Из дневника Инны Григорьевны Голубовской

 

Первое свидание

 

Лефортово, 24 апреля 83.

Меня вызвали в Лефортово и сказали, что если я сумею уговорить сына дать показания и сказать, у кого находится шрифт, то его выпустят на свободу. Я решила, что вряд ли что из этого выйдет, но, в любом случае, я его смогу увидеть после десяти месяцев разлуки.

Следователь Похил ещё раз спросил меня, знала ли я об антисоветской деятельности моего сына. Я, естественно, сказала: «нет!». Меня повели в другую комнату. Как я шла туда, не помню. Помню только, что во рту у меня всё пересохло, и я очень захотела пить. Когда открыли дверь, я увидела Мишу, он стоял напряжённо, как струна, сжав руки в кулаки, и очень напряжённо, я бы сказала, трагически, на меня смотрел. Видимо, он очень боялся, что я буду плакать или как-то нервно на всё реагировать. Я старалась быть спокойной. Нам дали чай, мы с ним закурили, и стали говорить (вообще-то мама не курила, но когда волновалась, брала иногда сигарету – МР). Наша беседа длилась минут тридцать-сорок. Следователь Похил и ещё два человека сидели рядом, слушали, и не спускали с нас глаз. Да, я забыла сказать, что предварительно мне сказали, чтобы я взяла на свидание что-нибудь из домашнего, и я принесла с собой сумку с продуктами, которую потом унесла домой, так как мне ничего не разрешили оставить Мише. Если бы он дал показания, тогда – другое дело!

В общем, я начала очень сбивчиво говорить Мише, что, может быть, не стоит жертвовать годы жизни за это дело. Ведь в жизни есть другие интересы, и ради них стоит жить. Я имела в виду христианство. Миша меня понял, но сказал, что для него отречься от своих взглядов и убеждений равносильно самоубийству. Правда, он сказал мне: «Мама, как ты скажешь, так я и сделаю, но как я буду жить после этого, не представляю себе». Вот здесь я призвала всю свою интуицию, и стала спрашивать себя, могу ли я требовать от него такой жертвы. И, главное, я поняла, что если я заставлю его это сделать, то потеряю его навсегда, в противном случае я расстанусь с ним на несколько лет. Наконец, я сказала: «Миша! Делай так, как ты считаешь нужным!». Похил вскочил красный, как помидор со своего места и закричал: «Он Вас шантажирует! Ничего он с собой не сделает (да я и не собирался!! – МР), женится и будет детей растить». Тут уже Миша вышел из себя и закричал: «Каких детей я смогу после этого растить?!»

После этого свидание было прервано, и меня проводили вниз, к проходной. По дороге Похил спросил, нормальный ли Миша, явно намекая на психику (За четверть века этот вопрос мне задавали десятки раз, а в последнее время эта версия становится почти официальной для израильских коллег товарища Похила). Я сказала, что он абсолютно нормальный. Домой я ехала в ужасном состоянии. Такого нервного напряжения я давно не переживала, но в тоже время я ясно понимала, что для Миши другого пути нет. Встать на тот путь, который избрали его «друзья» он не мог, в силу своей порядочности и честности. То, что для них оказалось приемлемым, для него было бы невозможным. На следующий день я узнала, что всех его «друзей» (Фадина, Кудюкина, Чернецкого, Хавкина и Кагарлицкого) выпустили на свободу.

«У нас создался веками какой-то ещё нигде не виданный высший культурный тип, которого нет в целом мире: тип всемирного боления за всех» (Ф. М. Достоевский). Очень созвучно со стихотворными строчками у Миши:

 

Позволь мне оплатить по счёту

Всем миром взятые долги.

 

Суд

 

Суд происходил в здании Московского Городского Суда 12 и 13 июня. Он был очень взволнован, но, несмотря на это, увидел своих друзей, и даже описал мне, как они выглядели. Подойдя к двери, он поднял два пальца, что означало V – виктория, победа. Кагебешники были вне себя, они закричали, мы знаем, что вы показываете знак победы. В первый день был опрос шести свидетелей: жены Шилкова, Ярыгина, Мирской, Исаковой, и двух свидетелей с работы. Миша по-прежнему отказался давать показания, мотивируя свой отказ незаконностью данного суда. В своих действиях он не усматривал состава преступления, и на этом основании отказывался давать показания.

