Сейчас на сайте

Петр Старчик, автор и исполнитель песен. 23 декабря 2005 г.

О том, как бороться с советской властью при помощи поездов, крысоловки и игрушечной типографии

- Как и когда Вы впервые столкнулись с самиздатом?

- Это - 68-й год. Год для меня роковой, поворотный, когда во мне произошёл драгоценный перелом.

После ввода войск [в Чехословакию] у меня на работе состоялось собрание, на котором прошло голосование за одобрение этого шага. И все подняли руки. Я тоже. А когда для проформы спросили: «Есть ли против?», сидящий рядом со мной мой друг поднял руку. Я понимал, что должен был поднять руку вместе с ним, но было уже поздно. И это меня разбудило. От стыда за этот случай я вырвал из своего сердца коммунизм вместе с атеизмом.

- Кем Вы были тогда по профессии и в каком институте работали?

- В Институте психологии Академии педнаук. Я там учился на психологическом факультете и работал лаборантом.

Но ещё и до ввода войск я слушал радио и был знаком, например, с Якиром и с его кругом. (Правда, у Якира круг тогда ещё был не очень широкий, и поэтому я не знал многих из тех, кто вошёл в него после моего ареста.) И оттуда, конечно, пошли книжечки.

Моя первая книга, по-видимому - «Мои показания» Марченко, которая произвела на меня очень сильное впечатление. Потом я познакомился с самим Анатолием [Марченко], и это было просто драгоценное знакомство. Вообще, я имел возможность знакомится со всеми теми людьми, книги которых (зачастую анонимные) я распространял в самиздате. Это совершенно замечательно, когда знаешь и любишь этих авторов заочно, и вдруг их псевдонимы перед тобой раскрываются.

Так что мой самиздат - не такой как бы провинциальный, когда книги просто копируются и всё. Я попал в средоточие их авторов.

- Вспомните поимённо тех людей, от которых Вы получали самиздат. И какой именно? (Представьте, будто Вы делаете чистосердечное признание «органам» и должны обнародовать все эти цепочки.)

- Алёша, в этом для меня заключён один сложный момент. Когда меня арестовали, то я открыто рассказывал следователю всё про свою собственную деятельность, которая не касалась других. А вот когда он подводил меня к вопросу: «А кто же ещё?», то у меня всё замирало внутри, и я ему об этом ничего не говорил. И сейчас передо мною стоит такая же проблема: как бы эти материалы никому не навредили. Да, наверное, этих людей всё-таки уже не будут арестовывать. Но мы не зря говорим: «наверное». Потому что ЧК ещё жив. Когда это - позавчера - я с ужасом смотрел по телевизору чекистский праздник? Впечатление совершенно ужасное...

- Я думаю, что дело обстоит как раз наоборот, и Ваш долг - донести имена героев самиздата до будущих поколений...

- Ну, тех, кто умер - да. Я это сделаю совершенно спокойно.

Вот - сам Пётр Ионович Якир. У него была какая-то особая ко мне любовь - ничем не мотивированная, причин которой я не понимал. Может быть, она объяснялась тем, что после того эпизода с Красиным - их раскаяния... Помните?

- Помню даже их выступление по телевидению.

- ...Практически все от него отвернулись. И я один не судил его, видимо, понимая его благодаря тому автобиографическому тамиздату (написанной им о себе книжке), который я получил от него. Я понял, что он, будучи ещё мальчишкой, получил такую порцию блатного воспитания, что у него не было нужной стойкости. А вот Красин не сидел1, и сломался по другой - если можно так выразиться, интеллигентской - слабости. Я говорю: «если можно так выразиться, интеллигентской», потому что такие интеллигенты, как Подрабинек, Марченко (который, хотя и считал себя рабочим, но являлся в высшей степени интеллигентным человеком) ведь не сломались.

Ну вот - Якир, к которому я сначала попал, а из его круга это - совершенно замечательный человек Сергей Генкин. Сам он не сидел, но всё время находился около Якира, Григоренко, Сахарова. (Вездесущий Серёжа Генкин.) От него я тоже получал уже готовые пачки «Хроник...», которые мне не надо было копировать и которые я мог спокойно распространять. Получал я от него и много разных книг. Почему я о нём говорю спокойно? Потому что он уехал и жил в Америке, а сейчас уже умер.

