Петр Старчик, автор и исполнитель песен. 23 декабря 2005 г.
О том, как бороться с советской властью при помощи поездов, крысоловки и
игрушечной типографии
- Как и когда Вы впервые столкнулись с самиздатом?
- Это - 68-й год. Год для меня роковой, поворотный, когда во мне произошёл
драгоценный перелом.
После ввода войск [в Чехословакию] у меня на работе состоялось собрание, на
котором прошло голосование за одобрение этого шага. И все подняли руки. Я тоже.
А когда для проформы спросили: «Есть ли против?», сидящий рядом со мной мой друг
поднял руку. Я понимал, что должен был поднять руку вместе с ним, но было уже
поздно. И это меня разбудило. От стыда за этот случай я вырвал из своего сердца
коммунизм вместе с атеизмом.
- Кем Вы были тогда по профессии и в каком институте работали?
- В Институте психологии Академии педнаук. Я там учился на психологическом
факультете и работал лаборантом.
Но ещё и до ввода войск я слушал радио и был знаком, например, с Якиром и с
его кругом. (Правда, у Якира круг тогда ещё был не очень широкий, и поэтому я не
знал многих из тех, кто вошёл в него после моего ареста.) И оттуда, конечно,
пошли книжечки.
Моя первая книга, по-видимому - «Мои показания» Марченко, которая произвела
на меня очень сильное впечатление. Потом я познакомился с самим Анатолием
[Марченко], и это было просто драгоценное знакомство. Вообще, я имел возможность
знакомится со всеми теми людьми, книги которых (зачастую анонимные) я
распространял в самиздате. Это совершенно замечательно, когда знаешь и любишь
этих авторов заочно, и вдруг их псевдонимы перед тобой раскрываются.
Так что мой самиздат - не такой как бы провинциальный, когда книги просто
копируются и всё. Я попал в средоточие их авторов.
- Вспомните поимённо тех людей, от которых Вы получали самиздат. И какой
именно? (Представьте, будто Вы делаете чистосердечное признание «органам» и
должны обнародовать все эти цепочки.)
- Алёша, в этом для меня заключён один сложный момент. Когда меня арестовали,
то я открыто рассказывал следователю всё про свою собственную деятельность,
которая не касалась других. А вот когда он подводил меня к вопросу: «А кто же
ещё?», то у меня всё замирало внутри, и я ему об этом ничего не говорил. И
сейчас передо мною стоит такая же проблема: как бы эти материалы никому не
навредили. Да, наверное, этих людей всё-таки уже не будут арестовывать. Но мы не
зря говорим: «наверное». Потому что ЧК ещё жив. Когда это - позавчера - я с
ужасом смотрел по телевизору чекистский праздник? Впечатление совершенно
ужасное...
- Я думаю, что дело обстоит как раз наоборот, и Ваш долг - донести имена
героев самиздата до будущих поколений...
- Ну, тех, кто умер - да. Я это сделаю совершенно спокойно.
Вот - сам Пётр Ионович Якир. У него была какая-то особая ко мне любовь -
ничем не мотивированная, причин которой я не понимал. Может быть, она
объяснялась тем, что после того эпизода с Красиным - их раскаяния...
Помните?
- Помню даже их выступление по телевидению.
- ...Практически все от него отвернулись. И я один не судил его, видимо,
понимая его благодаря тому автобиографическому тамиздату (написанной им о себе
книжке), который я получил от него. Я понял, что он, будучи ещё мальчишкой,
получил такую порцию блатного воспитания, что у него не было нужной стойкости. А
вот Красин не сидел1, и сломался по другой - если можно так выразиться,
интеллигентской - слабости. Я говорю: «если можно так выразиться,
интеллигентской», потому что такие интеллигенты, как Подрабинек, Марченко
(который, хотя и считал себя рабочим, но являлся в высшей степени интеллигентным
человеком) ведь не сломались.
Ну вот - Якир, к которому я сначала попал, а из его круга это - совершенно
замечательный человек Сергей Генкин. Сам он не сидел, но всё время находился
около Якира, Григоренко, Сахарова. (Вездесущий Серёжа Генкин.) От него я тоже
получал уже готовые пачки «Хроник...», которые мне не надо было копировать и
которые я мог спокойно распространять. Получал я от него и много разных книг.
