 |
 |
 | |
|
В ОГОРОДЕ БУЗИНА, А В КИЕВЕ ДЯДЬКА!
Штрихи к портрету
 Мы живем в притяжении, в поле зрения друг друга, поддерживая, учась любви, без малого уже тридцать лет. Мы спорим, сердечно беседуем, развязываем запутавшиеся узелки отношений, стараясь не порвать, а если случается – возвращаемся, связываем оборвавшееся. 
Много планет - людей кружат в наших орбитах, а событий сколько! Разрозненных, сообщающихся, дробящихся и перепутывающихся…наши дети уже такие, как мы - тогда, когда все только начиналось. Утомила память, она течет, как вода из крана, но сейчас я поверну рычажок - поток прекратится. Нет, все равно - каплет, каплет, живая вода памяти, потому что слегка сорвана жизнью резьба, потому что бессонница стоит над душой, потому что нелюбовь сменяется любовью, а
Мне хотелось рисовать его мягкой пастелью – охра с золотистыми бликами, теплый халат цвета вишневой пеночки. Был он в юности высок, строен, очень хорош собой. Прозрачные серые глаза, внимательные. И я нарисовала его тонкой кисточкой, размыв контур. Получился древнерусский князь Игорь. 
В своем воображении я долгое время рисовала и перерисовывала Вячека Игрунова, мне хотелось, чтобы он был ну, если не князем, так рыцарем средневековым. А он все норовил в русские помещики: вечно в книгах, встречах – разговорах, строительных работах (постоянно дом строил, кажется, он его все еще строит), и всегда окружен женщинами и детьми. И мечтает …о государстве, хорошо приспособленном для жизни! Теперь он смотрит иронично в окружении юпитеров, которые блестят и сердятся. Это такие лампочки – боги, жужжат, потрескивают и мешают смотреть на Вячека так же иронично, как он смотрит на того, кто смотрит на него. А раньше – раньше он смотрел в пространство и как бы из-под ладошки наблюдал за мной– в кого расту? Я росла в лукавую озорную женщину, которая притворялась взрослой домохозяйкой. … Он возьмет котенка, посадит мне на плечо и чаем напоит - сказав на ушко – поплачь, и полегчает! Или стихи почитай, я послушаю. Чай Вячек заваривал в чашке, чаинки набухали и раздражали меня, липли к губам. Я терпела – точно так же, как терпела разговоры о политике. Впрочем, он об этом знал и со мной говорил исключительно на бытовые темы – о любви, поэзии и живописи. То есть - о Глебе! Мы ведь были птицами такими – перелетными, залетными, почти вольными. Но нам воспитание мешало – наученные жить в семье, мы старались, по мере сил, соответствовать, но сил было в молодости немеряно – ну, мы их и тратили, зашкаливая. Все время влюблялись во что-то. Реже – в кого-то. Правда, предпочитали отношений не выяснять, мы просто жаловались, или сочувствовали друг другу. Наверное, мы недолюбливали друг друга. Потому что, если бы долюбливали, мы бы просто занимались любовью. А нам было из-за чего недолюбливать – он политикой был здоров, или болел, в семидесятые годы это было равнозначно. Революция у него за пазухой лежала, как камень! А я революционеров не любила, не люблю и любить не буду. Кроме Глеба. Но тут уж ничего не поделаешь, я пыталась, но это - поперек судьбы идти, Бога гневить. В этом мои мальчики всегда меня понимали. Наверное, я большая грешница, но я честно перепродумываю жизнь мою. Славик Килесса, наш общий друг, написал в своей книжке: «…Я провожал Олю домой, и уже в конце она сказала мне, что скоро ее с нами не будет. Я не понял, но Оля объяснила мне, что она хочет хорошей нормальной жизни. Она уже все обдумала и решила. Я спросил, для чего ей нужна нормальная жизнь, и услышал, что для того, чтобы что-то сделать, над чем-то работать. Я выразил сомнение, но оно не было принято. Общение с нами, сказала Оля, принесло ей много вреда, потому что обнажало ей, указывало на