Померанц Г.С. Опубликовано в журнале "Полития", №4, 2007

КРИЗИС ЗАПАДА И ИСЛАМ

Выдержки из интервью (беседовали члены редколлегии периодичского издания ИНИОН РАН "Актуальные вопросы Европы" Т.С. Кондратьева и И.С. Новоженова)

 

Вопрос. Европа в течение многих столетий была землей христианской религии и культуры. Но в последние несколько десятков лет, почти мгновенно по историческим меркам, здесь стали укореняться и другие мировые религии. Европейское население особенно обеспокоено распространением ислама, который исповедуют иммигранты, прибывшие из стран, не входящих в сферу христианской и демократической культуры Запада. Они в той или иной мере стремятся сохранить собственную идентичность, некоторые элементы которой противоречат европейской культуре. Численность мусульман и их потомков постоянно растет (на фоне европейского демографического спада), у них высокий уровень религиозности (на фоне постхристианской Европы). По некоторым прогнозам, Европа через 50лет будет мусульманской. Каким может быть выход из этого положения для Европы и возможно ли опереться на опыт истории?

Г.Померанц. Если говорить об истории, мусульмане были образцом терпимости в мавританской Испании периода династии Омейядов, когда в Европе была страшная религиозная нетерпимость. Европа в VIII—X вв. была дикой, варварской, ислам же был гораздо цивилизованнее. В то время в Испании сложилось мягкое, гуманное, плюралистическое общество. Арабы, вторгшиеся в Испанию, уже размякли, жили городской жизнью и перестали быть «воинами пустыни».

Первая волна берберов (Альморавиды) довольно быстро завоевала арабскую часть Испании. Берберы были вовлечены в ислам позже, чем арабы, и, как многие новообращенные, они ревностно относились к религии. Попав в Испанию, они увидели, что там все «испорчено», там господствует мультикультурность, которая им была отвратительна. Но, опять же как многие неофиты, они были ревностны первые несколько десятков лет, а затем их втянула в себя сладкая городская жизнь. Примерно то же самое произошло со следующей волной берберов (Альмохады), нахлынувшей в Испанию. По сравнению с жизнью в пустыне испанские города были для них так же притягательны, как нынешний Париж или Лондон для мигрантов из развивающихся стран. Конечно, все это происходило на фоне продолжающейся борьбы с кастильцами, арагонцами, каталонцами, наступавшими с Севера. Кончилось тем, что мусульманам пришлось уйти совсем. На этом примере ибн Хальдун построил циклическую теорию истории: варвары завоевывают культурный центр, затем они поддаются развитой утонченной культуре; следующая волна варваров повторяет все сначала. Этот круг в Испании, действительно, повторялся несколько раз: готы, арабы, берберы...

Таким образом, ислам уже был в Европе — с середины VII века — и был оттуда вытеснен. Арабов остановили в битве при Пуатье в 732 г. Турок остановили у ворот Вены и заставили их отступить, когда поляки пришли на помощь австрийцам (это случилось в XVII в.).

Тогда были военные вторжения, а сейчас Европа, нуждаясь в рабочей силе, сама открывает перед мусульманами двери и не собирается никого изгонять. Напротив, она стремится интегрировать мусульман в свою культуру и смягчить ислам, превратив его в «евроислам».

Г.Померанц. Европа представляет собой «концерт культур». Степень жесткости разных религий в разное время неодинакова. В Средние века толкование Библии грозило обвинениями в ереси. В исламе это положение сохраняется по сей день. Однако периоды относительной свободы в исламе случались. Причем в условиях относительной свободы арабские традиции иногда ставились под вопрос. Порой влияние персов брало верх; в мавританской Испании было влияние и местного населения, и евреев. Наличие плюрализма культур способствовало смягчению жесткого коранического мышления. Все время происходили колебания.

