мануйлов, говоря о своем идейном пути, рассказал, что, занимаясь вопросами госкапитализма в Исторической библиотеке в Москве “достаточно основательно проштудировал всего Владимира Ильича , проштудировал Сталина” и далее попытался прочитать работы большевиков несталинского направления. Ему удалось получить доступ к работе известного экономиста-большевика Ю. Ларина (дочь которого была женой Н.И. Бухарина), а также книгу также близкого к Н.И. Бухарину марксистского историка Д.Б. Рязанова, содержавшую высказывания К. Маркса о России, которые из-за их критичности и очевидного неверия К. Маркса в возможность социализма в столь отсталой стране, не вошли в его изданное в СССР собрание сочинений.

Участник Ставропольского народного фронта А.В. Липчанская, работавшая над диссертацией о борьбе Ф. Энгельса с ревизионизмом, начала читать немецкого философа Е. Дюринга, которому был посвящен специальный критический труд Ф.Энгельса “Анти-Дюринг”. Кроме того, она познакомилась с работами “чешских ревизионистов” и польского философа-марксиста Л. Колаковского[160]. Читая дискуссии К. Маркса и В.И. Ленина с народниками и анархистами и обдумывая новую, ранее недоступную информацию о большевистском терроре, будущие организаторы группы “Община” А.В. Шубин и А.К. Исаев заинтересовались аргументами М.А. Бакунина, П.А. Кропоткина, Н.К. Михайловского, В.М. Чернова и других известных анархистов, народников и эсеров, и начали читать их произведения. Критика анархистами коммунизма и марксизма показалась им убедительной, и они в конце концов с позиций “прогрессивного марксизма” перешли к немарксистскому народническому социализму и далее к анархизму[161]. Подобный путь прошли многие российские “демократы”. Он вел от К. Маркса и Ф. Энгельса к критикуемому ими Гегелю и далее к немецкой философии, от ленинского “Материализма и эмпириокритицизма” к громившимся в нем классической западной и русской религиозной философии, от чтения критики самиздата и запрещенных авторов к чтению самих самиздатовских работ и запрещенных авторов. Под влиянием новой информации и новых подходов система представлений будущих “демократов” расширялась и видоизменялась, однако еще и в первые годы перестройки большинство будущих “демократов” окончательно не порвали со многими официальными постулатами.

Приход М.С. Горбачева к власти и дух гласности и перестройки поначалу совпал с настроением большинства будущих “демократов”. Многие из них увидели в новом и относительно молодом вожде и объявленной им политике именно то, что нужно стране. В результате ослабления политического контроля повсюду стали возникать “демократические” группы. В зависимости от политической ситуации в том или ином регионе они испытывали большее или меньшее давление со стороны местных властей; однако даже на этой ранней стадии их не нигде не удавалось полностью уничтожить. Первоначально эти группы не отвергали официальную идеологию и реформы М.С. Горбачева, напротив, они активно поддерживали их и пытались заставить местные власти последовательно и активно их осуществлять. Многие из опрошенных признавались, что поначалу они верили М.С. Горбачеву и думали, что “какие-то изменения будут к лучшему”[162]. У некоторых именно приход М.С. Горбачева к власти пробудил интерес к политике. По словам А.И. Кислова, “перелом произошел в пору Горбачева...в этот момент я увлекся политикой, я стал задумываться, стал сопоставлять, стал думать... Приход Горбачева и его идеи, они настолько захлестнули, что я конспектировал его речь, по-моему, на январском пленуме 86 года”[163].

Для “демократов” старшего поколения типичным было объяснение Г.И. Дидиченко: “Я считал, что все наши недостатки проистекают не от строя, а от людей, которые управляют. Это моя была серьезная ошибка, и хотя я уже не мальчик был, но, как это ни странно, ...вот эти догмы, вбитые за долгие годы пребывания в партии, они свое дело делали в сознании человека и даже с характером человека. И я думал, что если придет Горбачев — молодой — мы тогда уже все старые — вот сейчас он сумеет навести порядок, ну, полнейшее заблуждение было”[164].