Кто ещё? Юрий Шиханович, Татьяна Великанова, от которых я всегда что-нибудь получал. (Татьяна тоже уже умерла.)

Из этого же рядя людей - Николай Боков, который сейчас в Париже. Мы были с ним близкими друзьями, и если бы я что-нибудь сказал про него чекистам, то он бы сел вместе со мной. Но я от этого смог удержаться.

Правда, меня ведь не били. Но я не знаю, что было бы, если бы били. Или, как это тоже делали наши чекисты, защемляли дверью половые органы. (Я себя не испытывал такой болью.) Тут ещё неизвестно что расскажешь.

Было у меня много и других друзей из этого круга, фамилии которых я сейчас просто не вспомню. Это, например, Борис Альтшуллер, Дмитрий Леонтьев, Феликс Серебров, Виктор Некипелов...

Покойный мой друг Дмитрий Леонтьев не сидел, хотя и был очень (просто рьяно) активен и ничего не боялся. Даже когда милиция начала уже его дёргать, он вёл себя вызывающе, мог эпатажно и дерзко выкрикивать антисоветские лозунги. Он бы, конечно, сел, но посадить его не успели - он умер.

Нельзя не назвать, конечно, дом Григория Подъяпольского, где бывали Владимир Гершуни... Ох! Вот - Володя Гершуни. Любезная душа, совершенно замечательный человек. От него мне всегда перепадал какой-нибудь самиздат. Он всегда при встрече вынимал из кармана или книжку, или какое-нибудь письмо, которое нужно подписать, или стихотвореньице...

- Чьё стихотвореньице?

- Своё, чужое - он мне много давал стихов из своей коллекции, некоторые из которых я положил на музыку. Это были стихи не абы какие, а драгоценные. Он это понимал, и от него исходили такие значительные стихи, которые нельзя было пропустить.

- А какие книжки?

- Если говорить о самиздате, то там мог быть и платоновский «Чевенгур», и западный том Клюева, Мандельштама...

- Вы говорите про книги, которые Вы получали именно от Владимира Львовича или от людей из всего этого круга?

- Пожалуй, не только от него.

- Вспомните, какие книги обращались в кругу этих людей.

- Начнём с высокой классики - Мандельштам, Клюев... Совершенно неоценимая вещь - «Погорельщина» Клюева - была опубликована только через двадцать лет после этого, и я на протяжении всех этих двадцати лет сочинял поэму «Погорельщина»...

- Поэму?..

- Да, музыкальную поэму «Погорельщина». Она требовала подхода долгого, скрупулёзного, рассчитанного на десятилетия. (За один год её не сделаешь.)

Потом были такие абсолютно антисоветские авторы, как Авторханов - «Технология власти», «Загадка смерти Сталина» (замечательные книги). Перевод совершенно замечательной книги американца Ростоу «Стадии экономического роста», которая позволяла мне противопоставлять фашизм коммунизму в том смысле, что первый из них был немножко легче - при нём, в отличие от коммунизма, сохранялись экономические свободы. Это был мощный аргумент в споре, которым я мог свалить какого-нибудь профессора-психиатра или кого-нибудь ещё...

- ...И только усугубить этим свой диагноз.

- Да, у меня была «мания свержения советской власти», которая до сих пор во мне живёт.

Что ещё? А-а-а! Моя любимейшая книга, до сих пор не опубликованная в России - брюссельское издание Вячеслава Иванова (Отраднейшая, поразительная вещь, издания которой здесь я жду не дождусь). Его «Повесть о Святомире-царевиче» - это лучшая книга русской литературы ХХ века.

- Когда Вы говорили про следователя, который в ходе допросов подступался к кругу Ваших связей, Вы имели в виду будущего генерала Трофимова, о котором Вы рассказывали мне раньше?

- Да. Он был честным человеком, и я готов его защищать на любом суде чести.