Забыла написать, что на суд я прошла довольно спокойно, а дедушку не хотели пускать под тем предлогом, что нет мест. И действительно, в комнате было две скамьи на 15 чел, 12 из них были сотрудники КГБ, и только я, отец и дед смогли попасть на этот «открытый» суд. Но зато Мишу было видно очень хорошо, так как он был от меня в полутора метрах. Он очень нервничал, и всё время заявлял протесты против нарушения ведения судебного заседания. Судья Романов был невозмутим. В первый день заседание окончилось в два часа дня. На второй день начался допрос свидетелей Фадина и Кудюкина. Это я описывать не стану, так как есть подробная запись суда. Хочу сказать, что в обед они Мишу не покормили, и не разрешили нам ему ничего передать. Только когда окончился суд, его повезли в Лефортово покормить. Приговор писали три часа с половиной, хотя было ясно, что всё заранее известно было. В своей заключительной речи Миша сказал (говорил он 40 мин), что если бы было можно, то судья дал бы ему ещё больший срок, но закон не позволяет. К сожалению, я забыла всю первую часть, так как чувствовала себя плохо. В зале было очень душно, и когда читали приговор, я только думала о том, чтобы не упасть. Навсегда запомнила я трагический взгляд своего сына. Видимо, он всё же не ожидал, что они так озвереют, и дадут ему на полную катушку. Как я ехала домой, я плохо помню. Прошло уже 7 месяцев с этого времени, а я всё ещё не могу об этом спокойно писать (а я, четверть века спустя, не могу эти строки спокойно читать).

 

Первое свидание в Барашево

 

7 декабря 1983 г. мы с дедушкой отправились на первое свидание. На свой письменный запрос получили странный ответ: «Свидание будет предоставлено по прибытии начальника. Силин». Решили любыми способами получить свидание. В Потьму поезд прибыл в четыре часа утра. Темень страшная, нас встретил мужичок с саночками и погрузил наши тяжёлые сумки на свои саночки. Мы везли, в общей сложности, около 30 кг. Конечно, это было слишком много. Часть пришлось, в конце концов, оставить там, а часть – выбросить. С погодой нам не повезло. Был страшный гололёд, и мы эти 800 м. до Потьмы-2 шли около сорока минут. Мужик с санками убежал далеко вперёд, и уж думали, что мы свои продукты не увидим больше, но это были напрасные волнения. Мужик очень хотел заработать на бутылку, и старался изо всех сил. На Потьму-2 мы прибыли за два часа до отправления тепловоза. Ждать пришлось на улице, и мы очень замёрзли. Когда пришёл тепловоз, все стали штурмовать один вагон. Вся трудность заключалась в том, что подножка вагона расположена очень высоко, и забраться туда не просто. Даже не знаю, как смогла туда вскарабкаться, дедушку оттеснили. В общем, была страшная давка, а потом мы стояли минут сорок, так как подцепляли почтовый вагон и два вагона с заключёнными. Ехали до Барашево 2,5 часа. Когда сошли, все пять сумок нам пришлось тащить уже самим. Стали передвигаться мелкими перебежками. Да, когда мы подъезжали к Барашево вышли в тамбур, ст. лейтенант спросил меня: «А вы к кому едете?». Я говорю, к Ривкину. Он ответил: я так и знал, потому что вы очень похожи. Это был начальник режима, как я выяснила потом. В доме для приезжающих нас встретили очень любезно. Татьяна Ивановна сразу сказала: вы к Ривкину? Я очень удивилась, откуда она знает. Оказалось, ей позвонили из штаба и сказали об этом. Когда мы немного отдохнули, я вышла прогуляться, но было очень скользко, в четыре часа за нами пришла прапорщица. Люба и отвела нас к Мише.

Нам дали двое суток свидания. Я очень волновалась, боялась, что его стрижка и вид в лагерной одежде меня испугает. Но оказалось, что всё не так страшно. Волосы у него немного отрасли, и без бороды он казался намного моложе. В первые часы, когда я начала готовить еду, Миша рассказал нам подробно, как его везли. Оказалось, его опасения насчёт этапа были напрасны. Из самого Лефортово его везли в полной изоляции, с уголовниками он не имел дела. Сначала его везли на машине, в боксе, а потом в поезде, в отдельном купе. В таких же купе рядом ехало по 20 чел. (Не в таких же. Меня везли в «тройнике», который в два с половиной раза уже остальных отделений. (Обычная камера-купе рассчитана на 9 чел, но туда и вправду набивают человек по двадцать – МР). В потьме, в пересылочной тюрьме, его тоже поместили в отдельной камере. Когда привезли в Барашево, то на платформе поставили в «загончик» для заключённых одного. Рядом в таких же загончиках стояло человек по сорок. До лагеря его вели четверо конвоиров. Миша много говорил о Лефортово, и сказал, что здесь намного легче, нет таких дверей, обитых железом, нет решёток на окнах.