Более молодые рассуждали, как бизнессмен-изобретатель Ю.Ерасов, который с энтузиазмом воспринял перестроечные разговоры о необходимости поддерживать инициативу трудящихся и “думал, что действительно мне дадут инициативу, придут и скажут: “Вот какой ты молодец, какие вещи делаешь, а мы и не замечали — под статьей ходил, вот тебе то-то, то-то, условия. Как-то в это верилось, что это может быть сверху”[165]. Некоторые, ранее разочарованные в официальной политике, даже посчитали возможным теперь вступить в коммунистическую партию, которая провозгласила курс на реформы. Одним из них был И.Б. Гезенцвей, так объяснивший свои мотивы: “Я не вступал в партию очень долго. Пришел Горбачев, провозгласил перестройку, показалось: вот, наконец-то мы увидели то, за что мы идем. Дают самостоятельность — бери, делай кооперативы, создавай, твори, проявляй самостоятельность. Бригадная форма, я один из первых внедрял. То есть появилась некая возможность — вот мы пошли тем правильным путем... И вот я сам с согласия цеха, ... собрал собрание цеха, спросил: “Ребята, вот наконец-то — то, [за] что мы с вами боролись здесь 4 года, нам дают открыто. Как вы считаете? Это нормально?” — “Да, — говорят, — это то, что мы хотели”. “Как вы считаете, теперь как мне поступать?” Они говорят : “Вступай в партию”. И я вот по рекомендации цеха, это 89-й год, я вступил в партию, мне было уже 42 года”[166].

Поддерживая перестройку, “демократы” в своих планах и предложениях, однако, часто шли на шаг дальше, того, что в данный момент официально считалось приемлемым и дозволенным. В свете последующих событий их предложения можно было бы признать скромными, однако, с точки зрения тогдашних властей, они были слишком радикальными. Е.И. Крыскин так описывает некоторые свои идеи того периода: “Мы все радели за перестройку, за создание многопартийной системы, или хотя бы как минимум (многопартийность — это было даже крамольное вначале)... хотя бы разрешить свободу слова в рамках существующей однопартийной системы и контроля со стороны КПСС. Или хотя бы — следующий шаг — создание фракций внутри КПСС. Вот я, например, мое личное мнение в то время было, существующую КПСС разделить цивилизованно - не снизу, не в результате взрыва, а сверху, например, собирается съезд и он принимает цивилизованное решение о создании двухпартийной системы. Вот эта КПСС делится на две партии. И обе партии, допустим, в русле того же построения коммунизма. Например, первая половина, ее возглавляет, допустим, Лигачев, и она пусть называется традиционная коммунистическая партия, а вот вторая партия, пусть ее возглавляет Горбачев, и пусть она называется партия коммунистического обновления. И вот эти две партии, конкурируя друг с другом, и имея собственные средства информации, они, эти средства информации будут высвечивать, так сказать, освещать противоположную сторону”[167].

Интересно, что большинство предложений “демократов” либо входили в объявленную М.С. Горбачевым программу, либо, как стало ясно позже, обсуждались в его кругу как возможные варианты. Но М.С. Горбачев обычно отвергал такие предложения как слишком радикальные, или, согласившись на них, отступал под давлением консерваторов. Например, план разделения КПСС, пришедший в голову Е.И. Крыскину (и наверняка не только ему одному) не ранее 1988 г., предлагался М.С. Горбачеву А.Н. Яковлевым уже в 1985 г., но был отвергнут советским лидером как преждевременный, и, очевидно, оставался таковым в его глазах до 1991 г., когда “демократические” лидеры распустили КПСС[168]. Особенно раздражала “демократов” горбачевская нерешительность и его стремление уйти от ответственности в таких случаях, как действия вооруженных сил в Азербайджане, Грузии, Литве, Латвии, и многих других, когда с точки зрения “демократов” он валял дурака, делая вид, будто не знает, что происходит в стране, которой руководит. Другими показателями слабости М.С. Горбачева были его отношение к плану “500 дней”, который он сперва принял, но после отверг, и его неспособность справится с углубляющимся экономическим кризисом на фоне растущей популярности новых лидеров.