Это случилось, когда я сидел в «Лефортово». Чекисты не нашли вещественных доказательств, хотя я и признавал, что листовки - мои. У них была целая пачка моих листовок, по всем местам, где они распространялись, выезжали группы чекистов и производили съёмку... То есть дело было готово, но не хватало вещественных доказательств, в первую очередь, самой типографии.

Я изматывал их своим упорством, - в какие-то дни я просто отказывался с ними говорить: сидел, скрестив руки на груди, и заявлял: «Я говорить на эту тему не буду». А Трофимов, в отличие от многих чекистов, которые, видимо, служили не за совесть, а за страх, служил за совесть. В такие моменты он, разозлившись, сжимал кулаки и говорил в сердцах (а за эти месяцы мы с ним сдружились, и жили душа в душу): «Если бы мы сидели где-нибудь в скверике, я бы тебе сейчас морду набил - как мужчина мужчине!» А я отвечал: «Я бы тоже мог то же самое сделать». То есть служил он со страстью - верил в коммунизм и в правоту своего дела.

Тогда он придумал такой ход: показал мне мою записную книжку и сказал: «Я пойду с обысками по всем людям, номера которых здесь записаны, и знаю, что найду у них много всего». А чуть ли не у каждого из них что-нибудь под подушкой лежало - Солженицын или ещё что-нибудь. И я сказал: «Я согласен. Я выдам вам свою типографию, если вы никому из них ничего дурного не сделаете». Я поверил Трофимову, когда он пообещал не делать моим друзьям ничего дурного.

Они обрадовались, сразу вызвали машину, и в тот же день мы поехали ко мне на работу, где раньше обыск уже проходил, но где тогда ничего не нашли. Я показал, где была спрятана моя типография. Она была простенькой (резиновый ГДРовский шрифт, несколько клише, тампон, чернила, стопка бумаги; ничего особенного - ручная типография) и умещалась в мешочке. Они остались очень довольны, и Трофимов даже заработал на мне звёздочку. (Он же, кстати, являлся следователем и Сергея Адамовича Ковалёва, за которого, видимо, тоже звёздочку получил.)

Меня тогда поразила их честность: ни у кого из моих друзей, чьи номера находились в той записной книжке, обысков так и не было. Если до этого кого-то из них вызывали, расспрашивали обо мне, то после этого и вызовы прекратились.

Когда в начале этого года генерал Трофимов был вместе со своей семьёй убит, я думаю, что его подвели как раз его принципиальность и честность, которые присутствуют не у всех из них. (О нём, кстати, в «березовской» книге про «рязанский след» подполковник Литвиненко тоже пишет положительно.) Так что на гроб Алексея Трофимова я кладу свой цветок благодарности за его безусловную честность. (В чекистах это - такая редкость.)

Помню любопытную деталь - как я мучил Трофимова во время допросов. Я ему что-то говорил, а он мои мысли излагал в протоколе своим суконным языком и давал мне на подпись. А я ему и говорю: «Послушайте! Тут написано: «Во время допроса Старчик заявил...» А я ведь с Вами не в допросе участвую - я просто с Вами разговариваю». И ему приходилось заново переписывать все эти листы. («Если хотите, чтобы я его подписал, то - в моей стилистике.»)

С этим связана ещё одна деталь... Как-то Трофимов захотел в моё следственное дело добавить материалов и для этого принёс на допрос в качестве вещественного доказательства моей антисоветской деятельности два мешка с самиздатом, взятом у меня на квартире при обыске. И я ему предложил: «Давайте так: я соглашусь подписать то, что Вы напишите своим языком, но пока Вы будете это делать, я стану читать всё, что мне нужно». И он согласился. Я сидел у него за столиком, вынимал из этих мешков всё, что мне нужно, и читал. Так что именно сидя в «Лефортове» я дочитывал Ростоу, Солженицына и всё, что они у меня выгребли. Это было замечательно. Удивительно, что он пошёл на это.

Правда, в камеру он мне самиздат не давал. Я его как-то попросил об этом, но он ответил: «Пётр Петрович! Это уже слишком».

- Интересно, Ковалёв такого же мнения о генерале Трофимове?

- Не знаю. Спросите его об этом - это будет очень интересно.