Почему я о нём говорю спокойно? Потому что он уехал и жил в Америке, а сейчас
уже умер.
Кто ещё? Юрий Шиханович, Татьяна Великанова, от которых я всегда что-нибудь
получал. (Татьяна тоже уже умерла.)
Из этого же рядя людей - Николай Боков, который сейчас в Париже. Мы были с
ним близкими друзьями, и если бы я что-нибудь сказал про него чекистам, то он бы
сел вместе со мной. Но я от этого смог удержаться.
Правда, меня ведь не били. Но я не знаю, что было бы, если бы били. Или, как
это тоже делали наши чекисты, защемляли дверью половые органы. (Я себя не
испытывал такой болью.) Тут ещё неизвестно что расскажешь.
Было у меня много и других друзей из этого круга, фамилии которых я сейчас
просто не вспомню. Это, например, Борис Альтшуллер, Дмитрий Леонтьев, Феликс
Серебров, Виктор Некипелов...
Покойный мой друг Дмитрий Леонтьев не сидел, хотя и был очень (просто рьяно)
активен и ничего не боялся. Даже когда милиция начала уже его дёргать, он вёл
себя вызывающе, мог эпатажно и дерзко выкрикивать антисоветские лозунги. Он бы,
конечно, сел, но посадить его не успели - он умер.
Нельзя не назвать, конечно, дом Григория Подъяпольского, где бывали Владимир
Гершуни... Ох! Вот - Володя Гершуни. Любезная душа, совершенно замечательный
человек. От него мне всегда перепадал какой-нибудь самиздат. Он всегда при
встрече вынимал из кармана или книжку, или какое-нибудь письмо, которое нужно
подписать, или стихотвореньице...
- Чьё стихотвореньице?
- Своё, чужое - он мне много давал стихов из своей коллекции, некоторые из
которых я положил на музыку. Это были стихи не абы какие, а драгоценные. Он это
понимал, и от него исходили такие значительные стихи, которые нельзя было
пропустить.
- А какие книжки?
- Если говорить о самиздате, то там мог быть и платоновский «Чевенгур», и
западный том Клюева, Мандельштама...
- Вы говорите про книги, которые Вы получали именно от Владимира Львовича или
от людей из всего этого круга?
- Пожалуй, не только от него.
- Вспомните, какие книги обращались в кругу этих людей.
- Начнём с высокой классики - Мандельштам, Клюев... Совершенно неоценимая
вещь - «Погорельщина» Клюева - была опубликована только через двадцать лет после
этого, и я на протяжении всех этих двадцати лет сочинял поэму
«Погорельщина»...
- Поэму?..
- Да, музыкальную поэму «Погорельщина». Она требовала подхода долгого,
скрупулёзного, рассчитанного на десятилетия. (За один год её не сделаешь.)
Потом были такие абсолютно антисоветские авторы, как Авторханов - «Технология
власти», «Загадка смерти Сталина» (замечательные книги). Перевод совершенно
замечательной книги американца Ростоу «Стадии экономического роста», которая
позволяла мне противопоставлять фашизм коммунизму в том смысле, что первый из
них был немножко легче - при нём, в отличие от коммунизма, сохранялись
экономические свободы. Это был мощный аргумент в споре, которым я мог свалить
какого-нибудь профессора-психиатра или кого-нибудь ещё...
- ...И только усугубить этим свой диагноз.
- Да, у меня была «мания свержения советской власти», которая до сих пор во
мне живёт.
Что ещё? А-а-а! Моя любимейшая книга, до сих пор не опубликованная в России -
брюссельское издание Вячеслава Иванова (Отраднейшая, поразительная вещь, издания
которой здесь я жду не дождусь). Его «Повесть о Святомире-царевиче» - это лучшая
книга русской литературы ХХ века.
- Когда Вы говорили про следователя, который в ходе допросов подступался к
кругу Ваших связей, Вы имели в виду будущего генерала Трофимова, о котором Вы
рассказывали мне раньше?
- Да. Он был честным человеком, и я готов его защищать на любом суде чести.