Миша рассказал, как он объявил голодову и четыре дня голодал, когда им объявили, что суд перенесли, и не объяснили причину. Но через четыре дня к нему пришёл следователь (На самом деле, когда меня на голодовке перевели в отдельную камеру, то заходил туда начальник Следственного Изолятора полковник Петренко. Следователи в камеры не заходят, и в тюремном корпусе вообще не появляются). «Михаил Германович! Мы вам с голоду умереть не дадим, - сказал он, - Сейчас мы будем Вас искусственно кормить. Процедура очень неприятная, и, надеюсь, отобъёт у Вас охоту к таким действиям в дальнейшем». Мишу спеленали полотенцами, привязали к стулу, и стали кормит через нос.

Миша ещё раз вспомнил о показаниях Паши и Андрея. Особенно он возмущался показаниями Андрея (Возмущался я не самими показаниями, тут все они были хороши, а тем, что на очной ставке А. Фадин вёл себя так же нагло и самоуверенно, как всегда, хотя в этой ситуации его роль «свидетеля обвинения» требовала, по меньшей мере, не важничать и не рисоваться). В первый же день Мишу стало знобить немного, а на второй день он свалился с температурой 38. (Характерная деталь: в ШИЗО и в карцерах не простуживался почти никогда, ну, может, разок!). Мы боялись, что придётся вызвать врача, и его уведут от нас, но всё понемногу обошлось. Не знаю, было ли это следствием фурункулёза, или же это было гриппозное состояние. Дело в том, что как только он вошёл, я перепугалась, увидев, что три пальца у него на руках забинтованы. Я полумла, что он их поранил на швейной машинке. Но оказалось, что он работал в швейной мастерской всего четыре дня, а потом у него начались фурункулы, с которыми он промучился около двух месяцев. Но лечить его начали очень активно, делали инъекции витаминов и давали больничное питание (белый хлеб, масло сливочное, и кусочек мяса).

Двое суток прошли очень быстро. Когда пришли разводить, я просила взять у нас мёд, но нам не разрешили. Последний наш обед был очень грустным, я глотала обед, давясь от слёз, но Миша этого не заметил. Когда его увели, я, конечно, расплакалась.

Дорога домой была, конечно, легче, так как ехали налегке. Правда, в Потьме-1 поезд подали на третий путь, и взобраться в него было очень тяжело. Но я как-то, с помощью проводницы и деда, влезла. Дедушка тоже очень устал, хотя вида и не показывал. Я даже жалела, что отказалась от помощи Илюши Г. Но он сказал, что в следующий раз поедет с нами обязательно.

 

Второе свидание в Барашево (краткое)

 

Было первого марта накануне Мишиного тридцатилетия. Добрались мы на этот раз легче, так как везли с собой санки, на которые я вставала, чтобы влезть в вагон, и которые помогали нам везти наш грузю Дело в том, что мы взяли для Миши кое-какие продукты: чеснок, мёд, сало, масло топлёное, инжир и пряности. Официально это не положено, но всем как-то удаётся передать это. Свидание нам дали всего на два часа, и то сказали, что могли бы вообще не давать, т. К. он нарушил режим. Когда мы его увидели, я спросила, в чём дело. Он сказал, что 17 февраля лагерь отмечал дату написания Свердловым письма Ленину о положении политзаключённых. Почему они решили отмечать эту дату, я так и не поняла. (И я тоже, честно говоря, не понял. Это была одна из «креативных» идей Жоры Хомизури. Он ответ на это письмо Свердлова в ПСС Ленина и решил, что оно стало поворотным пунктом в истории красного террора. Он предложил нам провести в этот день однодневную забастовку, и повторять её каждый год. Жора был уверен, что, со временем, этот день станет для всех политзеков таким же значимым, как 30 сентября и 10 декабря. Но ничего из этого не получилось. Как я узнал позднее, уже в 1985 г. никто эту дату в Барашево не отмечал – МР).

Короче, в этот день они не вышли на работу и были наказаны. Миша говорил, что он получил меньше всех, всего неделю ШИЗО. Я спросила, как там сидеть. Он сказал, что кормить его кормили (мне дали 7 суток «с выводом на работу» -- МР), но холодно было очень. Пар валил изо рта, так что сидеть было невозможно, надо было бегать по камере взад и вперёд. Как он там спал, я не знаю. Разговор наш был очень сбивчивым, так как я расстроилась из-за этого ШИЗО, из-за того, что не удалось пристроить свою сумку, так как никого из начальства не смогли поймать.

