Вячеслав Игрунов, 1977г.

<На пересылке>¹

…Я до сих пор не знаю, кто был этот жид, с круглой, как апельсин, головой и такой же, как у апельсина, бугристой и пористой кожей. Он вынырнул неожиданно из подворотни и тут же исчез. Крюк метнулся к нему, но нас разделяло метров двадцать, и когда он вбежал во двор, жида уже не было. Нажимая стартер, я уже чувствовал, что дело пропало.

Я думаю так. Моня не доверял телефону. Когда он договаривался с Гришкой, он сказал, что встреча будет в девять часов под часами. Серый тут же вызвал меня – было уже восемь. Федька и Крюк не выпускали Моню из виду уже больше недели: с того дня, когда Гришка получил разрешение. И я был уверен, что деньги у него. Уже у него. И я думал, что он принесет их, как было в последний раз. Собственно, меня даже не интересовало, будут ли они с ним или он оставит их в какой-нибудь дыре – от нас они не ушли бы.

Но в этот раз я дал маху. Откуда было мне знать, что Моня не получит такую сумму в руки? Что Моня и сам не знал шефа? Я уже говорил: договорились встретиться в девять. Обычно они сразу шли по треугольному переулку; здесь мы и хотели их взять. Но в этот раз они стояли. Какого черта? Моня не позволял себе мозолить глаза прохожим, и раз они торчали, значит, что-то было не то. Я не сообразил это сразу.

Ровно в пять минут девятого они пошли обычным путем и свернули в Треугольный. Серый со своими ребятами уже подошли к ним и вытянули книжечки. Все шло по писанному. Увидев заветные «ОБХСС», Моня с Гришкой наделали полные штаны и полезли в лайбу. И в это время выскочил этот  тип.

Кто он? Потом я узнаю это наверняка, но сейчас я думаю, что это и был шеф. Вот кого бы надо было брать. Зачем он приехал? Моня говорит так: он не знал, кто, но он знал зачем: шеф не хотел завязывать с Гришкой. Гришка там должен был работать на него. Потому он хотел сам отправить деньги. Гришка не доверял. Собственно, Гришка не такой пацан, чтобы везти самому, но отправить он хотел сам. Шеф предупреждал, что за ним следят, но Гришка не верил. Так вот, шеф должен был кого-то прислать для переговоров. Я думаю, что это и был сам шеф. С кем бы еще стал говорить Гришка?

Все это можно было просчитать, но я недооценил Моню. Хуже, я прохлопал комитетчиков. Но в ту минуту, когда я подхватил Крюка и поехал за Серым, я боялся только потерять деньги. Мы вели Гришку уже три года и могли полагать, что куш его – миллиона два-три. Надо было ловить момент. Этот апельсиновый жид мог поломать весь пух. Впрочем, никакой уверенности, что этот тип их, тогда не было, но я животом чуял, что так это!

Мы повезли их к Моне. Монина жена, увидев нас, тут же упала на колени и начала кричать, что она все отдаст, только отпустите ее мужа. Дура! Она думала, что какие-то паршивые тысячи, которые подкидывает ей ее «счастье», это все. Если б я рассказал, сколько баб переимел ее мужик, сколько сот тысяч потратил он только на них, у нее бы глаза из орбит вылезли. Ну да она бы все равно за него цеплялась.

Ну вот, Серый начал потрошить Моню. Всегда в этой стадии я сижу в своих «Жигулях» и жду. Но в этот раз все было необычно – надо было расколоть как можно быстрее: жид с апельсиновой кожей сидел у меня в голове.

Моня упирался. Если бы не спешка, мы бы повезли его в его гараж, положили бы в гробик, который уже стоял там, опустили бы в могилку, которая уже была вырыта, и стали бы медленно засыпать его, приговаривая: «отдай денежку, отдай денежку!» Но мы спешили. И мы объяснили ему, что мы не ОБХСС, что он не выйдет через десять лет, что многие раскалываются еще до гробика, когда мы с ними беседуем при свете паяльной лампы.

И Моня сдался. Моня сказал, где его денежка. Какая насмешка! Моня мог дать нам только свой оборотный капитал. Деньги свои они держат в банке – где этот банк – хрен его знает. Эта компания не ровня тем, с кем мы раньше работали, всяким предпринимателям, перекупщикам и прочей мелюзге. Там они имеют ну сто, ну двести кусков на нос, а у этих только оборотный капитал больше.