Постепенно, с развитием политической ситуации в стране и расширением свободы информации оценка “демократами” политики властей становилась все более и более критической. Становились известны новые факты о советской истории, до сих пор недоступные широкой публике, а ранее известные факты переинтерпретировались в соответствии с новым, быстро меняющимся настроением общества. Эта перемена повлияла на представления “демократов”. “Истинный ленинизм” вскоре перестал удовлетворять многих из них; они двигались в сторону антиленинстской социал-демократии и еще дальше: к классическому либерализму и радикальному антикоммунизму. Как будет показано ниже, быстрый переход с одной радикальной позиции на полностью противоположную (от последовательного коммунизма к антикоммунизму) часто был более типичен, чем остановка где-то посередине. Сама логика оппозиционной борьбы обусловливала радикализацию программ. Важную роль в создании радикальной бескомпромиссной атмосферы играли неофициальные публикации, которые теперь издавали сами “демократические” группы. В 1989-1990 гг. Демократический союз, Социал-демократическая ассоциация, “Мемориал” и другие крупные “демократические” группы нашли способ издавать свои газеты, журналы и листовки типографским способом, как правило, в республиках Прибалтики, где оппозиционные движения уже обладали значительным влиянием и контролировали некоторые издательства. Небольшие группы по всей стране размножали свои материалы на копировальных аппаратах, фотоспособом, на печатных машинках и даже от руки. Многие опрошенные признавали влияние таких публикаций, которые обычно обсуждались с коллегами, более продвинутыми в своем антикоммунизме. Например, Е.И. Крыскин впервые прочитал открытую антикоммунистическую публикацию в 1988 г. в “Свободном слове”, газете Московской организации Демократического союза. В том же году он под разными предлогами часто ездил в Москву, где встречался с членами Демократического союза, обсуждал с ними политические проблемы и привозил их материалы в Пензу[169]. Активист рабочего движения во Владивостоке В.И. Рыбалко, пытавшийся строить свою деятельность в торговом порту по примеру польской “Солидарности”, черпал свои знания о ней и о методах борьбы с режимом из официальных прибалтийских изданий, сочувствовавших местным Народным фронтам: газет “Советская Литва” и “Молодежь Эстонии”, а также из материалов оппозиционного литовского движения “Саюдис”[170]. По словам В.C. Крылова, он со своими товарищами по клубу “Демократ” уже перешел на антикоммунистические позиции, причем основную роль в эволюции их взглядов сыграли “неформальная” и официальная печать, а также резкая реакция властей на их деятельность, запрещавших митинги и преследовавших отдельных активистов, только усиливая этим враждебность “демократов” к официальной политике[171]. В результате этих новых влияний многие “демократы”, прежде полагавшие, что изменения возможны в рамках существующей системы, постепенно пришли к выводу, что следует разрушить всю советскую систему. Это новое настроение выразил В.И. Ейкин, рассказав, что вскоре после присоединения к “демократическому” движению в Оренбурге он понял, что “старая система, чиновничья система, ну, вот прокоммунистическая эта, когда существует вот этот режим тоталитарный — я его просто называю “фашистский режим” — который у нас был: пока мы не сменим его, мы никакие проблемы не решим”[172].

Новая информация и новая атмосфера вели к совершенно иному взгляду на ситуацию и на то, что необходимо стране, и постепенно коренным убеждением большинства “демократов” стало четко сформулированная одним из них идея о том, что “дело-то не в отдельных руководителях, надо смотреть в корень и менять систему тоталитаризма однопартийной системы”[173]. Естественно, такой подход был основан на полном разочаровании существующим строем, официально называвшимся “социализмом”. Бывший работник райкома КПСС В.И. Елистратов так описал этот поворот в своем мировоззрении: “Я говорил: ребята, так жить больше нельзя. То, что я увидел, ездя по селам четыре года, жить больше так нельзя. Это вранье все. Партия ничего лучшего больше не может. Все, дошли. Не знаю, как там наверху, что она может, но тут внизу она уже ничего не может. Чем больше говорят, тем хуже становится... Во мне лично произошли большие перемены за этот период. Я ушел от того, что все должны жить при социализме”[174].

Отношение к Ленину также менялось. Сочинения бывшего кумира читали теперь не для того, чтобы найти подтверждение либеральным идеям, но чтобы обнаружить доказательства изначальной порочности большевизма. С этой целью “окунулся в Ленина” активист ДС в Владивостоке студент-юрист О.Е. Обрядин, установивший, что вождь призывал расстреливать и “давить” невинных людей. Этими выводами он активно делился со знакомыми активистами[175]. Ненависть к отдельным бюрократам, тормозящим реформы, переносилась теперь на большевизм, коммунизм, а иногда и на социализм в целом, причем в определении характера деятельности тех, кто теперь считался препятствием на пути общественного прогресса, “демократы” часто применяли знакомые им понятия. Например, бывший работник партийных и советских органов Н.А. Клепачев вспоминал, что “уже не хотел работать в этих органах (райкоме, горкоме), потому что грязь увидел, грязь такая!” Выступая на одном из партийных собраний он открыто бросил присутствующим обвинение: “Вы только с трибуны за коммунизм, а в делах вы — враги народа”[176]. Полезная концепция тоталитаризма была взята “демократами” на вооружение позднее (см. главу 5).