Коль зашёл такой разговор, то напомню, что у Некипелова в книге «Институт дураков» даны страшные портреты Лунца, Тальце и других психиатров. (Любопытно, что Тальце все считали дочкой Дзержинского. Имени я её не помню, но по отчеству она была Феликсовна.) Я их тоже встречал и, например, о Лунце могу сказать кое-что хорошее.

- А что это у Вас был за шрифт - ГДРовский? И почему кириллический? Как он к Вам попал?

- Это была детская ГДРовская типография для русских. Я купил сразу несколько коробок, к сожалению, лишив всех детей этой игры.

- То есть Вы думаете, что затем эту игру просто изъяли из продажи?

- Конечно! Я ведь потом ходил и искал её: я хотел расширить производство, и имевшихся (кажется, трёх) наборов мне уже не хватало. Я понимаю, что рисковал: ОНИ могли поставить несколько коробок, чтобы посмотреть, кто их покупает. Но их в продаже больше не было.

- В детстве я слышал о существовании такой типографии, и её мне очень не хватало. Мне как-то с детства была близка полиграфия. Помню, как я печатал разные вещи (в том числе деньги), вырезая клише из ластиков.

- Ну это я, Лёша, Вас её лишил. Подождите, а в какие годы?.. Я занимался этим с 68-го по 72-й. Сколько Вам тогда было лет?

- Это - как раз годы моего детства. Мне было тогда от 8 до 12 лет.

- Да, Лёша, это я Вас лишил игры, - об этом можно говорить смело.

- А что за листовки Вы изготовляли?

- Это были короткие тексты с броскими фразами типа: «КПСС состоит из бандитов, воров, дураков и трусов» (эту формулу я до сих пор считаю верной, исчерпывающей) или «Долой эту кремлёвско-мавзолейную мертвечину!» К выборам были приурочены тексты типа: «Не голосуйте за них на этих выборах!» Листовка включала пять-шесть предложений, содержание которых могло немного меняться в том случае, если его надо было приурочить к 1-му мая, субботнику или ещё какому-нибудь конкретному событию. (Я ведь четыре года этим занимался.)

- Каким образом Вы их распространяли, и почему Вам так долго удавалось осуществлять это безнаказанно?

- Я являлся хорошим конспиратором и делал это осторожно. И попался-то я только после того, как нарушил конспиративное правило, согласно которому «если занимаешься нелегальным, не лезь к легальным». А я лез не только к Якиру, но и к Татьяне Великановой, к Подъяпольскому, к Гершуни. К Сахарову на кухню мог прийти. То есть ко всем тем людям, которые были на виду.

В день, когда меня арестовали (20 апреля 72-го года), в Москве были проведены десять обысков. Среди обыскиваемых я оказался десятым. Видимо, они верно просчитали, что не может удержаться от распространения листовок тот, кто ходит к Сахарову, Якиру, и провели обыски у людей из их круга. И нашли у меня мешки самиздата и одну листовочку, лежавшую в тетрадке.

- И им удалось доказать, что она - Ваша?

- А я сразу сказал им, что она - моя. А как я мог отпираться?

- Я бы сказал: «Нашёл на улице».

- Нет, я не стал, - свою роль сыграла моя прямота. Да, наверное, я мог бы ещё изворачиваться, то тут мой характер сработал.

- А как и где Вы их распространяли? И каков мог быть их совокупный тираж?

- За четыре года я изготовил тысяч семь-восемь листовок. А распространял я их по-всякому. Например, мог где-нибудь оставить.

Происходило это так. Заготовленная пачка лежала у меня в кармане. В перчатках, чтобы не оставлять на них отпечатков пальцев (печатал я их тоже в перчатках), я брал листовки и куда-нибудь подкладывал. Мог делать это в метро, в других людных местах.

Техника была такая: ставлю на скамейку (или на стойку размена монет) портфель и быстро подкладываю под него листовку. Портфель стоит так некоторое время, а потом я спокойно, без резких движений, беру его и ухожу. А на его месте остаётся листовка.

Я практиковал очень интересные (совершенно уникального характера) способы распространения. Например, когда поезд метро вылетает из тоннеля, он, как поршень, создаёт большой поток воздуха. И я клал пачку листовок на перроне в такое место повыше, где их не видно (в какую-нибудь нишу или полочку) и уходил. Когда поезд вылетал, листовки рассыпались веером.