Это случилось, когда я сидел в «Лефортово». Чекисты не нашли вещественных
доказательств, хотя я и признавал, что листовки - мои. У них была целая пачка
моих листовок, по всем местам, где они распространялись, выезжали группы
чекистов и производили съёмку... То есть дело было готово, но не хватало
вещественных доказательств, в первую очередь, самой типографии.
Я изматывал их своим упорством, - в какие-то дни я просто отказывался с ними
говорить: сидел, скрестив руки на груди, и заявлял: «Я говорить на эту тему не
буду». А Трофимов, в отличие от многих чекистов, которые, видимо, служили не за
совесть, а за страх, служил за совесть. В такие моменты он, разозлившись, сжимал
кулаки и говорил в сердцах (а за эти месяцы мы с ним сдружились, и жили душа в
душу): «Если бы мы сидели где-нибудь в скверике, я бы тебе сейчас морду набил -
как мужчина мужчине!» А я отвечал: «Я бы тоже мог то же самое сделать». То есть
служил он со страстью - верил в коммунизм и в правоту своего дела.
Тогда он придумал такой ход: показал мне мою записную книжку и сказал: «Я
пойду с обысками по всем людям, номера которых здесь записаны, и знаю, что найду
у них много всего». А чуть ли не у каждого из них что-нибудь под подушкой лежало
- Солженицын или ещё что-нибудь. И я сказал: «Я согласен. Я выдам вам свою
типографию, если вы никому из них ничего дурного не сделаете». Я поверил
Трофимову, когда он пообещал не делать моим друзьям ничего дурного.
Они обрадовались, сразу вызвали машину, и в тот же день мы поехали ко мне на
работу, где раньше обыск уже проходил, но где тогда ничего не нашли. Я показал,
где была спрятана моя типография. Она была простенькой (резиновый ГДРовский
шрифт, несколько клише, тампон, чернила, стопка бумаги; ничего особенного -
ручная типография) и умещалась в мешочке. Они остались очень довольны, и
Трофимов даже заработал на мне звёздочку. (Он же, кстати, являлся следователем и
Сергея Адамовича Ковалёва, за которого, видимо, тоже звёздочку получил.)
Меня тогда поразила их честность: ни у кого из моих друзей, чьи номера
находились в той записной книжке, обысков так и не было. Если до этого кого-то
из них вызывали, расспрашивали обо мне, то после этого и вызовы прекратились.
Когда в начале этого года генерал Трофимов был вместе со своей семьёй убит, я
думаю, что его подвели как раз его принципиальность и честность, которые
присутствуют не у всех из них. (О нём, кстати, в «березовской» книге про
«рязанский след» подполковник Литвиненко тоже пишет положительно.) Так что на
гроб Алексея Трофимова я кладу свой цветок благодарности за его безусловную
честность. (В чекистах это - такая редкость.)
Помню любопытную деталь - как я мучил Трофимова во время допросов. Я ему
что-то говорил, а он мои мысли излагал в протоколе своим суконным языком и давал
мне на подпись. А я ему и говорю: «Послушайте! Тут написано: «Во время допроса
Старчик заявил...» А я ведь с Вами не в допросе участвую - я просто с Вами
разговариваю». И ему приходилось заново переписывать все эти листы. («Если
хотите, чтобы я его подписал, то - в моей стилистике.»)
С этим связана ещё одна деталь... Как-то Трофимов захотел в моё следственное
дело добавить материалов и для этого принёс на допрос в качестве вещественного
доказательства моей антисоветской деятельности два мешка с самиздатом, взятом у
меня на квартире при обыске. И я ему предложил: «Давайте так: я соглашусь
подписать то, что Вы напишите своим языком, но пока Вы будете это делать, я
стану читать всё, что мне нужно». И он согласился. Я сидел у него за столиком,
вынимал из этих мешков всё, что мне нужно, и читал. Так что именно сидя в
«Лефортове» я дочитывал Ростоу, Солженицына и всё, что они у меня выгребли. Это
было замечательно. Удивительно, что он пошёл на это.
Правда, в камеру он мне самиздат не давал. Я его как-то попросил об этом, но
он ответил: «Пётр Петрович! Это уже слишком».