Естественно, разочарование в коммунистическом руководстве вело и к разочарованию в личности М.С. Горбачева, которого теперь считали в лучшем случае нерешительным болтуном, попавшим под влияние консерваторов и неспособным провести в жизнь собственные идеи, а в худшем — хитроумным консерватором, пытающимся прикрыть свои истинные цели либеральными разговорами. “Демократы” находили новых кумиров и лидеров, которые казались более радикальными и решительными. А.И. Кислов подробно описал многочисленные факторы, приведшие к постепенному разочарованию в М.С. Горбачеве и росте надежд на Ельцина: “Ельцин стал высовывать голову где-то начиная с 86-го года, про Ельцина пошла молва о том, что этот человек пришел первым секретарем Московского горкома партии, стал там торговлю шерстить, стал там гонять, стал на автобусе сам ездить, по магазинам ходить, то есть этот человек — наш, плоть от плоти, честняга такой вот. То есть, понимаете, шел Горбачев первым, за ним Ельцин, и Ельцин, он не возвышался над Горбачевым, он его подпирал, а потом...наступили первые моменты разочарования в Горбачеве. Во-первых, они стали наступать после того, когда его обещания, что вот погодите, через год все будет хорошо, потом через два года, тут уже стали головами вертеть: что-то говорит-говорит-говорит... А потом эта Раиса там постоянно светилась, это вызывало раздражение уже какое-то. И тут вот этот человек, Ельцин начинает высовываться, он уже начинает подниматься. Вот здесь в списках стали распространяться его интервью... Его встреча со студентами Московского университета... В первую очередь какая-то неприкрытая откровенность. Полная откровенность, открытость, радикализм во взглядах. Привлекало то, что появилась сильная личность, которая может составить серьезную альтернативу вот этой горбачевской болтовне, уже мы однозначно стали понимать, что этот человек немножко не тот, за которого он себя выдает. И по мере тех проблем, которые стали возникать вокруг Ельцина, рос его авторитет. Он гонимый, гонимых у нас всегда любят на Руси. И росли надежды, что вот этот человек, вот он-то действительно может сделать. Горбачев уже свое дело сделал: он сказал, он открыл, а вот этот человек дела[177].

Ельцин, взгляды которого также постепенно двигались от “истинного социализма” к радикальному антикоммунизму, был близок и понятен рядовым “демократам” и одновременно уважаем ими из-за своих ранее занимаемых высоких должностей в официальной структуре власти, с которой он нашел мужество порвать. Именно поэтому он стал признанным “демократическим” лидером. Однако не все “демократы” относились к нему безоговорочно положительно, одни считали его слишком связанным с прежним режимом, другие — недостаточно образованным, третьи не удовлетворялись его недостаточным антикоммунизмом. Эти члены “демократических” групп, обычно не отрицая полезности Ельцина, предпочитали других “демократических” лидеров: Г.Х. Попова, ЮН. Афанасьева, А.Д. Сахарова или даже В.И. Новодворскую, которая вместе с возглавляемым ее Демократическим союзом в момент крайнего разочарования коммунизмом (1989 - начало 1990 гг.) приобрела значительную популярность особенно в провинции[178]. Так или иначе, к 1990 г. большинство “демократов” отошло от официальной интерпретации социализма и движение в целом все больше и больше переориентировалось на радикальный антикоммунизм.

4.8. Выводы

В данной главе рассмотрена эволюция политических представлений российских “демократов” и их источники. Результаты исследования показывают, что эти представления в целом постепенно двигались в сторону радикализации от веры или, по крайней мере, пассивного принятия официальной идеологии до ее полного отрицания. Естественно, в каждом отдельном случае это движение носило индивидуальный характер, некоторые двигались по общему пути быстрее других, другие не достигли логического конца (радикального антикоммунизма) и остановились ранее: на этапе “истинного марксизма” либо “демократического социализма”. Некоторые “демократы” утверждали, что отрицали официальную идеологию с детства, хотя такие случаи были единичны и слабо поддаются проверке. В подавляющем же большинстве случаев на раннем этапе идейного развития активисты “демократических” групп, включая тех из них, которые впоследствии занимали крайние антикоммунистические позиции, разделяли основные положения официальной идеологии, хотя длительность этого этапа в каждом случае могла быть различной. Наличие такого этапа объясняется мощью официальной системы идеологического воспитания и слабостью и несистематичностью источников неофициальных представлений и информации до начала горбачевских реформ.