При этом я мог проехать одну остановку, потом вернуться и посмотреть, что происходит. Я видел, как собирались люди, как эти рассыпанные листовки собирали. Видел тут же и милиционеров, и чекистов, которые всё это фотографировали. Но делал я эти нечасто, потому что так можно было и попасться.

Однажды Трофимов показал мне мою листовку - разорванную и наклеенную на планшетку: «Пётр Петрович! Смотрите, какую нам листовку принесли. (Всё - у нас)». И рассказывает мне историю: «Позвонил нам один советский гражданин, который нашёл эту листовку у Большого театра. Взял её, прочитал, разорвал и кинул в урну. Потом пришёл домой, подумал и решил, что что-то недоделал. Позвонил в КГБ и рассказал, что нашёл то-то и то-то. А ему говорят: «Идите и принесите». И он пошёл к Большому театру, залез в урну и принёс листовку, которая лежит перед Вами». Совершенно замечательная история!

- Вы упомянули о том, что распространяли «Хронику...». Как это осуществлялось чисто технически (Вы допечатывали тираж или получали готовые экземпляры) и с какой целью?

- Бывало и так, и так. Бывало, я получал от кого-то (Гершуни или Генкина) целую пачку...

- Одного номера?

- Да, один номер...

- ...Для раздачи каким-то людям?

- Да. Ксерокопию. Но я и сам их ксерокопировал: относил «Хронику...» ксерокопировщику и давал ему деньги. Конечно, это было для него опасно, но люди на это охотно шли - они зарабатывали на этом. Правда, ксерокопировочные аппараты быстро поставили под контроль ГБ, и поэтому делать это надо было тайно.

Имелось много случаев, когда люди из-за этого страдали. (И тираж попадался вместе с распространителями.) И в самой «Хронике...» описывалось, как какой-то ксерокопиист печатал «Хронику...», попадался и получал наказание. (Если это была не очень криминальная вещь, то его просто выгоняли с работы.)

Так что не все брались за эту работу, особенно, если текст был какой-то странный или подозрительный. Многие боялись делать это. Но я находил возможности - у меня были свои люди, которые делали всё что угодно (всё что угодно), - лишь бы деньги платили. И я платил.

Так что самиздат рос на личных деньгах. Я думаю, что и Серёжа Генкин (как и всё диссидентство) тоже не получал на это ниоткуда денег. Тогда грантов ведь не было. Так что брали денежки из своего кармана и распечатывали.

- Уточните: тратили свои деньги на то, чтобы оставить себе сделанную копию какого-нибудь интересного издания, или на то, чтобы раздать затем напечатанное каким-то людям?

- И то, и то. Я помню, как Абрамкина предупреждали по поводу «Поисков»: «Валера! Зачем тебе сто копий? Если бы ты делал всего пять копий, тебя бы не арестовали». А он отвечал: «Мне пяти копий мало». Так что Абрамкин делал по сто копий, чтобы их раздавать.

- Это какие годы?

- Тоже примерно 71-й год.

- Разве он тогда выпускал уже «Поиски»?

- Да-да-да. Да. Сейчас... Или нет? Нет, я спутал. Это может быть 75-й или 76-й год - перед его арестом. Да, пожалуй, так. (Позже В. Абрамкин подтвердил мне, что «Поиски» выходили только в конце 70-х - начале 80-х годов, и П. Старчик согласился с этим его замечанием, - АП.)

...И я тоже делал не только для того, чтобы самому прочесть, но и чтобы раздать. Самому прочесть - это только Клюев, Мандельштам... Но я их, конечно, и другим давал читать. Всё это ходило в самиздате. Тогда действовал простой закон: прочёл - отдай другому. Так и было. Только «Хроника...» отдавалось без возврата.

- Вы уверены в том, что Вы использовали в строгом смысле слова ксероксы (которые получили распространение, наверное, только в начале 80-х годов), а не какие-нибудь другие электрокопировальные машины?

- Да, в 65-м ксерокопировочных аппаратов ещё не было, но в 70-м, 71-м, 72-м, в 75-м на них уже много копировали.