- Интересно, Ковалёв такого же мнения о генерале Трофимове?
- Не знаю. Спросите его об этом - это будет очень интересно.
Коль зашёл такой разговор, то напомню, что у Некипелова в книге «Институт
дураков» даны страшные портреты Лунца, Тальце и других психиатров. (Любопытно,
что Тальце все считали дочкой Дзержинского. Имени я её не помню, но по отчеству
она была Феликсовна.) Я их тоже встречал и, например, о Лунце могу сказать
кое-что хорошее.
- А что это у Вас был за шрифт - ГДРовский? И почему кириллический? Как он к
Вам попал?
- Это была детская ГДРовская типография для русских. Я купил сразу несколько
коробок, к сожалению, лишив всех детей этой игры.
- То есть Вы думаете, что затем эту игру просто изъяли из продажи?
- Конечно! Я ведь потом ходил и искал её: я хотел расширить производство, и
имевшихся (кажется, трёх) наборов мне уже не хватало. Я понимаю, что рисковал:
ОНИ могли поставить несколько коробок, чтобы посмотреть, кто их покупает. Но их
в продаже больше не было.
- В детстве я слышал о существовании такой типографии, и её мне очень не
хватало. Мне как-то с детства была близка полиграфия. Помню, как я печатал
разные вещи (в том числе деньги), вырезая клише из ластиков.
- Ну это я, Лёша, Вас её лишил. Подождите, а в какие годы?.. Я занимался этим
с 68-го по 72-й. Сколько Вам тогда было лет?
- Это - как раз годы моего детства. Мне было тогда от 8 до 12 лет.
- Да, Лёша, это я Вас лишил игры, - об этом можно говорить смело.
- А что за листовки Вы изготовляли?
- Это были короткие тексты с броскими фразами типа: «КПСС состоит из
бандитов, воров, дураков и трусов» (эту формулу я до сих пор считаю верной,
исчерпывающей) или «Долой эту кремлёвско-мавзолейную мертвечину!» К выборам были
приурочены тексты типа: «Не голосуйте за них на этих выборах!» Листовка включала
пять-шесть предложений, содержание которых могло немного меняться в том случае,
если его надо было приурочить к 1-му мая, субботнику или ещё какому-нибудь
конкретному событию. (Я ведь четыре года этим занимался.)
- Каким образом Вы их распространяли, и почему Вам так долго удавалось
осуществлять это безнаказанно?
- Я являлся хорошим конспиратором и делал это осторожно. И попался-то я
только после того, как нарушил конспиративное правило, согласно которому «если
занимаешься нелегальным, не лезь к легальным». А я лез не только к Якиру, но и к
Татьяне Великановой, к Подъяпольскому, к Гершуни. К Сахарову на кухню мог
прийти. То есть ко всем тем людям, которые были на виду.
В день, когда меня арестовали (20 апреля 72-го года), в Москве были проведены
десять обысков. Среди обыскиваемых я оказался десятым. Видимо, они верно
просчитали, что не может удержаться от распространения листовок тот, кто ходит к
Сахарову, Якиру, и провели обыски у людей из их круга. И нашли у меня мешки
самиздата и одну листовочку, лежавшую в тетрадке.
- И им удалось доказать, что она - Ваша?
- А я сразу сказал им, что она - моя. А как я мог отпираться?
- Я бы сказал: «Нашёл на улице».
- Нет, я не стал, - свою роль сыграла моя прямота. Да, наверное, я мог бы ещё
изворачиваться, то тут мой характер сработал.
- А как и где Вы их распространяли? И каков мог быть их совокупный тираж?
- За четыре года я изготовил тысяч семь-восемь листовок. А распространял я их
по-всякому. Например, мог где-нибудь оставить.
Происходило это так. Заготовленная пачка лежала у меня в кармане. В
перчатках, чтобы не оставлять на них отпечатков пальцев (печатал я их тоже в
перчатках), я брал листовки и куда-нибудь подкладывал. Мог делать это в метро, в
других людных местах.
Техника была такая: ставлю на скамейку (или на стойку размена монет) портфель
и быстро подкладываю под него листовку. Портфель стоит так некоторое время, а
потом я спокойно, без резких движений, беру его и ухожу. А на его месте остаётся
листовка.