Очень интересная проблема — евроислам. Это облегченная форма религии, не требующая от верующих никаких крутых духовных поворотов. Может быть, пожив достаточное время в Европе и общаясь с местным населением, мусульмане постепенно станут несколько другими. Есть же группы образованных мусульман, которые общаются с образованными европейцами. Через 50 лет роль образованных мусульман, которые стремятся к цивилизованному, европеизированному исламу, может оказаться решающей. Мы этого не знаем. Но вот вопрос: сколько европейцев привлечет евроислам? Все-таки есть традиции культуры, многое связано с религией в литературе, в искусстве. Возьмите Россию, где петербургский период длился более двухсот лет, а сколько в нашей классической литературе ниточек тянется к традициям византийской (то есть православной) религии. Не исключена вероятность, что евроислам окажется просто модой.

Но в истории всегда возможны неожиданные повороты, может произойти и ни то, и ни другое, а что-то третье. Я допускаю вариант подлинной мультикультурности, не ориентированной специально на мусульман, но вовлекающей их в свой круг.

Сегодня попытка интегрировать инокультурные группы населения предпринимается «больной» Европой, ее традиционные ценности находятся в кризисе.

Г.Померанц. То, что сейчас происходит, Шпенглер впервые назвал: «Упадком Запада»[1]. Переводчики не решились думать о закате богатой Америки и перевели название «Untergang des Abendlandes» на русский язык как «Закат Европы». Это совершенно искажает мысль автоpa. Для него Kulturkreis, культурный круг (устойчивая коалиция культур, способная выдерживать кризисы без распада) охватывала все страны западных христиан, где бы они ни жили и где бы ни был в ходу латинский шрифт. А то, что Америка экономически процветает, для Шпенглера ничего не значило. Он мыслил веками. Сегодня процветает, а завтра наступит «великая депрессия» (этого он не мог предсказать, но так и в самом деле случилось в 1929—1933 гг.). А сегодня я мог бы цитировать книгу американца Патрика Бьюкенена «Смерть Запада»[2]. Об экономике там опять же ничего нет. С экономикой все как будто ладится. Но рождаемость падает. Коренные американцы вымирают, и рабочие места занимают мексиканцы, в двух штатах они уже составляют наиболее многочисленную подгруппу. Две миграционных волны, латиноамериканцев и афроамериканцев, продолжают нарастать.

Ученые ждали рокового кризиса от исчерпанности природных ресурсов, от разрушения естественной среды. На сегодняшний день ресурсов еще хватает, и естественная среда не до конца испоганена, но стала сокращаться численность людей, по крайней мере, в постхристианском мире. И в Америке, и в Европе резко снижается рождаемость. Смертельной оказалась мудрость прагматиков: не думать ни о каком светлом будущем, не рваться к звездам, а просто жить в свое удовольствие. Ну вот и пожили.

Такая фундаментальная ценность Запада, как свобода, нередко приобретает извращенные формы, выливается в безудержный гедонизм и вседозволенность. Это вызывает со стороны мусульман протест и нежелание интегрироваться в «порочную», по их мнению, среду. Но и многие европейцы считают такое развитие пагубным для Европы.

Г.Померанц. Я думаю, что эксперимент свободы, эксперимент мысли, отбросившей все табу, был поставлен историей не случайно. Он был поставлен дважды — в греко-римском мире и в Новое время. На первый взгляд, он дважды кончился провалом. Вернее, один раз закончился и второй раз — кончается. Греко-римский мир оставил нам основы логики, права и некоторых других наук. Современный мир передает будущему единую систему информации, охватившую весь земной шар, и серьезно ставит вопрос о диалоге цивилизаций и религий.

Эксперимент свободы, проведенный Римской империей, кончился тем, что Рим рухнул, потому что он мог держаться только на непрерывных военных победах. Настало время, когда империи пришлось пускать к себе одних варваров для того, чтобы спасаться от других варваров. Например, на ее границах селили готов, чтобы они защищали от гуннов. Часть варваров при этом становилась номинальными христианами — но не римлянами.

Второй эксперимент свободы был поставлен в Новое время. Если первый кончился крахом Римской империи, то второй — нынешний — ускоряет и углубляет кризис Европы. Демографический кризис — это следствие развития свободы и индивидуализма.