Стали бы мы иначе заниматься только ими, бросив почти всех других! Ну на хрена нам был оборотный капитал Мони! Нам нужен был Гришкин куш.

Что мы могли сделать? Мы наверняка знали, что Гришкины деньги в Одессе. Шеф вынул их из банка и передал сюда на тот случай, если с Гришкой нельзя будет договориться: тянуть было нельзя – до выезда оставалось меньше трех недель. Но ни Моня, ни тем более Гришка не знали где они. Ни тот, ни другой не знали, кто должен их дать, а идти по цепочке было бессмысленно – спугнули. Кроме того, надо было кого-то оставить на развод.

И я поверил этим жидам. Я знаю этих ребят, и я понял, что они работают лучше нас. Оставалось брать то, что было на руках у Мони, и то, что успел собрать Гришка, и то, что он собирался прихватить с собой сам «на первый случай».

Когда мы приехали к Гришке, дома у него не было никого. Его сопляк где-то бегал, а жена поехала к своим родителям за золотишком. Гришка молча показывал на ковер. Ковер этот – такого я прежде не видел. Ну о размерах я уже не говорю. В Гришкиной квартире с пятиметровыми потолками он висел от самого верху, спадая на софу, а оттуда через весь пол.

Мы сняли его – вся задняя сторона была обшита кармашками. Сотенные, полтинники, четвертаки. Больше десяток: еще не менял. Я прикинул – тысяч шестьсот. Ну и жена придет – не так дурно. Вместе с Мончика монеткой миллиона полтора наскребется. И то ладно. А шеф-то уплыл!

Уплыл, сука!

И хрен с ним, раскурочим, думаю. Оставляем мы Крюка с Вороной ждать сопляка и гришкину биксу, чтобы Гришка смирно сидел, а сами спускаем Моню. Серый с Федькой в своей Волге, я – метров пятьдесят сзади. На Нежинской Моня во двор. Серый с Федькой за ним. Я, не доезжая метров тридцати, стою, жду.

Мой собеседник замолчал; задумчиво докуривал сигаретку, глядя себе под ноги. В спокойствии, даже некотором расслаблении поз, в медлительности движений в это мгновение я угадывал напряжение мысли; казалось мой собеседник не просто рассказывает, явно любуясь собой и пытаясь передать мне восхищение той жизнью, которой он некогда жил, но и заново продумывает все, будто готовясь повторить, исправить.

Стук двери. Выкрикивают наши фамилии, и мы отзываемся. Нас трое: я, политический, и они двое, из ОБХСС. В Харьков мы ехали в одном «столыпине», наши клетушки, «купе» как говорят уголовники, были рядом, но разговориться как-то не получалось – мы успели только познакомиться. Они ехали в спецлагерь под Нижним Тагилом, я – в Москву, в институт Сербского. А здесь, в пересылке, пока нас бросили в одну камеру: их тоже оберегали от уголовников – узнай уголовники, что с ними «менты», вряд ли бы они пережили несколько часов.

Оставшись втроем, мы разговорились: В ГБ сидели в одних камерах, их сокамерники оставались когда я пришел, а теперь вот мы ехали вместе. Слово за слово и стал мне один из них рассказывать свое дело. Другой, Серый, лишь изредка вставлял несколько слов да время от времени кивал головой. Друг с другом они говорили как равные, но чувствовалось, что Серый привык подчиняться - скорее, соглашаться, чем проявлять инициативу, хотя в ОБХСС он, кажется, занимал более высокий пост или более важный пост, чем мой собеседник. В чем заключались его обязанности по работе, я так и не выяснил – слишком Серый был молчалив, - но скорее всего что-то связанное с получением информации.

Впрочем, товарищ его работал в этой же области. Собственно и разговор наш начал клеиться с рассказа об этом: - до этого мы все мялись – мне хотелось помолчать, отдохнуть от нескончаемого, невыносимого монотонного трепа, они пытались подойти то так, то эдак, и вот выплыли Староконка, знакомые имена, Проглот, Генрих Второй, Толик рыжий, Толик черный…

Ба, - удивился я, - и вы их знаете!

А как же, - похохатывая, сосед откидывается к стенке и лицо его светится удовольствием. – Работа такая.

 Такая? – опять удивился я.