Источники альтернативной информации, однако, существовали в СССР и сыграли известную роль в формировании “демократических” представлений. Наиболее важными из них были семейное образование, семейные воспоминания и личный жизненный опыт, часто противоречивший официальным утверждениям. Сам характер официального воспитания, призывавший считать советское общество реально достигнутым идеалом, приводил к тому, что как бы хорошо ни было реальное положение (а в действительности оно было далеко от официально приписываемых ему черт, причем, что особенно важно, материальное положение населения в период, непосредственно предшествующий реформам, относительно ухудшалось), оно все равно не могло бы этому идеалу соответствовать. В то же время прививаемая официальным идеологическим воспитанием так называемая “активная жизненная позиция” вызывала постоянное стремление к совершенствованию “реального социализма”, приведению его в соответствие с социализмом идеальным, устранению “отклонений” и “недостатков”. Как это ни парадоксально, сама советская идеология, встречаясь с реальной действительностью, порождала реформаторов. “Демократы”, в наибольшей степени воспринявшие официальное воспитание, естественным образом становились активными сторонниками изменений, но поначалу они стремились к ним рамках официального социализма, к совершенствованию существующей системы, так как других целей еще не знали.

Некоторое представление об иных целях могли дать альтернативные источники информации, доступные в СССР. В их число входили зарубежные радиопередачи на русском языке, официально опубликованная немарксистская литература, запрещенная литература и впечатления от зарубежных поездок. Эти источники оказывали определенное влияние на формирование взглядов будущих “демократических” активистов, но лишь в единичных случаях это влияние, в сочетании с семейным и личным опытом, становилось решающим для отказа от официального социалистического идеала. В большинстве случаев оно лишь несколько изменяло существующую систему представлений, привносило новую информацию, однако эта информация чаще всего воспринималась в рамках старой структуры представлений, распределяясь по ее ячейкам и не разрушая систему в целом. Для подобного разрушения у таких источников явно не хватало мощи, системности и непрерывности воздействия.

Положение изменилось с началом перестройки и потоком литературы периода гласности. Именно этот поток новой информации и новых ее интерпретаций нанес решительный удар прежней системе представлений большинства будущих “демократических” активистов, сделала из них “демократов”. Поначалу совпадая с их настроениями, направленными на улучшение социализма, поток перестроечных идей, поначалу распространяемый в основном представителями узкого круга столичной интеллигенции, расходился по стране и захватывал более широкие слои населения, разрушая или перестраивая старые представления и, по мере собственной радикализации, делая их все более и более оппозиционными и антикоммунистическими.

Таким образом, коммунистическое воспитание само создало слой людей, воспринимавших его серьезно, и потому склонных к принятию идей, направленных на реформу общества, пусть поначалу в сторону улучшения социализма. Обвал информации, вызванный горбачевской гласностью, вкупе с неспособностью М.С. Горбачева улучшить ситуацию в стране, давал реформаторскому движению новое направление, все более уводя его от официальных советских идеалов, от веры в возможность улучшения существующей системы к пониманию этой системы как тормоза реформ и к идее ее разрушения ради создания более совершенного общества. Политика М.С. Горбачева, которая, с одной стороны, допустила свободу информации, но с другой – привела к ухудшению материального положения населения, неизбежно вела к эволюции представлений активных членов общества в сторону отрицания существующей системы и занятию все более радикальных оппозиционных позиций.

Эта эволюция и привела к концу 80-х годов к складыванию системы “демократических” представлений, которая, хотя и была враждебна официальной советской идеологии и тем представлениям, которые эта идеология воспитывала в советских гражданах, все же сохранила многие их структурные черты и даже некоторые характерные советские представления. В последующих главах рассматривается основное содержание этой новой “демократической” системы представлений, ее соотношение с официальной советской идеологией и другими источниками, с существующими ныне западными подходами к демократии, а также делается попытка определить ее место в истории политической культуры России и ее влияние на дальнейшее политическое развитие страны.

[1] См., напр.: Robert D.Hess and Judith V.Torney, The Development of Political Attitudes in Children (Chicago: Aldine Publishing Co., 1967).

[2] О различных подходах к политической социализации см.: Richard E.Dawson and Kenneth Prewitt, Political Socialization (Boston: Little, Brown and Co., 1969).