Существует какой-то оптимум индивидуальной свободы, неуравновешенная свобода губительна. Есть оптимум развития любой страны, любого аспекта культуры, каждый из которых должен быть уравновешен другими аспектами. Если какой-то аспект культуры разрастается гипертрофированно, он становится разрушительной силой. Так произошло с индивидуализмом. В свое время Шмеман подчеркивал, что полная свобода — это свобода во Христе[3]. «Познаете истину, и истина сделает вас свободными» (Ин 8:32). Евангельская «истина» — это не частная истина, можно назвать ее чувством Целого. Однако чувство Целого разрушается современной культурой, потому что она рассчитана на блестящую разработку частностей, анализ, построение, все более сложных конструкций. И ум, все сильнее к этому устремленный, теряет чувство Целого, а расцвет культуры — это равновесие между чувством Целого и разработкой частностей. В наше время равновесие нарушено.

После крушения эксперимента свободы в Риме и заполнения его варварами начался новый круг. Отличием новой эпохи стали гражданские свободы, основанные не на труде рабов, а на труде самих граждан.

Сперва казалось, что начался неудержимый прогресс. Но прогресс только заменил грубый физический труд трудом нервов: вместо того, чтобы пахать, стало нужно управлять техникой.

После двух мировых войн победу одержала мнимолиберальная стихия, но она ведет к безграничному росту техники, в которой человеку не остается места.

Очень многое в экспериментах Запада зависело от политики Церкви. В Средние века Церковь сохранила полную свободу, и она с железной последовательностью распространяла латынь — от Испании до Польши; в результате возник мост между древней цивилизацией и Новым временем. Появилась возможность открыть университеты, возродить науки. В результате следующий виток цивилизации начался уже не столько в Средиземноморье, сколько на западе Европы. Почему этого не получилось в Византии? Византийская цивилизация не внедряла свой язык среди народов своей веры, целостность культуры осталась достоянием только самих византийцев, и достаточно было нанести удар по этому государству, чтобы культурный круг прекратил свое существование.

Оздоровление западной цивилизации, распространившейся по земле, вместе с ее СМИ, культом наслаждений и насилия, вместе с наркотиками и СПИДом невозможно без ограничения западной свободы, вышедшей за свой оптимум. Каждая ценность, выйдя за оптимум своего расширения, становится разрушительной силой и взрывает целостность культуры. Свобода твари, потерявшей чувство связи с Творцом, становится своего рода «пятой колонной». Если Запад не сумеет сам себя ограничить, не остановит роста гомосексуализма, наркомании и СПИДа, то он потеряет роль мирового лидера.

Свобода, доведенная до крайности, ведет к падению нравов в обществе и к кризису индивидуальной нравственности. Именно это наблюдается на протяжении последнего века. Может ли процветать общество, в котором размыты этические начала? Какие примеры на этот счет дает история?

Г.Померанц. Нельзя сохранить те нравы, которые сейчас господствуют на Западе, и противостоять исламу с его, может быть, дикими, но твердыми нравами. Известная твердость нравов должна быть. В чем-то ислам может дать толчок к выходу из нынешнего хаоса.

Вполне возможно, что кризис может разрешиться духовным и моральным возрождением. Так, после Калигулы и Нерона произошел сдвиг к христианству. Языческий Рим пал перед Откровением, да еще чужим, исходящим от презираемого племени евреев. Грекам были даны многие дары, но не все. В Средиземноморье гений был разбросан: философский и художественный — грекам, политический, юридический и административный — римлянам, устремление к единому Богу — евреям.

Что же привело к такому итогу? Оказалось, что рассуждение, основанное на произвольно выбранных принципах (аксиомах), хорошо только в математике. В философии досократиков, пытавшихся выстроить мир как логически последовательную систему, оно привело к нескольким отвлеченным идеям, доведенным до абсурда, а в нравственной философии, до какой-то степени проверяемой поведением, — к возможности найти прекрасное основание для любого дурного дела (в этом усердно упражнялись софисты) и в итоге — к падению нравов. Практическая нравственность, из-под которой был выбит миф о таинственных предках, не нашла другой опоры и повисла в воздухе.