такие стороны (ее и жизни), о которых Оле совершенно не хотелось знать. Шагая назад, я вспомнил женщину из романа Окуджавы, которая, полюбив Пестеля, вышла замуж за его брата, потому что «замужество – это вам не революции устраивать!». ( Дневник, 25 июня 1972 г. СИД). В жизни получалось все не так, но эта мысль Славика (то есть, Окуджавы), до сих пор беспокоит. И еще одна запись, из дневника Килессы, может кое-что пояснить мне самой, и, наверное, нам всем, в нашей, характерной для поколения, рожденного сразу после великой войны, истории: Мы все – Вячек, Славик, Глеб, Костя, я и наши, из сидовских времен (читай времен подпольного демократического течения времени) нерасторжимо пожизненно связаны не только делом, но и личными судьбами: «Имел разговор с Костей: длительный, полусерьезный. Что ж, он более реалистичен, чем Глеб, но вот хватит ли у него сил …Он спокоен, равнодушен, молчалив, очередная его идея: хорошо бы воспитать детей в настоящем духе. Костя очень устойчив, единственное, что от него сейчас требуется: это работа и поддержка Глеба и Ольги». (Дневник, 30 мая 1972г. СИД).
Я ведь с 1973 года не хотела, чтобы Глеб Павловский к Вячеку Игрунову домой ходил, самиздат у него брал. Я – не ходила к Вячеку! (но книжки - читала). Я к Игрунову пошла, когда он из психушки вышел и осел под колпаком КГБ. Когда Глеб уехал из Одессы – мне показалось, что теперь можно, потому что – а ну их на фиг, ну, всех, и КГБистов, и всех вообще, с сознанием и без сознания, все равно теперь, ведь - победили мою семейную жизнь! Теперь мне остается голову развивать, и - чего уж там, пора на кривую-глухую-окольную улицу Дубовую, где Игрунов достраивал еще одну комнату, заваленную запрещенной литературой. – Ведь из меня домохозяйки не вышло! А Вячек руку на пульсе держал - в кого я …получусь? Но я уже в человека выруливала. Прямой же дорогой для меня оказалась не Дубовая улица, вытолкнувшая Вячека через маленькую психиатрическую клинику в Государственную Думу, Глеба в юродивую слободу Киржача, бутырку и Александр – «хаос», а Мясоедовская улица моя. Она вела к моему океану смерти. Я тогда думала (тогда, это в недозрелые времена), что океан смерти у каждого свой. Дозрев, узнала, что это дороги разные, а океан один, общий. Господи, что же я такое пишу, размывая краски… А если - иначе? Вот пришел ко мне Вячек и - сказал! А я ему в ответ! Из всего этого, в итоге, получилась работа в Мемориале. Всесоюзном сначала. Потом Мемориалы начали дробиться. Я занялась тем, что называлось плохим для меня словом «политика». Чем давно занимались Игрунов, и Павловский, и Гефтер. И никогда не занимался Ильницкий, прошедший на своих кораблях уже половину мира, и видевший обратную сторону Луны. А мы - на сцене! - на трибуне! - в микрофоны и с экрана!– потом все это редактировалось, переписывалось, распространялось. Я даже стихи стала писать – не приведи опять! - такие:
И баллотировалась в горсовет, маршировала под жовто-блакитными стягами РУХа, моталась по Приднестровским военным дорогам и вострила лыжи в Чечню. Во всем этом мне мерещились, ставшие московскими, глаза Вячека Игрунова. Он разросся до такого толстого Пьера Безухова на тропе войны двенадцатого года, и блики пожаров завораживали меня, несостоявшуюся Наташу Ростову. А попытка состояться была…Костя и Глеб могут засвидетельствовать. Потом пришлось писать рефлексивную статью «Почему я не поехала на войну», где писала вещи правильные. Например, что подло посылать мальчиков на бойню, вслед за козлом-провокатором, сознательно говорящим святые подлые слова о любви к Родине и защите Мира. Что страшно жить калекой от противопехотной мины в ХХ веке, а въезжать на горящем БМВ в ХХ1 – полный …абзац. Что стыдно досматривать жизнь свою и искать пулю, вместо того, чтобы разобраться в собственных ошибках и пытаться их исправить, пока жизнь продолжается. Так, это я опять не о том пишу, Вячек-то в это время где? Он беженцами занимается, Вячек документы пишет, по которым кроится партия «Яблока», и партия эта, известное дело, за мир во всем мире. А Мир съел яблоко… Теперь Вячек занимается делами дружбы с незалежной Украиной, и мне как-то спокойнее и веселее с этого момента. Наверное, я заслуживаю упрека, что текст мой не строг, и логически не упорядочен? О чем же он тогда был бы, этот текст, если - упорядочить? Я пишу рисунок с Вячека, запечатленный на сетчатке глаза моего, и те узоры, что выплывают из-за рисунка. Это такой калейдоскоп, крутящийся во влажной от нервов руке… Однажды я привезла с хорошим человеком - философом, Леонидом Николаевичем Курчиковым, с одного из съездов РУХа (когда он еще был запрещенным общественным движением, а не разрешенным политическим), бумаги - для Президента. Передавались они на даче у политолога Роя Александровича Медведева. Мы на кухне чай пили, по-турецки говорили в компании с весело- серьезными братьями Юрием и Владиславом, и я помню, что подумала – Рой Медведев напоминает мне Вячека, они похожи друг на друга. Чем-чем-чем? - Барины. Российские барины. С манией правдоискательства!А Владислав Алексеевич Старков возразил, что для барства им недостает века, девятнадцатого. Да где ж его теперь взять-то, господа-панове? А жаль. Может быть, и Рой Медведев, и Вячеслав Игрунов – в девятнадцатом веке написали бы толстые интересные книги о жизни простого народа, а не занимались бы им …непосредственно. Может быть, было бы как-то иначе на дворе, чем сегодня…когда бы Владислав Старков издал эти книги! Но строгий редактор АиФ сказал тогда, что фантазии – фантазиями, а если у вас будет что-нибудь интересное, как это вот стихотворение, дайте - ка его мне:
- написанное Буниным в похожие времена (и мало пока кому известное стихотворение, – О.И.), - так я забираю его?, то вы мне, Оленька, в клюве принесите обязательно! Это важнее, интереснее, чем документы съездов передавать. Съезды еще будут, президенты еще будут, а Бунины? – вот в чем вопрос! Мне ужасно, мне не по себе – что за глупый вопрос «Зачем?» - "Зачем я не сокол", зачем Вячек не написал книгу стихов, и про культуру русского народа, и украинского тоже, а написал программу партии Григория Явлинского? Ну вот, на одну партию больше…а литература пострадала! А то бы - долетел Сокол до середины Днепра! Ах, как я не о том?! Трудно написать о человеке, когда не хочется с фактами дело иметь, а хочется, чтобы мокрая акварель или мягкая пастель, или тонкая графика. Но вместо – поток сознания во время бессонницы. И память на цыпочках бродит по Одесским и Московским кухням, и из кухни в кухню перетекает песенка нашего детства о веселом счетоводе: «Торчит у льва из пасти одна лишь голова, а по всему зверинцу разносятся слова: живи пока живется, нам не о чем тужить, покуда сердце бьется – на свете можно жить»! Ольга Ильницкая, 18.09.2002г.
|
||
 |
 |
Когда у меня с Костей сын родился, (Костя не революционер, он - рафинированный эстет, влюбленный в море и путешествия), Вячек притащил мешок пеленок-распашонок от своего младшенького, Глебом он его назвал! Ну, думала я, жадина какой, в революцию заманивает таким странным манером - как мне выстоять?! Ах, какое сложное чувство я испытала, настоящую ревность. Я странно Глеба ревновала – к Че Геваре, к Вячеку, назвавшему своего сына Глебовым именем, к машинке печатной, к Константину. И почти не ревновала к женщинам. Марксизм казался опаснее. Революционные преобразования жизни – требовали жертв.