- Именно на ксероксах...?

- Да.

- ...а не на каких-нибудь светокопировальных аппаратах, электрокопировальной машине «Эра» и так далее?

- Да, на них. Но «Эра», по-моему, и есть ксерокопия.

- Нет, принцип действия у неё похожий, но копирует она на большие листы...

- Ну да, на такой красный рулон.

- Нет, красный - это у светокопии.

...И затем самому нужно эти тексты вырезать, что гораздо менее удобно, чем на ксероксе.

- А ещё я пробовал делать желатинные копии - гектографии. У нас даже распространялись специально размножавшиеся книжечки о различных способах тиражирования...

- Самиздатские пособия?

- Да. Самиздатские книжечки, в которых были описаны все способы домашнего тиражирования. И я пробовал, например, желатинный способ, который у меня, впрочем, не пошёл - с ним было много возни.

А был ещё, конечно, фотометод. Глаза тогда у всех ещё были хорошие, и поэтому делали уменьшенные копии. За этим делом я провёл в ванной много ночей и сделал много-много фотографических копий и для себя, и на раздачу. Причём плёнки с текстами я не только доставал, но и сам их изготовлял. Брал фотоаппарат (например, «Зоркий»), снимал, проявлял и печатал на бумагу. Это был длительный процесс, но зато плёнка могла служить долго.

- Но считается, что основным средством размножения в 60-е годы являлась пишущая машинка, о которой Вы почему-то ещё ни разу не упомянули.

- Да, сразу приходит на память галичевскя строчка: ««Эрика» берёт четыре копии. И этого достаточно...» Какие там четыре! Электрические машинки делали по 10-12-15 копий. (И поэтому тогда была большая охота за папиросной бумагой.) Машинистки тоже на этом зарабатывали.

Иногда я хитрил. Давал кому-нибудь «Хронику...» и говорил: «За это сделаешь мне одну копию». Я понимал, что человек поленится перепечатывать номер ради одного экземпляра и обязательно сделает полную закладку, которая тоже пойдёт гулять по свету.

- Чем для Вас закончился 72-й год? На сколько лет Вы выпали из нормальной жизни?

- На три года. Тот же Трофимов мне говорил: «Не думай, что проскочишь на дурачка. Будет тебе семь плюс пять». Но он этого не решал. А где-то решили, что на суд меня лучше не выпускать, потому что я был нераскаянный и наговорил бы там всякого - спокойно, используя аргументацию Ростоу на счёт того, что лучше - коммунизм или фашизм. Я был хорошо подкован, и они понимали, что такого на суд лучше не выпускать. Так что я попал в «Сербского» и потом уже в «Казань». Ведь изобретённая академиком Снежневским характеристика вялотекущей шизофрении («не проявляющаяся для окружающих») означала, что только он может её заметить. Так что в то время любого человека можно было под неё подвести.

- Да, зная Вас уже, по меньшей мере, семнадцать лет, я могу подтвердить, что Вы - человек, как сейчас принято говорить, «отмороженный» и всегда говорите то, что думаете. И на этом суде Вы могли выступить с разоблачением режима словно какой-нибудь там Георгий Димитров и...

- Нет-нет - только не Димитров. Скорее - Буковский, Марченко, письма которых я читал.

- Это - первый пришедший мне в голову классический советский пример.

- Нет, у меня были другие примеры - Даниэль, который не признал себя виновным, дело ВСХОНовцев... А уж Марченко и Буковский выступали на суде, вообще, в роли мощных таких гладиаторов. Так что других примеров у меня было достаточно.

- Пошли дальше. Вышли Вы, как я понимаю, «недолеченным», так как опять взялись за старое....

- Нет. Честность мне этого не позволила. Когда меня выписывали, мне поставили условие, что я больше не должен изготовлять листовки. И я не кривил душой, когда давал такое обещание: ни одной листовки я больше не выпустил.

- Кому Вы давали такое обещание?

- Психиатрам - Лунцу, Ландау...

- Это когда они Вас выписывали?