Я практиковал очень интересные (совершенно уникального характера) способы
распространения. Например, когда поезд метро вылетает из тоннеля, он, как
поршень, создаёт большой поток воздуха. И я клал пачку листовок на перроне в
такое место повыше, где их не видно (в какую-нибудь нишу или полочку) и уходил.
Когда поезд вылетал, листовки рассыпались веером.
При этом я мог проехать одну остановку, потом вернуться и посмотреть, что
происходит. Я видел, как собирались люди, как эти рассыпанные листовки собирали.
Видел тут же и милиционеров, и чекистов, которые всё это фотографировали. Но
делал я эти нечасто, потому что так можно было и попасться.
Однажды Трофимов показал мне мою листовку - разорванную и наклеенную на
планшетку: «Пётр Петрович! Смотрите, какую нам листовку принесли. (Всё - у
нас)». И рассказывает мне историю: «Позвонил нам один советский гражданин,
который нашёл эту листовку у Большого театра. Взял её, прочитал, разорвал и
кинул в урну. Потом пришёл домой, подумал и решил, что что-то недоделал.
Позвонил в КГБ и рассказал, что нашёл то-то и то-то. А ему говорят: «Идите и
принесите». И он пошёл к Большому театру, залез в урну и принёс листовку,
которая лежит перед Вами». Совершенно замечательная история!
- Вы упомянули о том, что распространяли «Хронику...». Как это осуществлялось
чисто технически (Вы допечатывали тираж или получали готовые экземпляры) и с
какой целью?
- Бывало и так, и так. Бывало, я получал от кого-то (Гершуни или Генкина)
целую пачку...
- Одного номера?
- Да, один номер...
- ...Для раздачи каким-то людям?
- Да. Ксерокопию. Но я и сам их ксерокопировал: относил «Хронику...»
ксерокопировщику и давал ему деньги. Конечно, это было для него опасно, но люди
на это охотно шли - они зарабатывали на этом. Правда, ксерокопировочные аппараты
быстро поставили под контроль ГБ, и поэтому делать это надо было тайно.
Имелось много случаев, когда люди из-за этого страдали. (И тираж попадался
вместе с распространителями.) И в самой «Хронике...» описывалось, как какой-то
ксерокопиист печатал «Хронику...», попадался и получал наказание. (Если это была
не очень криминальная вещь, то его просто выгоняли с работы.)
Так что не все брались за эту работу, особенно, если текст был какой-то
странный или подозрительный. Многие боялись делать это. Но я находил возможности
- у меня были свои люди, которые делали всё что угодно (всё что угодно), - лишь
бы деньги платили. И я платил.
Так что самиздат рос на личных деньгах. Я думаю, что и Серёжа Генкин (как и
всё диссидентство) тоже не получал на это ниоткуда денег. Тогда грантов ведь не
было. Так что брали денежки из своего кармана и распечатывали.
- Уточните: тратили свои деньги на то, чтобы оставить себе сделанную копию
какого-нибудь интересного издания, или на то, чтобы раздать затем напечатанное
каким-то людям?
- И то, и то. Я помню, как Абрамкина предупреждали по поводу «Поисков»:
«Валера! Зачем тебе сто копий? Если бы ты делал всего пять копий, тебя бы не
арестовали». А он отвечал: «Мне пяти копий мало». Так что Абрамкин делал по сто
копий, чтобы их раздавать.
- Это какие годы?
- Тоже примерно 71-й год.
- Разве он тогда выпускал уже «Поиски»?
- Да-да-да. Да. Сейчас... Или нет? Нет, я спутал. Это может быть 75-й или
76-й год - перед его арестом. Да, пожалуй, так. (Позже В. Абрамкин подтвердил
мне, что «Поиски» выходили только в конце 70-х - начале 80-х годов, и П. Старчик
согласился с этим его замечанием, - АП.)
...И я тоже делал не только для того, чтобы самому прочесть, но и чтобы
раздать. Самому прочесть - это только Клюев, Мандельштам... Но я их, конечно, и
другим давал читать. Всё это ходило в самиздате. Тогда действовал простой закон:
прочёл - отдай другому. Так и было. Только «Хроника...» отдавалось без
возврата.