Миша рассказал, что у них создалась бригада в 5 человек, как он сказал, очень «хозяйственных мужиков» (Гриша Фельдман, Микола Крайник, Вадим Янков, Яша Нефедьев и я. «Хозяйственными» среди них были только Г. Фельдман и М. Крайник – МР), они там что-то готовят в бараках и даже на дни рождения делают пирожные (рецепт «тюремного пирожного» прост. Надо мелко-мелко, до консистенции панировочных сухарей, истолочь высушенный чёрный хлеб, это –«мука». Дешёвые тянучки из ларька растворить в кипятке и получить сладковатый сиропчик. Эти сиропом обильно смочить «муку», чтобы получилось «тесто» настолько липкое, чтобы из него можно было вылепить коржи, не рассыпающиеся под пальцами. Маргарин с добавкой сахарного песка надо долго взбивать, чтобы из него получилось некое подобие крема. Этим кремом переслаиваются коржи, и получается достаточно аппетитное и даже красивое на вид кулинарное изделие. Если пятеро соберут недельную норму сахара, 2-3 кило сухарей, добавят пару пачек маргарина и кило тянучек, то получившийся торт, съеденный в один присест, даёт на весь вечер приятное ощущение сытости - МР).

Расстроило меня и то, что 15 февраля была мед. Комиссия, которая установила, что Миша не может работать на швейной машинке из-за зрения, и ему надо подобрать другую работу. Но воз и ныне там (т.е я продолжал работать на машинке – МР). Нам пришлось заночевать в Барашево, т.к. я не теряла надежды на следующий день добиться разрешения на оставления продуктов и тёплого белья для Миши. На следующий день мы пошли на квартиру Ганиченко (зам по режиму – МР) и получили разрешение оставить сумку в доме приезжих. Что из неё попадёт к Мише – неизвестно, но думаю, что кое-что он получит.

В 11.30 мы уехали из Барашево. Обратный путь был довольно тяжёлым, т.к. была пятница и все ехали в Москву за продуктами. Мы еле сели в переполненный вагон. Впоследствии я узнала, что наши продукты Миша получил через полтора месяца после нашего отъезда. Конечно, часть из них испортилась, особенно чеснок и сало, но, самое главное, он получил тёплое бельё. Вообще, нам очень повезло, так как это было в последний раз, что разрешили оставить продукты. Затем уже после смены начальства эта практика прекратилась.

 

Из письма к Алле Ф. от 29 апреля 1984 г.

 

Мои письма друзьям из Барашево, в отличие от писем маме и деду, мне ныне недоступны. Они хранятся (если хранятся!!) в архивах адресатов, со многими из которых я потерял всякую связь много лет назад. Этот маленький отрывок мама переписала в свой дневник, между рассказами о свиданиях и отрывками из «Исповеди» Л.Н. Толстого. Если произойдёт такое чудо, и Алла Ф. увидит эти строки в Интернете, надеюсь, она поймёт, почему я захотел их опубликовать.

Тебе пришлось недавно расстаться со многими из старых друзей. Я тоже, как Ты знаешь, почувствовал более чем остро, что такое измена человека, которого считал другом. В таком положении велик соблазн замкнуться на свих переживаниях. Но, несмотря ни на что, не позволяй обиде, пусть вполне справедливой, перерисовывать заново портрет давно знакомого человека. Тот образ, который мы любим, который был нам дорог, ни за что нельзя терять. Пусть он написан сплошь в розовых тонах, пусть упрощён, пусть идеализирован, пусть, наконец, оригинал ежедневно напоминает нам об этих ошибках, всё равно – пока этот образ с нами, мы ничего не потеряли, во всяком случае – ничего истинно ценного. Я имел прекрасную возможность убедиться, что почти ни один человек не потерян для Добра безвозвратно. И тот образ, который мы храним в нашем сердце, если, конечно, мы его по-настоящему любим, начнёт, рано или поздно, обретать плоть.

 

30 августа 1984

3 сентября мы собираемся на свидание с Мишей. Я очень хорошо помню эту дорогу в Барашево. Особенно путь от Потьмы-1 до Потьмы-2. от этой станции до Барашево ходит «теплушка», так её здесь называют. Станция Потьма-2 имеет такой же вид, как и сто лет тому назад. Маленький деревянный домик с круглой чугунной печкой посередине. Мне кажется, что через эту станцию прошло несколько тысяч людей. Самое трудное для меня, это взобраться в эту теплушку, т.к. станция не имеет платформы, а подножка у вагона очень высокая. Зимой я туда влезала, встав на санки, а сейчас беру с собой ящик, который сделан специально для этой цели. Этот ящик сделан наподобие ящиков для рыбаков. Удобен тем, что имеет ремень и его можно носить на плече. Я всегда с завистью смотрю на мордовок, которые, имея такую же комплекцию, как и у меня, с мешками вскакивают в эту теплушку с ловкостью обезьян. Вот что значит практика! Они часто ездят за продуктами в Потьму и в Саранск. Очень печальное зрелище открывается из окна вагона. Как только поезд трогается, за окнами тянутся двойные ряды колючей проволоки, перемежающиеся столбами с яркими лампами, и сторожевые будки на небольшом расстоянии друг от друга.