- Да. Нужно было дать гарантии, что больше не будешь этим заниматься, признать себя больным и поблагодарить за лечение. Такова была формула выхода на свободу. И я был вынужден её выполнить, иначе бы я не вышел никогда.

Интересно, что на свободу выпускали ещё и потому, что иначе Снежневский должен был таким больным устанавливать третью группу инвалидности и платить им пенсию. И самой большой расходной статьёй Министерства здравоохранения была выплата пенсий.

- То есть Вы хотите сказать, что психиатры не всегда были заинтересованы в том, чтобы увеличивать число людей с тяжёлым диагнозом и переводить их в разряд инвалидов?

- Видимо, да. Правда, это случилось позже - в 80-м году, когда на это уже не было денег.

- И что же, после 75-го Вы так больше и не занимались никакой диссидентской деятельностью, пусть даже другого рода?

- Конечно, нет. Я сразу вошёл в круг диссидентов и продолжил заниматься тем же самым - например, самиздатом, его копированием. Но главное моей функцией стало сочинительство. Я много сочинял и едва успевал исполнять то, что насочинял. Из меня получился такой своеобразный «певец во стане русских воинов». И если другие свою борьбу выражали в прозе, то я делал это в музыке, в своих концертах. Тогда я много и очень остро пел - стихи совершенно убийственные: «Наглей комсомольской ячейки/ И вузовской песни наглей,/ Присевших на школьной скамейке/ Учить щебетать палачей». Это и явилось причиной моего нового ареста в 76-м году.

В тот период я перевёл самиздат в более страшную для властей форму - певческую, и он стал расходиться в плёнках. Более того, имел место и обратный процесс: я видел самиздатские книги Цветаевой, списанные с плёнок с моими записями. То есть получился новый тип самиздата! Что интересно: у Цветаевой очень изощрённая пунктуация. А как же можно было правильно восстановить её знаки препинания на слух? Это интересно.

На допросе после одного из обысков мудрый чекист сказал мне...

- Это - какой год?

- Это уже год 78-й или 79-й.

- Так вот, я ему говорю: «Смотрите, я пою «Лебединый стан» Цветаевой, а его фрагменты уже опубликованы. И, вообще, я пою то, что потом будет опубликовано». Он улыбнулся и сказал: «Но Вы не слишком нас обгоняйте». Так что это была милая беседа, и после того обыска меня не арестовали, хотя многочисленный самиздат у меня опять обнаружили.

Времена тогда были уже другие. Да и отсидев, я заработал себе некоторую безопасность. У нас существовала уже Хельсинкская группа, да и с Запада шла мощная поддержка, с которой власти уже вынуждены были считаться. Я в 76-м году и вышел-то благодаря не только Хельсинкской группе, но и коммунистам. Например, парижские коммунисты в сентябре 76-го года устроили в снятом ими для этого концертном зале «Мютиалитэ» собрание «Коммунисты в защиту Петра Старчика», после которого меня и выпустили. Меня поразило, что из тюрьмы меня вытаскивали даже коммунисты.

- Это собрание прошло в защиту только Вас?

- Я не помню - я же на нём не присутствовал. Может, и ещё кого-то.

- А что происходило на этом мероприятии?

- Я читал материалы об нём: в ходе него кто-то выступал и громил Кремль за то, что эти старики из Кремля лишают их во Франции голосов избирателей.

- То есть цель у них была сугубо эгоистическая?

- Да. Они бы за меня не заступились, если бы им не надо было отчитаться перед французскими избирателями и показать, что они тоже борются за правду.

- После своего выхода на свободу в 75-м году встретили ли Вы какой-нибудь новый самиздат и новых людей, занимавшихся его распространением?

- Да, конечно. Тогда распространение самиздата охватило уже гораздо более широкий круг людей. К нему подключилось, в частности, много молодёжи. К 80-ому году этим занималось уже так много людей, что арестовать их всех просто не было возможности. Да и копировочные аппарата стали более доступны, так что копировалось практически всё.

Кроме того, очень много появилось западного тамиздата. Например, ко мне открыто приезжали люди из Парижа и передавали посылки с книгами. Эти книги открыто ставились на полку, из-за чего отпадала необходимость их копировать. Получается так, что самиздат начал отступать под натиском тамиздата.