- Вы уверены в том, что Вы использовали в строгом смысле слова ксероксы
(которые получили распространение, наверное, только в начале 80-х годов), а не
какие-нибудь другие электрокопировальные машины?
- Да, в 65-м ксерокопировочных аппаратов ещё не было, но в 70-м, 71-м, 72-м,
в 75-м на них уже много копировали.
- Именно на ксероксах...?
- Да.
- ...а не на каких-нибудь светокопировальных аппаратах, электрокопировальной
машине «Эра» и так далее?
- Да, на них. Но «Эра», по-моему, и есть ксерокопия.
- Нет, принцип действия у неё похожий, но копирует она на большие
листы...
- Ну да, на такой красный рулон.
- Нет, красный - это у светокопии.
...И затем самому нужно эти тексты вырезать, что гораздо менее удобно, чем на
ксероксе.
- А ещё я пробовал делать желатинные копии - гектографии. У нас даже
распространялись специально размножавшиеся книжечки о различных способах
тиражирования...
- Самиздатские пособия?
- Да. Самиздатские книжечки, в которых были описаны все способы домашнего
тиражирования. И я пробовал, например, желатинный способ, который у меня,
впрочем, не пошёл - с ним было много возни.
А был ещё, конечно, фотометод. Глаза тогда у всех ещё были хорошие, и поэтому
делали уменьшенные копии. За этим делом я провёл в ванной много ночей и сделал
много-много фотографических копий и для себя, и на раздачу. Причём плёнки с
текстами я не только доставал, но и сам их изготовлял. Брал фотоаппарат
(например, «Зоркий»), снимал, проявлял и печатал на бумагу. Это был длительный
процесс, но зато плёнка могла служить долго.
- Но считается, что основным средством размножения в 60-е годы являлась
пишущая машинка, о которой Вы почему-то ещё ни разу не упомянули.
- Да, сразу приходит на память галичевскя строчка: ««Эрика» берёт четыре
копии. И этого достаточно...» Какие там четыре! Электрические машинки делали по
10-12-15 копий. (И поэтому тогда была большая охота за папиросной бумагой.)
Машинистки тоже на этом зарабатывали.
Иногда я хитрил. Давал кому-нибудь «Хронику...» и говорил: «За это сделаешь
мне одну копию». Я понимал, что человек поленится перепечатывать номер ради
одного экземпляра и обязательно сделает полную закладку, которая тоже пойдёт
гулять по свету.
- Чем для Вас закончился 72-й год? На сколько лет Вы выпали из нормальной
жизни?
- На три года. Тот же Трофимов мне говорил: «Не думай, что проскочишь на
дурачка. Будет тебе семь плюс пять». Но он этого не решал. А где-то решили, что
на суд меня лучше не выпускать, потому что я был нераскаянный и наговорил бы там
всякого - спокойно, используя аргументацию Ростоу на счёт того, что лучше -
коммунизм или фашизм. Я был хорошо подкован, и они понимали, что такого на суд
лучше не выпускать. Так что я попал в «Сербского» и потом уже в «Казань». Ведь
изобретённая академиком Снежневским характеристика вялотекущей шизофрении («не
проявляющаяся для окружающих») означала, что только он может её заметить. Так
что в то время любого человека можно было под неё подвести.
- Да, зная Вас уже, по меньшей мере, семнадцать лет, я могу подтвердить, что
Вы - человек, как сейчас принято говорить, «отмороженный» и всегда говорите то,
что думаете. И на этом суде Вы могли выступить с разоблачением режима словно
какой-нибудь там Георгий Димитров и...
- Нет-нет - только не Димитров. Скорее - Буковский, Марченко, письма которых
я читал.
- Это - первый пришедший мне в голову классический советский пример.
- Нет, у меня были другие примеры - Даниэль, который не признал себя
виновным, дело ВСХОНовцев... А уж Марченко и Буковский выступали на суде,
вообще, в роли мощных таких гладиаторов. Так что других примеров у меня было
достаточно.
- Пошли дальше. Вышли Вы, как я понимаю, «недолеченным», так как опять
взялись за старое....