Он улыбается еще шире и видно: он привык уже поражать своими познаниями и занимается время от времени этим, чтобы испытать чувство превосходства, и это самолюбование, быть может, теперь ему так же необходимое, как ежедневная пайка сырого хлеба.

Вот с Генрихом я еще перед посадкой икоркой закусывал. Мы с ним старые друзья. И Генрихом то я его назвал. Знаешь, имя его Гена. Ну а у меня уже был один Гена – Генри, ну и назвал я этого Генрих II, да так и приклеилось. Он, видно, сболтнул где, и стал Генрихом навечно, а агентурную кличку пришлось давать другую.

А икрой, - говорю, - ресторанной закусывали?

Да нет, зачем же! Мы по-домашнему: я коньячку – он закусочку. Да и по поводу этой икры и пили. Взяли его в Астрахани, оступился. Ну и нам звоночек. Заполнил я агентурную карточку – есть у нас такая форма – и жду его, приятеля. С поезда прямо встретил, ну и поговорил по душам. Давно я его перед этим не видел, как книжечкой занялся – стал увиливать. Видно комитетчики к себе прибрали.

Да, похоже было.

У тебя что – дела с ним были?

Так, антикварные книжки у него покупал, а дел… Да какие дела? Я у него даже Тамиздат не брал – дрянь человечишко.

Думаешь, Проглот лучше?

А у меня с ними одинаковые дела. Одного поля ягоды.

Он смеется.

Знаешь, я таких как они сотни пропустил.

?

Работал я с ними. Проглот, тот недавно появился – я его еще не зацепил, а таких как Генрих – пруд пруди. Ну он давно мой, а если бы новенький попался так с икорочкой, то первым делом с ним я беседовал бы. Пугнул бы, а сажать… Нет, сажать не стал бы. На что мне он? Ну сотню-другую в месяц он заработает. Государство от такого не погибнет. Или, скажем, в пару карманов залезет, ну и что? Я прямо в Астрахани и отпустил бы его вместе с икорочкой. Пусть его. Ну а он бы на меня поработал бы. Ты думаешь чего Генрих семнадцать лет нигде не работает и мы его не беспокоим? Государству он такой полезней. Я по его информации семь артелей накрыл. Так что пусть себе поворовывает или приторговывает, по-мелкому, конечно, ну а это его в среде поддерживает. И мы со своей стороны им платим за сведения. ОБХСС я имею в виду.

Тут Серый хмыкнул, а товарищ его, уловив мой вопросительный взгляд, криво усмехнулся:

Да тут целая история.

Вот так и начинался наш разговор. Мы успели поесть, снова собраться, приготовиться, а он все  не кончался. Только теперь собеседник мой замолчал.

Сигарета тем временем кончилась и рассказчик спокойно погасил окурок о каблук и так же спокойно отшвырнул его в угол, взял уже протянутую ему  новую. Меня поразила синхронность действий этих двух людей: не говоря ни слова, они как бы манипулировали в четыре руки – не было пауз и пустот в их движениях; один, не глядя протягивал руку, а у другого уже приготовлено курево, как будто тот только и ждал этого, или – уже горела спичка, передавалась из рук в руки. Часа полтора-два назад я наблюдал, как эти двое одновременно роются в рюкзаке, доставая консервные банки, сало, хлеб, ложки, и не мешают друг другу, будто все движения выверены, отточены, будто на моих глазах люди не просто готовятся поесть, но демонстрируют некое искусство, не виденное мною до сих пор.

Да и вообще эти люди резко отличались от тех, с кем мне прежде приходилось сталкиваться в заключении, и сравнение было явно в их пользу. Ехали они из тюрьмы в лагерь. Когда им еще положена посылка, а они, глянув на мой тощий мешок, не позволили достать даже то немногое, что было у меня, но пригласили «к столу» и следили, чтобы ел я не меньше их. Мне приходилось сталкиваться с другими зеками, и я знаю, что уголовник обычно старается обобрать кого только может. При мне зек, едущий освобождаться, самым безжалостным образом ограбил парнишку, идущего в лагерь, и ни у одного из многих спутников их это не вызвало даже внимания – так это обычно.