- То есть Александр Даниэль правильно считает, что во второй половине 70-х годов самиздат умер из-за того, что его вытеснил тамиздат? Или всё-таки кустарное копирование неразрешённой литературы продолжалось и позже?

- Конечно, тогда уже наступало время новых возможностей. Но я затрудняюсь сказать, чего было больше - самиздата или тамиздата. Пожалуй, Даниэль всё-таки прав в том, что предпочтительней было такие книги не копировать, а покупать с рук. И если до этого времени из-за границы на продажу привозили только вещи, то теперь наряду с ними стали ввозить и книги.

- «Теперь» - это во второй половине 70-х годов?

- Да. За книги уже не сажали, и появились книжные фарцовщики, которые мне, например, предлагали купить американского Мандельштама, который у меня имелся только в ксерокопии.

- У меня как раз был заготовлен вопрос о времени появления рынка самиздата: когда люди при перепродаже его перестали довольствоваться покрытием своих расходов на копирование и начали использовать его уже для «извлечения нетрудовых доходов»?

- Я помню о существовании такого явления с самого 68-го года, когда копии книг уже во множестве перепродавались. Я сам при продаже самиздата поступал вполне по-купечески: к сумме, которую я заплатил владельцу копировочной машины, я добавлял ещё некоторую наценку в свою пользу.

- Чтобы какую-то выгоду получить?

- Я, пожалуй что, нет, - я стремился только окупить затраты. Ведь жалко было размножать классику в одном экземпляре, поэтому я делал их два-три и затем продавал, но без наценки. Хотя сам я уже в 68-м году покупал самиздат у людей, которые таких образом зарабатывали (и, наверное, неплохо).

- Такой торговлей занимались люди из диссидентского круга или посторонние вам «жучки», торговавшие самиздатом на книжных развалах? Или и те, и те?

- Люди из диссидентского круга не были коммерциализированы и действовали за идею. А вот около них, конечно, коммерческие отношения были очень развиты, благодаря чему диссиденты всегда могли достать нужную им книгу, скопировать её и отдать кому нужно, а лишние копии продать.

- Людмила Алексеева признавалась мне в том, что сама зарабатывала, перепечатывая самиздат на продажу...

- Да, труд машинисток всегда оплачивался. Это ведь была для них работа.

- Но она именно зарабатывала этим...

- Да-да-да. Я знаю много машинисток, которым я устраивал такую подработку. Когда мне нужно было для самиздата что-то перепечатать, то я им платил за это. И имелся целый круг женщин, которые только этим и жили. Это были женщины без мужа и с ребёнком, которые этим зарабатывали себе на жизнь.

- Каждый из моих собеседников вспоминал какой-нибудь забавный или любопытный эпизод, связанный с оборотом самиздата. Вы можете вспомнить что-нибудь весёлое из того времени?

- Забавен был способ распространения самиздата. Я брал крысоловку...

- Она отличается чем-нибудь от традиционной мышеловки?

- Она мощнее - у неё удар сильнее.

...Я прикручивал её рабочую рамку медной проволокой, при этом делал необходимое количество витков, которые заменяли реле времени: если делал пять витков, то проволока обрывалась через минуту, если десять витков - то через три минуты. Получалась катапульта, на которую я клал кипу листовок, оставлял где-нибудь далеко на крыше, после чего она выстреливала. Это был совершенно замечательный способ.

- Выходит, что Вы боролись с режимом в том числе и с помощью крысоловки. Воистину, «...все средства хороши».

Беседовал Алексей Пятковский

 


1. Красин тоже прежде сидел в тюрьме - прим. ред.


Уважаемые читатели! Мы просим вас найти пару минут и оставить ваш отзыв о прочитанном материале или о веб-проекте в целом на специальной страничке в ЖЖ. Там же вы сможете поучаствовать в дискуссии с другими посетителями. Мы будем очень благодарны за вашу помощь в развитии портала!

 

Редактор - Е.С.Шварц Администратор - Г.В.Игрунов. Сайт работает в профессиональной программе Web Works. Подробнее...
Все права принадлежат авторам материалов, если не указан другой правообладатель.