Роковой толчок дал принцип: «Мудрому не нужен закон, у него есть разум». Тут надо было бы продолжить: такой разум, как у Сократа, разум, сознающий свои границы, сочетающийся с интуицией, угадывающей, когда закон или принцип, выйдя за пределы своей применимости, становится нелепым и губительным. Но истинно мудрый не отбрасывает закона. Он настаивает только на интуиции, указывающей на точки перехода, за которыми добродетель становится пороком. Сократ обладал нравственной интуицией, но он не мог научить ей других, у него не было за плечами традиции пророков, очищавших Откровение, пока не выступили вперед две самые главные заповеди: полюбить Бога больше всего на свете и возлюбить ближнего, как самого себя. Однако полную истину дает только поведение Христа. Заповеди любви устанавливают лишь общее направление к целостной истине, на которую может опираться нравственный выбор. Они указывают, что где-то заповеди Моисея перестают действовать, но не говорят: вот здесь! или: вот там! И можно понять возмущение фарисеев, которых Христос толкал шествовать по водам без спасательного круга точного непреложного закона. То, что суббота для человека, а не человек для субботы, правда в устах Христа — Господина субботы. Но она может стать ложью в устах профана.

Св. Августин пошел на огромный риск, высказав вслух тайну Христа: «Полюби Бога и делай, что хочешь!». Что значит эта свобода? Что значит совершенно полюбить Бога, стать пустым сосудом, наполненным Божьей волей? Что значит найти Божий след и не терять его? Антоний Сурожский прекрасно описал, как он искал Божий след и как находил его. Но это его личный опыт, а не правило, доступное школьному изучению. Внеличного способа уравновешивать риск свободы нет.

Не так просто полюбить Бога больше всего на свете. Легче легкого подменить любовь ненавистью к врагам или просто ненавистью, вскипающей в растревоженном сердце. Свобода расковывает силы мысли, создает могучую культуру и взрывает ее изнутри. Сумеем ли мы остановить начавшийся распад? Не пригодится ли Западу — как в прошлом греко-римскому миру — капля восточной мудрости?

Конфуцианство устанавливает примат семейных ценностей над государственными. Считаю, что нельзя построить прочное государство, если лишить человека сферы, где его отношения устроены на любви. Любовь в конфуцианстве — своеобразная: воспитывалась в первую очередь любовь к отцу, а потом уже к другим родным. Конфуцианство создало общество, основанное на человеческих отношениях в большой семье, на преемственности, передаче ценностей от отца к сыну. Это — устойчивое общество.

Можно сформулировать принцип: невозможно устойчивое общество без свободы, но оно невозможно и при полном отсутствии принуждения — как внешнего принуждения, так и внутренней установки. «Что хочу, то и буду делать» — это идеал двенадцатилетних мальчиков и девочек. Он утверждался Возрождением: «О, как молодость прекрасна и мгновенна, пой же, смейся, счастлив будь, кто счастья хочет, и на завтра не надейся». «На завтра не надейся», а далее наступает развал. Возрождение рухнуло. Должно быть сочетание внутренней свободы с умеренными ограничениями. Необходим компромисс между принуждением и свободой.

Недаром сейчас возрос интерес наиболее тонкой части Европы к культуре Востока. Современное общество требует чувства долга, с одной стороны, сферы внутренней свободы, с другой. Такого сейчас нет. Исламская волна, которая вносит порядок VII века в XXI в., тоже не годится. Ни тот, ни другой порядок не годятся. Как из двух ошибок сделать одну стоящую вещь — это проблема истории.

Можно ли возродить нравственность без опоры на духовность? Как возродить веру, которая бы поддерживала нравственность, объединяла общество и удерживала его от распада? Не эти ли вопросы ставит перед современной Европой столкновение с миром ислама?

Г.Померанц. Опыт истории показал, что в этике краеугольный камень должен иметь трансцендентное основание. Может быть, натиск ислама заставит нас понять, что религия — вещь серьезная.