[3] См., например: Шахназаров Г.Х., Боборыкин А.Д., Красин Ю.А., Суходеев В.В. и Писаржевский О.Н. Обществоведение. Учебник для выпускного класса средней школы и средних специальных учебных заведений. М.: Политиздат. 1971. В 60-е и 70-х годы этот учебник издавался более десяти раз и давал основной материал для изучения соответствующего предмета в средней школе в период, когда формировались представления большинства “демократов”. Более ранние учебники по “общественным наукам” и другие учебники того же периода отличаются друг от друга только деталями и оценкой роли конкретных вождей.

[4] Цит. по: Шахназаров Г.Х. и др. Обществоведение. С.3.

[5] Красуля В.А. Диссидент из номенклатуры. Ставрополь: Северо-кавказское информационно-рекламное агентство. 1992. С.4-5.

[6] Интервью с Т.И. Фельдманом. Владивосток, 23.04.1994.

[7] Интервью с В.С. Крыловым. Владивосток, 24.04.1994.

[8] Интервью с П.П. Поповым. Оренбург, 22.12.1994.

[9] George Avis, ‘Preface’, in George Avis (ed.), The Making of the Soviet Citizen (London: Croom Helm, 1987).

[10] James Muckle, ‘The New Soviet Child: Moral Education in Soviet Schools’, in Avis (ed.), The Making of the Soviet Citizen, p.19.

[11] Интервью с Е.И. Крыскиным. Пенза, 03.04.1994.

[12] Интервью с А.И. Кисловым. Пенза, 29.09.1994.

[13] Интервью с Н.А. Клепачевым. Красноярск, 19.04.1994.

[14] Интервью с П.П. Поповым.

[15] Интервью с И.Б. Гезенцвеем. Москва, 27.08.1993.

[16] См.: Ельцин. Б.Н. Исповедь на заданную тему. Л.: Советский писатель. 1990.

[17] Попов Г.Х. Снова в оппозиции. М.: Галактика, 1994, с.11.

[18] Там же. С.14.

[19] Интервью с Ю. Ивлевым. Псков, 25.09.1994.

[20] Интервью с А.Ю. Щеркиным А. Псков, 25.09.1994.

[21] Шахназаров Г.Х. и др. Обществоведение, с.195.

[22] Интервью с Е.Я. Любошицем. Москва, 18.09.1993.

[23] Там же.

[24] Интервью с Е.И. Крыскиным.

[25] Там же.

[26] Там же.

[27] Там же.

[28] Интервью с А. Павловым. Псков, 25.09.1994.

[29] Там же.

[30] Там же.

[31] Интервью с В.И. Рыбалко. Владивосток, 23.04.1994.

[32] Там же.

[33] Интервью с В.И. Ейкиным. Оренбург, 22.12.1994.

[34] Там же.

[35] Попов Г.Х. Снова в оппозиции. С.19.

[36] Интервью с И.К. Гринченко. Владивосток, 24.04.1994.

[37] Интервью с В.И. Елистратовым. Белинский, 5.04.1994.

[38] Там же.

[39] Там же.

[40] Интервью с Л.И. Антошкиной. Оренбург, 21.12.1994.

[41] Интервью с М.М. Сублиной. Москва, 28.08.1993.

[42] Интервью с С.Н. Лоскутовым. Красноярск, 21.04.1994.

[43] Там же.

[44] Там же.

[45] Интервью с В.И. Князевой. Невинномысск, 05.09.1994.

[46] Там же.

[47] Там же.

[48] Интервью с В.А. Шаповаленко. Оренбург, 21.12.1994.

[49] Там же.

[50] Интервью с А.И. Романовым. Оренбург, 22.12.1994.

[51] Там же.

[52] Интервью с А. Ю. Щеркиным.

[53] Там же.

[54] Интервью с Е.Я. Любошицем.

[55] Интервью с И.К. Гезенцвеем.

[56] Попов Г.Х. Снова в оппозиции. С.11-12.

[57] Там же.

[58] Интервью с В.А. Шаповаленко.

[59] Интервью с А.Ю. Щеркиным.

[60] Интервью с Ю. Ивлевым.

[61] Herbert McClosky and Harold E.Dahlgren, ‘Primary Group Influence on Party Loyalities’, American Political Science Review, 53 (1959), p.775.

[62] Интервью с И.К. Гезенцвеем.

[63] Интервью с Г.И. Дидиченко.

[64] Интервью с Ф.Ф. Воробьевым. Белинский, 5.04.1994.

[65] Там же.

[66] Там же.

[67] Интервью с Е.А. Грачевым. Белинский, 5.04.1994.

[68] Там же.

[69] Интервью с И.К. Гринченко. Владивосток, 24.04.1994.

[70] Там же.

[71] Интервью с А. Павловым.