- Нет. Честность мне этого не позволила. Когда меня выписывали, мне поставили
условие, что я больше не должен изготовлять листовки. И я не кривил душой, когда
давал такое обещание: ни одной листовки я больше не выпустил.
- Кому Вы давали такое обещание?
- Психиатрам - Лунцу, Ландау...
- Это когда они Вас выписывали?
- Да. Нужно было дать гарантии, что больше не будешь этим заниматься,
признать себя больным и поблагодарить за лечение. Такова была формула выхода на
свободу. И я был вынужден её выполнить, иначе бы я не вышел никогда.
Интересно, что на свободу выпускали ещё и потому, что иначе Снежневский
должен был таким больным устанавливать третью группу инвалидности и платить им
пенсию. И самой большой расходной статьёй Министерства здравоохранения была
выплата пенсий.
- То есть Вы хотите сказать, что психиатры не всегда были заинтересованы в
том, чтобы увеличивать число людей с тяжёлым диагнозом и переводить их в разряд
инвалидов?
- Видимо, да. Правда, это случилось позже - в 80-м году, когда на это уже не
было денег.
- И что же, после 75-го Вы так больше и не занимались никакой диссидентской
деятельностью, пусть даже другого рода?
- Конечно, нет. Я сразу вошёл в круг диссидентов и продолжил заниматься тем
же самым - например, самиздатом, его копированием. Но главное моей функцией
стало сочинительство. Я много сочинял и едва успевал исполнять то, что
насочинял. Из меня получился такой своеобразный «певец во стане русских воинов».
И если другие свою борьбу выражали в прозе, то я делал это в музыке, в своих
концертах. Тогда я много и очень остро пел - стихи совершенно убийственные:
«Наглей комсомольской ячейки/ И вузовской песни наглей,/ Присевших на школьной
скамейке/ Учить щебетать палачей». Это и явилось причиной моего нового ареста в
76-м году.
В тот период я перевёл самиздат в более страшную для властей форму -
певческую, и он стал расходиться в плёнках. Более того, имел место и обратный
процесс: я видел самиздатские книги Цветаевой, списанные с плёнок с моими
записями. То есть получился новый тип самиздата! Что интересно: у Цветаевой
очень изощрённая пунктуация. А как же можно было правильно восстановить её знаки
препинания на слух? Это интересно.
На допросе после одного из обысков мудрый чекист сказал мне...
- Это - какой год?
- Это уже год 78-й или 79-й.
- Так вот, я ему говорю: «Смотрите, я пою «Лебединый стан» Цветаевой, а его
фрагменты уже опубликованы. И, вообще, я пою то, что потом будет опубликовано».
Он улыбнулся и сказал: «Но Вы не слишком нас обгоняйте». Так что это была милая
беседа, и после того обыска меня не арестовали, хотя многочисленный самиздат у
меня опять обнаружили.
Времена тогда были уже другие. Да и отсидев, я заработал себе некоторую
безопасность. У нас существовала уже Хельсинкская группа, да и с Запада шла
мощная поддержка, с которой власти уже вынуждены были считаться. Я в 76-м году и
вышел-то благодаря не только Хельсинкской группе, но и коммунистам. Например,
парижские коммунисты в сентябре 76-го года устроили в снятом ими для этого
концертном зале «Мютиалитэ» собрание «Коммунисты в защиту Петра Старчика», после
которого меня и выпустили. Меня поразило, что из тюрьмы меня вытаскивали даже
коммунисты.
- Это собрание прошло в защиту только Вас?
- Я не помню - я же на нём не присутствовал. Может, и ещё кого-то.
- А что происходило на этом мероприятии?
- Я читал материалы об нём: в ходе него кто-то выступал и громил Кремль за
то, что эти старики из Кремля лишают их во Франции голосов избирателей.
- То есть цель у них была сугубо эгоистическая?
- Да. Они бы за меня не заступились, если бы им не надо было отчитаться перед
французскими избирателями и показать, что они тоже борются за правду.
- После своего выхода на свободу в 75-м году встретили ли Вы какой-нибудь
новый самиздат и новых людей, занимавшихся его распространением?