Опираясь на древний мистический опыт, монотеистические религии считали себя вправе преследовать и казнить новых мистиков (чего не было ни в Индии, ни в Китае). Вся история монотеизма запятнана казнями еретиков и религиозными войнами. В конце концов, европейцы устали от собственной нетерпимости. Духовная элита XVIII в. стала толерантной. Но это оказалось связано с упадком веры в реальность духовных глубин. Один за другим люди теряли контакт с нею, и постмодернистская Европа стала одновременно и постхристианской.

Оставшись без веры, Европа попала в ловушку социальных утопий. Устав и от идеологических войн (не менее жестоких, чем религиозные), европейцы отвернулись от всякой захваченности Идеей, от всякой цели, требующей жертв. Провал всех религиозных и идеологических увлечений привел к общей опустошенности и к торжеству гедонизма. Сегодня религиозный фанатизм, заново вспыхнувший в исламе, противостоит происходящему на Западе вырождению свободы в духовный хаос и грозит установить тот порядок, который был при праведных халифах. Но идея «светлого прошлого», заменившая идею «светлого будущего», — очередной фантом истории. Исламские сторонники остановки развития готовы на жертвы и играют на выигрыш, а Европа, отступая, рассчитывает на победу здравого смысла, никем и ничем не гарантированную. Между тем духовный кризис Запада становится глубже и глубже, а одержимость мусульманского экстремизма все неистовее. Преимущество мусульман в том, что у них идеологический фанатизм соединяется с религиозным. Их религия заставляет людей жертвовать собой, а в Европе решительно нет людей, готовых к этому. Но ни одна победа не возможна без готовности жертвовать собой. Я был на войне и прекрасно это понимаю.

Проявляется усталость Европы, распространяется убежденность, что ни к чему на свете не стоит относиться всерьез. А между тем мусульманский экстремизм относится к своему безумию совершенно серьезно. Получается, что именно отсталость ислама, то, что он находится как бы еще в периоде 30-х годов прошлого века, является его козырем. Новое вторжение ислама в Европу возможно, если она не сумеет продержаться несколько десятков лет, пока не выдохнется этот накал мусульманского фанатизма. Я думаю, что он выдохнется — в истории ислама несколько раз бывали периоды разгорания фанатизма и его угасания.

Почему тысячи европейцев (среди них много известных деятелей культуры) переходят в ислам, почему они не выбирают близкое им по культуре христианство?

Г.Померанц. Для ответа на этот вопрос надо бы иметь гораздо больше информации. Но мне приходят на ум два фактора. Первое — это то, что христианство перегружено мифологией, возникшей две тысячи лет тому назад. Может ли современный человек верить в непорочное зачатие? Протестанты постепенно начали отходить от этого мифа, за него держатся более консервативные христианские конфессии. Ислам — относительно поздняя религия, в ней меньше мифологии, она ближе к рационализму, проще. Ислам, освобожденный от некоторых варварских и явно устаревших черт (например, от клиторотомии) и немного перестроенный на европейский лад (ислам в духе Махмуда Тахи), был бы вполне понятен европейцам. Обращение отдельных групп населения в такой ислам вполне возможно. Насколько далеко может пойти этот процесс — не знаю. Во всяком случае, почва в Европе — в виде падения влияния христианской Церкви — уже подготовлена.

Второй фактор выбора в пользу ислама заключается в том, что быть истинным христианином трудно. Серьезный подход к Евангелию требует от человека глубокой внутренней перестройки. Христос требует от человека не просто следовать за ним. Он требует: «Будьте подобны мне, как я — Отцу моему небесному». В христианстве главная трудность даже не в преодолении мифологии, а именно в этом нравственном и духовном требовании. Чтобы прийти к этому, нужен долгий путь духовного преображения или благодать, поэтому призыв Христа сейчас так же трудно выполним, как и две тысячи лет тому назад. Мо-хаммед этого не требует. Современный поверхностный рационализм скорее примет то, что надо пять раз в день молиться, чем то, что требует Христос. То есть с постмодернистским рационализмом ислам совместимее. Но и христианская Церковь практически никогда не строилась на требовании Христа быть как Он, она путается между Христом и Великом инквизитором и ближе скорее к последнему. Она приспосабливается к сегодняшней моде, к каждой стране, к каждому десятилетию, а к Христу приспособиться нельзя.