 

3 сентября.

Приехали мы благополучно. Погода была очень хорошая, так что до свидания с Мишей (оно было назначено на три часа) я успела погулять в берёзовой роще и собрать 5 кг. Опят. В два часа нам удалось, наконец, поймать начальника Шалина, до этого он был где-то на заседании в Явасе. Когда он появился, то пригласил нас в кабинет, и очень вежливо с нами разговаривал. Меня немного ошарашило, что он протянул мне руку. Я не знала, что делать, но потом решила, что устраивать демонстрации не буду, а то ещё лишат свидания. Кеды, которые мы привезли, он взять отказался, сказал «не положено», а словарь англо-русский взял. В три часа мы были в домике для свиданий. Миша в этот раз выглядел лучше, чем в марте, так как загорел, и не имел такого серого цвета лица, как в прошлый раз. Но было видно, что он похудел килограмм на десять. Как только он вошёл, то сразу выпалил, что шесть человек увезли в Саранск. Люба, прапорщица, сказала, что об этом нельзя. На что Миша ответил: «Я только хочу сказать, чтобы Грише Фельдману прислали туда посылку» (Это мы с Наташей [Янковой – МР] организовали потом). Затем он рассказал, кто появился у них в последнее время, и рассказал, что появился сын одного дипломата, у которого нашли «Варианты», где была Мишина статья Вообще, два часа прошли быстро и мы поехали домой. Два банана, которые мы взяли на свидание, у нас отобрали. Путь домой, на сей раз, был ужасным. Билеты мы достали на поезд, который отходил в три часа ночи, и с девяти вечера до трёх часов валялись на скамейках вокзала. Грязь здесь была неимоверная. Самое ужасное то, что мы не успели сесть в поезд, стоянка была сокращена, и пока мы добежали до своего вагона, поезд тронулся. Вскочить на ходу с вещами было невозможно, т.к. подножка находилась на уровне моей груди.

 

9 февраля 85 (буквально накануне, 8 февраля, я уже прибыл в Чистополь)

Не писала долго, т.к. декабрьское свидание, которого мы ждали, не состоялось. Правда, в декабре у меня было такое положение, что не знала, как я поеду. Дело в том, что 16 ноября у дедушки был инфаркт, и его повезли в больницу в очень тяжёлом состоянии. Я конечно, очень испугалась. Не представляю, как я останусь одна, всё же он для меня очень большая поддержка. Но, Слава Богу, он выздоровел, и Новый Год мы встречали дома. В марте у нас должно было быть краткое свидание, но сейчас стало известно, что у них там карантин до 5 марта. 3 марта будем отмечать день рождения Миши. Письма от него идут очень плохо, фактически одно письмо в два месяца. Это связано с усиленною цензурою, да и мои письма он получает очень плохо, а от друзей вообще перестал получать. Всё это связано ещё и с тем, что он и двое его друзей (Ф. Ф. Анаденко и А. Зоркальцев) написали о положении в ШИЗО, и эта информация попала на Запад. Так что они там вообще, озверели, и всячески их притесняют. Читаю сейчас Н. Мандельштам и думаю, как всё повторяется. Особенно её описание следователя Христофоровича – вылитый Похил.

 

Поездка в Чистополь

 

27 июля 1986.

Прошло полтора года, как Миша в Чистополе, а свидания всё не дают. Я решила поехать туда и поговорить на месте с начальством, думая узнать у них, в чём же выражается нарушение режима, за которые Миша постоянно находится на строгом режиме и лишается свиданий. Поехала я с одной знакомой, которая заранее забронировала номер в гостинице и, вообще, мне очень помогла. Гостиница находилась в 20 мин. Ходьбы от тюрьмы. Утром 29-го мы прибыли в Казань, оттуда «Метеором» 3,5 часа по волге до Чистополя Переночевали в гостинице, и утром 29-го я пошла в тюрьму. Начальник принял меня через 30 мин. В кабинете у него находился какой-то очень неприятный человек с белыми глазами, как я потом догадалась – начальник режима (на самом деле – наш отрядный, капитан Какалин)

На этом запись обрывается.