[72] Интервью с О.Б. Шульчевой. Оренбург, 22.12.1994.

[73] Интервью с С. Шоколенко. Владивосток, 23.04.1994.

[74] Интервью с Е.Я. Любошицем. Вышинский А.Я. (1883-1954), с 1933 г. по 1939 г. – заместитель прокурора и прокурор СССР, с 1939 г. по 1944 г. – заместитель председателя СНК СССР, с 1940 г. по 1953 г. – на руководящих постах в МИД СССР (с 1949 г. по 1953 г. – министр).

[75] Там же.

[76] По всей видимости, Лашевич М.М. (1884-1928), с 1925 г. – заместитель наркома по военным и морским делам, заместитель председателя РВС СССР.

[77] Интервью с В.И. Мануйловым. Пенза, 04.04.1994.

[78] Интервью с Н.А. Клепачевым.

[79] Интервью с А. Ю. Щеркиным.

[80] Интервью с П.П. Поповым.

[81] Интервью с А.В. Шубиным. Оксфорд, 26.01.1995. и В.А. Шаповаленко.

[82] Согласно одному опросу, более 70% всего населения СССР и 70% лиц с высшим образованием читали периодические издания: Грушин Б.А. Свободное время: актуальные проблемы, М.: Мысль. 1967, с.81.

[83] Там же.

[84] Интервью с В.А. Шаповаленко.

[85] Интервью с С.Н. Лоскутовым.

[86] Интервью с Е.И. Крыскиным.

[87] См. Jenny Brine, ‘Reading as a Leisure Pursuit in the USSR’, in Jenny Brine, Maureen Perrie, and Andrew Sutton (eds.), Home, School and Leisure in the Soviet Union (London: George Allen and Unwin, 1980).

[88] Красуля В.А. Диссидент из номенклатуры. С.7-8.

[89] Интервью с Т.И. Фельдманом.

[90] Интервью с О.Е. Обрядиным. Красноярск, 21.04.1994. “Четвертый том Аристотеля”, на который ссылается Обрядин - это скорее всего Аристотель. Сочинения. М.: Мысль. 1983. Т.4. В нем содержатся “Никомахова этика”, “Политика”, “Поэтика” и некоторые другие работы.

[91] Интервью с Е.И. Крыскиным.

[92] См. Питер Л. Почему дела идут вкривь и вкось, или Еще раз о Принципе Питера // Иностранная литература. 1987. №1. С. 195-209 и 1987. №2. С.175-189. В послесловии Е.А. Амбарцумова проводятся параллели с Россией и СССР.

[93] Интервью с А.В. Шубиным.

[94] Там же. М.А.Бакунин (1814-1876), П.А. Аршинов-Марин (1887—1935) – русские идеологи анархизма. В.М.Чернов (1873-1952) – один из основателей и лидеров партии социалистов-революционеров.

[95] Елистратов В.И. Дневник и заметки. Рукопись. Белинский, 1989-1990. Елистратов кое-где приводит цитаты из вторичных источников, что иногда отмечается в его дневнике.

[96] Ставская Н. Устав для спорящих // Слово лектора. 1989. №10. С.49. В.И. Елистратов также ссылается на “Слово лектора”. 1989. №1.

[97] Елистратов В.И. Дневник и заметки.

[98] Там же.

[99] Смеляков Н.Н. Деловая Америка. М., 1970.

[100] Интервью с А. Замятиным. Пенза, 15.08.1994.

[101] Интервью с Е.И. Крыскиным.

[102] Интервью с В.А. Шаповаленко.

[103] Интервью с А.И. Романовым.

[104] Интервью с С.Н. Лоскутовым.

[105] Интервью с Ю.В. Белкиным. Москва, 15.09.1993.

[106] Интервью с Е.Я. Любошицем.

[107] Интервью с Ю.В. Белкиным.

[108] Интервью с И.К. Гринченко.

[109] Интервью с Н.А. Клепачевым.

[110] Интервью с И.Б. Гезенцвеем.

[111] Никто из опрошенных специально не упоминал русскую службу Би-Би-Си, хотя считается, что она была популярной в СССР. Однако, ее могли иметь в виду, говоря о “голосах” или “радио” в общем.

[112] Интервью с А. Ю. Щеркиным.

[113] Интервью с Е.А. Грачевым.

[114] Интервью с А. Замятиным.

[115] Интервью с А.И. Кисловым.

[116] Интервью с В.И. Мануйловым.

[117] Интервью с В.С. Шахновским. Москва. 05.01.1997.