- Да, конечно. Тогда распространение самиздата охватило уже гораздо более
широкий круг людей. К нему подключилось, в частности, много молодёжи. К 80-ому
году этим занималось уже так много людей, что арестовать их всех просто не было
возможности. Да и копировочные аппарата стали более доступны, так что
копировалось практически всё.
Кроме того, очень много появилось западного тамиздата. Например, ко мне
открыто приезжали люди из Парижа и передавали посылки с книгами. Эти книги
открыто ставились на полку, из-за чего отпадала необходимость их копировать.
Получается так, что самиздат начал отступать под натиском тамиздата.
- То есть Александр Даниэль правильно считает, что во второй половине 70-х
годов самиздат умер из-за того, что его вытеснил тамиздат? Или всё-таки
кустарное копирование неразрешённой литературы продолжалось и позже?
- Конечно, тогда уже наступало время новых возможностей. Но я затрудняюсь
сказать, чего было больше - самиздата или тамиздата. Пожалуй, Даниэль всё-таки
прав в том, что предпочтительней было такие книги не копировать, а покупать с
рук. И если до этого времени из-за границы на продажу привозили только вещи, то
теперь наряду с ними стали ввозить и книги.
- «Теперь» - это во второй половине 70-х годов?
- Да. За книги уже не сажали, и появились книжные фарцовщики, которые мне,
например, предлагали купить американского Мандельштама, который у меня имелся
только в ксерокопии.
- У меня как раз был заготовлен вопрос о времени появления рынка самиздата:
когда люди при перепродаже его перестали довольствоваться покрытием своих
расходов на копирование и начали использовать его уже для «извлечения нетрудовых
доходов»?
- Я помню о существовании такого явления с самого 68-го года, когда копии
книг уже во множестве перепродавались. Я сам при продаже самиздата поступал
вполне по-купечески: к сумме, которую я заплатил владельцу копировочной машины,
я добавлял ещё некоторую наценку в свою пользу.
- Чтобы какую-то выгоду получить?
- Я, пожалуй что, нет, - я стремился только окупить затраты. Ведь жалко было
размножать классику в одном экземпляре, поэтому я делал их два-три и затем
продавал, но без наценки. Хотя сам я уже в 68-м году покупал самиздат у людей,
которые таких образом зарабатывали (и, наверное, неплохо).
- Такой торговлей занимались люди из диссидентского круга или посторонние вам
«жучки», торговавшие самиздатом на книжных развалах? Или и те, и те?
- Люди из диссидентского круга не были коммерциализированы и действовали за
идею. А вот около них, конечно, коммерческие отношения были очень развиты,
благодаря чему диссиденты всегда могли достать нужную им книгу, скопировать её и
отдать кому нужно, а лишние копии продать.
- Людмила Алексеева признавалась мне в том, что сама зарабатывала,
перепечатывая самиздат на продажу...
- Да, труд машинисток всегда оплачивался. Это ведь была для них работа.
- Но она именно зарабатывала этим...
- Да-да-да. Я знаю много машинисток, которым я устраивал такую подработку.
Когда мне нужно было для самиздата что-то перепечатать, то я им платил за это. И
имелся целый круг женщин, которые только этим и жили. Это были женщины без мужа
и с ребёнком, которые этим зарабатывали себе на жизнь.
- Каждый из моих собеседников вспоминал какой-нибудь забавный или любопытный
эпизод, связанный с оборотом самиздата. Вы можете вспомнить что-нибудь весёлое
из того времени?
- Забавен был способ распространения самиздата. Я брал крысоловку...
- Она отличается чем-нибудь от традиционной мышеловки?
- Она мощнее - у неё удар сильнее.
...Я прикручивал её рабочую рамку медной проволокой, при этом делал
необходимое количество витков, которые заменяли реле времени: если делал пять
витков, то проволока обрывалась через минуту, если десять витков - то через три
минуты. Получалась катапульта, на которую я клал кипу листовок, оставлял
где-нибудь далеко на крыше, после чего она выстреливала. Это был совершенно
замечательный способ.
- Выходит, что Вы боролись с режимом в том числе и с помощью крысоловки.
Воистину, «...все средства хороши».
Беседовал Алексей Пятковский