Видите ли Вы какие-нибудь пути выхода Запада из кризиса?

Г. Померанц. Одним из путей выхода из нынешнего мирового кризиса мог бы стать межконфессиональный диалог. Контакт между христианским и буддистским мирами полезен обеим сторонам, он может создать силу, противоположную той лихорадке, которая охватила ислам, пытающийся решить современные проблемы возвращением к VII в.

Но диалог религий мало что дает, если не признать положения, которое мы с Зинаидой Миркиной защищаем в книге «Великие религии мира»[4]. Признать, что «глубина» каждой религии ближе к «глубине» другой великой религии, чем к собственной «поверхности». Все Писания святы, а противоречия между ними являются результатом неловкого человеческого перевода несказанного Божьего слова. Несказуемое и неделимое осмысливается умом, перекладывается на языки человеческого опыта — санскрит, иврит, пали, арабский...

В 1996 г. в Швейцарии я слышал, как Далай Ламу спросили, в чем сущность ламаизма. Он ответил, что главное — любовь в сердце, а метафизические теории, буддистские и христианские, — дело второстепенное. А в книге Рихарда Вурмбрандта «Христос спускается в тюремный ад» я прочел: «Число наших конфессий можно было бы сократить до двух. Первой из них стала бы ненависть, которая использует обряды и догмы, чтобы нападать на других. Другая — Любовь, которая позволяет очень разным людям познать их единство и братство перед Богом»[5].

Ислам не вступает в диалог с другими религиями. Почему?

Г.Померанц. Генетически, по происхождению, все авраамити-ческие религии — одна семья. Однако гомологически христианство подобно буддизму (личность выше текста), а ислам — иудаизму (текст выше личности). Эта разница между христианством и исламом усиливает позиции фундаменталистов — противников диалога. Однако главная трудность на пути к диалогу с исламом заключается не в этом. Суфии научились обходить метафизические препятствия, используя метафоры и притчи. По существу, рядом с Кораном они создали, (опираясь на мекканские суры и отбрасывая мединские) новое Писание, Новый Завет. В Средние века именно суфии подходили к порогу диалога, не встречая ответа со стороны христиан. Порог, который сегодня трудно переступить, заключается в политике, от которой неотделим ислам. В Средние века он занимал позицию силы: христиане или иудеи Ближнего Востока ему не угрожали, и мусульмане могли не думать о политическом ущербе. Сегодня они не могут о нем не думать.

Ислам с самого своего истока, с Корана, с его мединских сур, — учение о священном социально-политическом порядке. Мусульмане воевали друг с другом не из-за разных способов Спасения. Главным был вопрос, как и кто будет наследовать престол халифов — потомки Али или любые другие достойные люди. Поэтому нельзя, начиная диалог с исламом, вынести за скобки политику, такие вопросы, как создание Израиля, проблема Иерусалима, судьба палестинских беженцев. Диалог с исламом неизбежно принимает богословско-политический характер. Это заставляет нас оставить глубины духа, где горит вечно живой огонь любви, и подняться в поверхностные слои опыта, где царят вражда и война. Как при этом не потерять контакта с глубиной, с высшим разумом?

Ислам в процесс диалога не втягивается. Эта ситуация может привести к катастрофе, а может — к новому решению, к новому повороту, потому что, если человечество не истребит себя в бессмысленных столкновениях, то какой-то глобальный диалог великих культур и великих религий вполне возможен. Он может осуществиться в духе «Розы мира» Даниила Андреева. Но пока это все повисает в воздухе.

Если в обозримом будущем отношения с исламом нельзя отрегулировать путем межконфессионального диалога, то что может предпринять Европа, чтобы избежать конфликта с мусульманами на своей территории?