[118] Интервью с Е.И. Крыскиным.

[119] Там же.

[120] Интервью с В.А. Шаповаленко.

[121] Интервью с В.И. Елистратовым.

[122] Интервью с Е.А. Грачевым.

[123] Интервью с Ю. Ивлевым, П.П. Поповым, Ю.В.Белкиным и В.И. Рыбалко.

[124] Интервью с Ф.Ф. Воробьевым.

[125] Интервью с В.Д. Никольским. Псков, 24.09.1994.

[126] Интервью с И.Б. Гезенцвеем.

[127] Интервью с Е.А. Грачевым.

[128] Интервью с И.Б. Гезенцвеем.

[129] Интервью с А. Кривовым. Париж, 22.07.1994.

[130] Интервью с В.С. Крыловым.

[131] Интервью с И.К. Гринченко.

[132] Интервью с М.М. Сублиной.

[133] Интервью с В.С. Шахновским.

[134] Интервью с А.И. Романовым.

[135] Интервью с В.А. Шаповаленко.

[136] Интервью с А.И. Кисловым.

[137] Интервью с А.Е. Ерасовым. Пенза, 03.04.1994.

[138] Афанасьев Ю.Н. Ответы историка // Правда. 26.07.1988.

[139] Попов Г.Х. С точки зрения экономиста: О романе Александра Бека “Новое назначение” // Наука и жизнь. 1987. №4. С.54-66.

[140] Бек А.А. Новое назначение. Роман. М.: Советский писатель. 1988.

[141] Андреев С.Ю. Причины и следствия // Урал. 1988. №1. С.104-139; Андреев С.Ю. Структура власти и задачи общества // Нева. 1989. №1. С.144-173.

[142] Интервью с Т.И. Фельдманом.

[143] Интервью с Ф.Ф. Воробьевым.

[144] Елистратов В.И. Дневник и заметки.

[145] Интервью с А.Е. Ерасовым, Е.И. Крыскиным, И.К. Гринченко и Ю. Ивлевым.

[146] Интервью с А. Замятиным.

[147] Там же.

[148] Интервью с Ю.В. Никифоренко. Оренбург, 23.12.1994.

[149] См., напр.: Archie Brown, The Gorbachev Factor (Oxford: Oxford University Press, 1996), особ. Сh.4.

[150] Интервью с В.Ф. Махорой. Владивосток, 23.04.1994.

[151] Интервью с Е.И. Крыскиным.

[152] Интервью с Е.М. Коровиным. Владивосток, 24.04.1994.

[153] Интервью с В.С. Крыловым.

[154] Интервью с Г.И. Дидиченко.

[155] Интервью с С.И. Головиным (Оренбург, 23.12.1994).

[156] Интервью с В.А. Шаповаленко.

[157] Интервью с В.С. Крыловым.

[158] Там же.

[159] Интервью с Е.В. Кутаковым. Красноярск, 20.04.1994, В.А. Красулей. Ставрополь, 2.09.1994 и В. Мануйловым.

[160] Интервью с А.В. Липчанской. Ставрополь, 02.09.1994.

[161] Интервью с А.В. Шубиным.

[162] Интервью с В.И. Ейкиным.

[163] Интервью с А.И.. Кисловым.

[164] Интервью с Г.И. Дидиченко.

[165] Интервью с Ю. Ерасовым.

[166] Интервью с И. Гезенцвеем.

[167] Интервью с Е.И. Крыскиным.

[168] Яковлев А.Н. Горькая чаша: Большевизм и реформы в России. Ярославль: Верхне-Волжское книжное издательство. 1994. С.205-213.

[169] Интервью с Е. И. Крыскиным.

[170] Интервью с В. И. Рыбалко.

[171] Интервью с В.С. Крыловым.

[172] Интервью с В.И. Ейкиным.

[173] Интервью с А.Е. Ерасовым.

[174] Интервью с В.И. Елистратовым.

[175] Интервью с О.Е. Обрядиным.

[176] Интервью с Н.А. Клепачевым.

[177] Интервью с А.И. Кисловым.

[178] Интервью с О.Е. Обрядиным. Интервью с П.И. Боровиком. Владивосток, 25.04.1994 и другими.

Уважаемые читатели! Мы просим вас найти пару минут и оставить ваш отзыв о прочитанном материале или о веб-проекте в целом на специальной страничке в ЖЖ. Там же вы сможете поучаствовать в дискуссии с другими посетителями. Мы будем очень благодарны за вашу помощь в развитии портала!