И вот еще чем ребята удивили меня. Я впервые отдыхал от рассказов о шлюхах, о том, «как я пожил», обо «всех кабаках Советского Союза», о диких извращениях и пьяных оргиях. Впрочем, может быть им и нечего было рассказывать в этом отношении – «органы» блюдут чистоту своих сотрудников. Ну а может и было - ведь мне известно о строгостях в ГБ, а они «другие», рангом пониже: может там и помягче. Да и нет ярма, из которого нельзя было бы вырваться. Но уж во всяком случае, я видел в их глазах уважение, сменившее презрение уголовников: «…ну что ты видел в жизни? Нужду? Голод? И теперь опять голод? Я хоть знаю, за что сижу, а ты…»

Нет, эти действительно были другие. Я раньше не думал, что у обычных функционеров может быть уважение к таким как я.  Эти же старались понравиться мне, смотрели на меня несколько снизу вверх, и чувствовалось в их поступках и словах какое-то стремление сблизиться и тем самым, быть может, «причаститься», приобщиться к чистому и идеальному «мученичеству».

И все же, чем больше я слушал их, тем больше видел, что эти – те же уголовники, и мало отличаются от тех, с кем «работают». Там, на воле, собеседник мой, собирая информацию, фильтровал ее: поплоше – наверх, туда, куда и следует ей идти, поценнее оставлял «себе», и «разрабатывал» потихонечку артельку или человечка. А когда подходил удобный момент, вместе с тремя уголовниками эти двое ребят приезжали к богатому еврею на «Волге», предъявляя фиктивный ордер на обыск, находили деньги и золото и убирались восвояси, предупреждая, что вызовут, когда надо. И ждал, трясясь, бедный еврей месяц, два, полгода, пока не соображал в чем дело и не вздыхал с облегчением.

Но бывали случаи и посложней, когда деньги нельзя было найти ни у «разрабатываемых», ни у их родственников, а сами они ни за что не хотели признаваться. Тогда в ход шли пытки. Выдергивались зубы, прижигалось тело раскаленным железом. Несчастный деляга, к этому времени уже понимавший кто перед ним, тем более не хотел расставаться со своим «кровным», но куда денешься?

И вот так жили эти аферисты, зарабатывая на пятерых от полумиллиона в год и больше, пока не наткнулись на торговцев художественными ценностями, ворочавшими десятками миллионов. Когда они разработали свою операцию, о которой шла речь, размеры организации, с которой им пришлось столкнуться, вырисовывались перед ними весьма смутно, но уже было ясно, что можно бросать все остальное – возможностей «добывать» деньги было в избытке.

Жадность фраера губит, говорят уголовники. Взявшись за свою операцию, они не подумали, что такое дело вряд ли останется долго без внимания «компетентных органов» - всю информацию они контролировать не могли, тем более, что сеть этих валютчиков-контрабандистов охватывала, по-видимому, половину страны. За это и получили. Следя за валютчиками, гебисты, видимо, натолкнулись и на них.

Пока мы молчали, пошел дождь. Шум его прервал размышления моего собеседника, и он снова начал:

Что там размазывать! Не успел Серый с Федькой войти в подворотню, услышал я скрип тормозов и выматериться не успел, как оказался в машине комитетчиков. Взяли они всех. И нас пятерых, и Гришеньку с его сучкой, и Моню, и еще человек пятнадцать. И шуршиков больше трех миллионов. Только вот шеф уплыл.

Уплыл, сука!

Только теперь я думаю: «слава богу!» – хоть с Гришенькиными денежками уплыл, а от нас никуда он не денется. Серый через семь, я через восемь выйдем – а там мы уже не будем такими шаями. Да и он, жид этот апельсиновый, не лопух, думаю. Дождется нас, такого не слопают! Ну и поживем еще! Поживем, Серый?

Поживем!

Ну а Гришенька с Мончиком под вышак пошли. Ну так и надо им, курвам.

Опять грохот открываемой двери.

Игрунов! – меня. – С вещами.

Ну вот и все, прощаемся. Когда я еще услышу о вас, земляки мои, попутчики?

Ведут в баньку. Ну, теперь надо не даваться – стричь, брить будут. А ведь не положено. Да и политический я. Бегу под дождиком.

Дождь, дождь…

1. Исходно рассказ без названия - прим. ред.
Вернуться

Уважаемые читатели! Мы просим вас найти пару минут и оставить ваш отзыв о прочитанном материале или о веб-проекте в целом на специальной страничке в ЖЖ. Там же вы сможете поучаствовать в дискуссии с другими посетителями. Мы будем очень благодарны за вашу помощь в развитии портала!