Г.Померанц. Мы всегда должны предполагать вмешательство и других факторов, например, участие других культур. В ближайшие 40— 50 лет, когда в Европе будет катастрофически падать рождаемость, будет расти мощь Китая. И неизвестно, как эта растущая держава в перспективе отнесется к тому, что фанатичный ислам получит в свое распоряжение техническую мощь Европы, которую он, по-моему, не собирается разрушать, а намерен освоить ее достижения и употребить их в своих целях. Если предположить, что Китай сочтет это для себя невыгодным, то он найдет способ — это теоретически возможно — прекратить нарастание мусульманского населения в Европе, уравновесить его другими — немусульманскими —  этническими вкраплениями.

Культуры индийского или китайского типа, основанного на симбиозе конфуцианства с буддизмом, способны ужиться с европейскими культурами и создать пространство мультикультурности. Вероятно, было бы разумной политикой со стороны самой Европы принимать у себя китайскую и индийскую иммиграцию (языковый барьер вполне возможно преодолеть).

Сейчас снова, как две тысячи лет тому назад, нужен мощный духовный противовес бездуховности. В общем потоке глобализации Китай незаметно впитывает — во всяком случае, это можно предположить — некоторые авраамитические религиозные идеи. Китаю нужна будет глобальная религиозная ориентация, и он ее, быть может, создаст. Европе же не помешает знакомство с религиозностью двух древнейших цивилизаций земли, обошедшихся без религиозного фанатизма, это увеличит шансы на понимание общей «глубины» трех авраамитических религий (в католической теологии уже происходят заимствования восточной мудрости). И хочется верить, что религиозный фанатизм, религия ненависти, использующая догмы и обряды для насилия, станет провинциальным уродством.

Я не говорю, что все будет именно так. Мы должны учитывать, что живем в мире, в котором происходит что-то для нас неожиданное. Поэтому то минимальное духовное сопротивление, которое сейчас существует в Европе, должно продолжаться. Можно лишь уповать на то, что возникнут какие-то новые факторы.

Будущее от нас скрыто, но может быть, просматриваются какие-то обнадеживающие перспективы в развитии Западной Европы и мира в целом ? Что самое важное, на что может ориентироваться Запад?

Г.Померанц. Вполне возможно, что болезнь современного Запада, распространившаяся на весь мир, приведет не к смерти, а к выздоровлению, к освобождению от чувства превосходства над другими цивилизациями и культурами, которое постоянно проявляется в работах американских теоретиков и в средствах массовой информации. Но если Америка, претендующая на роль учителя всего мира, станет скромным учеником в беседе с восточной мудростью, сохранившей чувство целого и смысла жизни, то в этом случае не все будет потеряно. Главное понять, что Запад не идеален, что на одних правах человека общество строить нельзя, что надо восстанавливать в качестве краеугольного камня этики трансцендентное, заново интерпретируя, что такое Откровение, как оно освещает все возникшие проблемы. Это может занять много веков.

Ислам, гегемон Средних веков, отодвинутый в тень Новым временем, сегодня пытается взять реванш. Но поворот к После-Новому времени может быть совершен только на основе усвоения нового, а не простым возвратом к Средневековью. Мусульманский мир, возможно, будет находиться в напряжении еще несколько десятков лет, но рано или поздно он выдохнется. Вопрос в том, когда это произойдет?

Следующая большая эпоха будет эпохой внешних ограничений, продиктованных экологией; неизбежные лишения могут быть уравновешены только ростом внимания к внутреннему миру человека. Тоталитарная диктатура — тупик, этот путь уже был испробован и отброшен, он ведет к разрушению культуры и гибели человечества. Нужна золотая середина. Насколько я понимаю, традиции Китая и Японии близки к этой середине. Они веками сочетали духовную свободу, необходимую для жизни культуры, с жесткой социальной дисциплиной.

В тупике, в пространстве без дорог иногда приходит второе дыхание. Тупик на плоскости истории — знак поворота «вглубь». Все прежние знаки мы пропускали без внимания. Убедит ли нас демография? Убедит ли нас опасность, грозящая не нам лично, а нашим ценностям, которые исчезнут вместе с нашими не родившимися внуками? Сумеем ли мы откликнуться на вызов судьбы? Возникает ли в гниющем обществе творческое меньшинство, способное рождать новые, живые слова, способное с плоскости, ставшей наклонной, увлечь в «глубину», к вечно живым истокам духа?